Аккордеон

-Сыграй, дедушка, сыграй, - кричала ребятня.

Уж очень они любили, когда дед, будучи в добром расположении духа, играл на аккордеоне. Дед Симеон, кряхтя, достал прекрасный старый «Вельтмайстер». Аккуратно поправил ремешок, причиндалы разные, как он говорил, и бархатный звук наполнил старую квартирку, как-то её преображая, словно светом наполняя изнутри. Удивительный инструмент аккордеон. С виду такой нескладный- нет в нём такого изящества, как у скрипки, например. Ящик ящиком. Но как звучит, как поёт-завораживает! Показывает, что там, внутри сокрыта душа, которую нельзя увидеть- можно лишь соприкоснуться еле-еле с ней через звуки. Очень важно кто эту душу аккордеона, эти звуки оживляет. Мальчишки начнут пиликать - уши режет. Соседка учительница играет - здорово, но просто ноты шлёпает: фа, соль, до, ре. Холодно как-то, неуютно, неинтересно. В общем, не завораживает, как у деда Симеона.

-Откуда такое чудо, Симеон Трофимович? Ведь это очень, очень дорогой и редкий инструмент. Откуда он у вас? Не трофейный ли с войны?

-Да нет, что ты, я и не воевал, молодой ещё был. Но в армии служил, хотя и закончил институт. А служить призвали, призвали. Тогда после учёбы нам сразу звание лейтенантское давали, и - на службу. Служить мне пришлось в особых войсках.

-Что за особые такие, если не секрет?

-Секретного ничего нет. Я зэков охранял. Никуда не деться- тогда с этим строго было, да и позорно отказываться. Куда направили- туда и поехал. Сначала трудновато было, непривычно. Там, за решёткой - свой особый мир, свои законы, даже язык. Иногда всё это казалось мне очень грубым и страшным, иногда - что и там есть какая-то справедливость. За эту самую справедливость, которую иногда и язык не повернётся назвать так, у зэков отвечают специальные люди. Чтобы не было беспредела, как они говорят. Но ухо надо держать востро. Для арестантов жизнь человеческая иногда совсем ничего не стоила. Многие из них прошли войну, насмотрелись на смерть и кровь, ожесточились так, что даже сердца у многих словно окаменели. Самое удивительное то, что эта самая жестокость, зло, словно какое-то семя, прорастало в душах заключённых. Мало того, оно ещё давало плоды, заражая и других людей, может быть, ко злу и не склонных по природе, но как бы по ряду причин не имевших от него иммунитета, что ли. Посмотришь, пришёл на зону ещё вполне нормальный человек. Проходит месяц-другой, и словно его подменили. Даже внешне человек изменяется. Сразу же бросаются в глаза жесты, походка, речь. От всего веет не то чтобы какой-то наигранностью, а действительно чем-то злым, тяжелым. Иногда идешь вдоль выстроившихся арестантов, тяжело на душе, вокруг всё словно пропитано ненавистью: злобные глаза, ухмылки. Дай волю- и сразу же заточку в бок. Да и наши из охранников этой страшной озлобленностью, как болезнью какой-то, заражались. Чуть что - сразу же в зубы, а то и похуже бывало. Оправдание всегда находилось и у нас и у арестантов этих. Пригнали как-то к нам откуда-то с юга бывших военных. Бывалые люди, видевшие жизнь и смерть. А здесь свои бандитские законы, своё правительство. Решили бандюганы подмять вояк под себя, а те - ни в какую. Не хотим, дескать, жить по вашим воровским понятиям- и всё! И началась настоящая война, сколько крови пролилось!

-Да уж прямо и война?

-Я, конечно, не буду всё рассказывать. Только закончилась эта бойня после того, как военные распилили на пилораме, привязав к бревну, основного вора в законе. После этого всё и прекратилось. Больше вояк уже никто не трогал, не кидал в спины заточек, не калечил заточенными, как бритвы, ложками и алюминиевыми тарелками.

-Неужели всё действительно так жестоко?

-У, брат, если всё рассказать, не поверит никто. Понимаешь, сделать ничего нельзя. Пока охрана прибежит, все уже тихо и мирно занимаются своими делами, никто ничего не знает, не видел и не слышал. А человека нет уже.

-Дядя Симеон, сам-то небось тоже лютовал, глядя на этих человеков. Заразился этой самой злобой?

-Я, как кровь и драку видел, сразу же молиться начинал про себя и креститься глазами, и всё вокруг крестить глазами. Открыто никак нельзя было. Мне с вышки орут: «Сёма, стреляй!» Снимешь автомат, пальнёшь поверх голов, а наши уже бегут и всех без разбору ногами, ногами.

-А почему Сёма? Из-за молодости?

-Нет, настоящее имя я получил при крещении - Симеон. Очень мой батя уважал святого Симеона. Но в силу обстоятельств, а вернее, какой-то трусости, полное имя окружающие не произносили. Вы спросите почему? Да потому что Сёма- просто ничего не значащее Сёма. А Симеон - это звучит как-то особенно, пугая русского человека на уровне генетическом. Ибо имя всегда несёт в себе информацию о нашем бессмертии и связи с Богом. Не буду вдаваться в подробности и всё усложнять, давай по-простому. Произнося Симеон, сразу же перед глазами праведный библейский муж вспоминается, и что в мире и миром правит Бог, что религия и вера всегда будет, и её ничем из народа русского не вытравишь. А человек, живущий без веры, -всего лишь человечишко какой-то, копошащийся в этой жизни, пытающийся скрыться от Творца своего, вернее, забыть своего Создателя и праведного Судию за всевозможными утехами земными и удовольствиями. Произнесение имени Симеон сразу же выводило человека из оцепенения, пробуждало и напоминало о кратковременности жизни и неправильности её. Человек совсем далёкий от веры всё равно видел и слышал в этом имени что-то церковное. А всё церковное, всё так или иначе связанное с церковью, таких людей пугает, показывая, что есть и другая жизнь. И не только загробная, она-то как раз таких людей не волнует, и кажется такой далёкой и нереальной, а самая обыденная, но которая своей непохожестью, устремлениями обличает их бессмысленное житие. Совесть, как известно, не даёт жить во грехе, укоряет. Поэтому, чтобы пребывать в этом сладком оцепенении, у окружающих было какое-то немое соглашение с неведомыми силами, какое-то табу о непроизнесении, например, моего имени. А, впрочем, и всех других, в своей полноте, полноте открывающих таинственный смысл. Вот и летели краткие Колька, Сашка, Митька, Сёма. В силу нелепых обстоятельств, в данный промежуток времени о религии говорить было небезопасно. Поэтому и звучало: пустая полу-кличка, полу-имя - Сёма. Но так меня звали только свои, охранники. Заключённые нас вообще никак не называли. Только кипели злобой, словно это мы были виноваты, что они угодили за решетку. Мало того, эта всеобщая, страшная злобная атмосфера в конце концов стала сказываться и на мне. Заключённые, казалось, порой все свои силы, и физические и умственные, только на то и тратили, чтобы как-то навредить, напакостить охранникам. А если удавалось задеть как-то по- особенному, то веселью их не было конца. Чтобы понять эту вражду, необходимо самому соприкоснуться с тюремной жизнью.

-Не понимаю я, дядя Симеон, чем же так можно зацепить человека, обозлить? Понятно: зэки сидят, свободы не имеют никакой, во всём ограничения. Может быть, в своих выходках, вредительствах они чувствуют себя свободными мало-мальски?

-Ты свободу понимаешь точно так же, как эти арестанты. То есть, как свободу в действиях. Куда хочу - туда и иду, что хочу- то и ворочу. На самом деле человек изначально свободен, потому что свобода – это способность к нравственному, духовному совершенствованию. Этого отобрать у человека никак нельзя. В этом смысле человек остаётся свободным и в тюрьме и на воле. Беда только в том, что сидящие за колючей проволокой люди в большинстве своём являются рабами своих страстей, желаний, грехов. Нет, они никогда настоящей свободы не обретут, и, даже оказавшись по ту сторону тюремной стены, останутся невольниками.

- Так вот, все их злые насмешки, издевательства очень сначала меня обижали. Потом, со временем, стал я как-то грубеть сердцем, относиться к зэкам хуже, чем к другим людям. Насмотришься на жизнь их - только грязь да злоба, какие-то полу-люди, полу-звери. И страшно станет от этой мысли. Начинаешь оправдываться: мол, они просто больные, больные душой. А у самого на душе словно кошки скребут: люди же они, люди!

- Дядя Симеон, ты мне так и не ответил, чем же так можно обидеть человека. Знаю, на грубость ты не отвечаешь, словом, тебя из себя не выведешь.

-Да… Подойдешь бывало к камерной двери. Они тебе стучат, мол, что-то важное случилось, помоги! Откроешь окошечко камерное, а они на бумажку вшей наберут и тебе в лицо всех и сдуют. Шевелятся вши, летят за шиворот, в волосы! Хохот, маты, какая-то злобная радость, хотя знают, что наказание будет жестоким. Стоишь и думаешь: за что? Никого не обижал, всё по-людски сделать старался. Да ну, чего там! Бывало ещё более мерзко и скверно. Злобу в себе подавить практически невозможно, потому что уже никакого уважения к этим людям не было. Да чего там вспоминать!

Симеон как-то неуклюже взмахнул рукой, словно чего-то стыдясь или просто прерывая неприятные воспоминания.

- Дядя Симеон, дядя Симеон. И всё же. Инструмент! Ты же об аккордеоне хотел рассказать.

- А, да. Вечером как-то собирался уже идти отдыхать, но решил ещё раз пробежать по периметру. Чего меня потянуло, не знаю. Заканчиваю осмотр, и вдруг боковым зрением вижу: что-то шевельнулось у земли. Не может быть! Место уж слишком нехорошее - сток из туалетов. К лужам этим и за несколько метров не подойдёшь- такая вонища стоит. Глаз всё же намётан: я в молодости зоркий был, не то, что сейчас. Подбираюсь тихонечко ближе- точно, что-то прямо в этой жиже шевелится. Зверюга, думаю, какая угодила. На всякий случай передёрнул затвор автомата. Движение прекратилось. Подхожу ещё ближе, а это человек. Весь в дерьме, руки вверх подымает, встаёт из месива этого на колени. Тошно мне стало, как никогда. Нет, ни от запаха и вида этого. А от того, что до чего же человека можно довести, чтобы он вот так по стоку этому канализационному полз. Как надо к свободе стремиться, любить её, чтобы вот так, ради свободы этой, в дерьме купаться и хлебать его. Тошно было и противно, но только понял я в тот миг, что мы все люди, человеки. Да и много ещё чего понял, о чем не хочу сейчас говорить! Вставай, человек, говорю ему, беги, беги! Он не испугался, что в спину ему пальну, побежал. Видно, голос, интонация у меня были в то мгновение не лживые. А сам же заплакал и пошёл обратно в караулку. Потом, через полгода, я уже отслужил тогда, звонят мне: «Симеон Петрович?» «Да.» «Спуститесь пожалуйста вниз, в подъезд, вам посылка.» «Какая ещё посылка?» Но всё же любопытно, иду в подъезд. Действительно, у дверей стоит большой ящик, тяжелый, рядом никого нет. Я постоял минут пятнадцать, думаю: может, ошиблись. Потоптался, потоптался, взял и поднял его к себе. Открываю, а там аккордеон и записка: «Спасибо тебе, человек!»

Дед Симеон заиграл на аккордеоне, хрипло зазвучал голос:

- Среди долины ровныя, на гладкой высоте, цветёт, растёт высокий дуб в могучей красоте…

Иногда голос звучал совсем вразнобой с приятным тембром красивого заморского инструмента.