Пространственного порядка Земли

Благодаря появлению гигантских свободных про­странств и захвату земли в Новом Свете стало возможным возникновение нового европейского международного права с его межгосударственной структурой. Главным достижением межгосударст­венной эпохи международного права, продолжав­шейся с XVI по конец XIX столетия, стало ограни­чение и упорядочение европейской войны. Этот огромный успех нельзя объяснить ни исходя из тра­диционных средневековых формул, ни исходя из по­нятий римского права. Он стал возможен лишь по­тому, что установился некий новый конкретный пространственный порядок, заключающийся в рав­новесии территориальных государств находившегося во взаимодействии с морской Британской империей европейского континента и опирающийся на нали­чие гигантских свободных пространств. В силу того что на европейской земле возникло несколько тер-

риториально замкнутых властных образований, каж­дое со своим единым правительством, единой адми­нистрацией и с твердыми границами, обнаружились и подходящие носители для нового jus gentium. Бла­годаря конкретному пространственному порядку территориального государства земля Европы полу­чила специфический международно-правовой ста­тус, причем как сам по себе, так и по отношению к пространству открытого моря и всем заморским, не­европейским землям. В силу этого стал возможен трехсотлетний период общего, уже не церковного и не феодального, но именно государственного меж­дународного права.

а) Преодоление гражданской войны посредством придания ей государственной формы

Первым способствующим торжеству рационализ­
ма последствием (внутренне- и внешнеполитиче­
ским) возникновения пространственного образова­
ния «государство» стала детеологизация
общественной жизни и нейтрализация непримири­
мых противоречий, выразившихся в конфессиональ­
ной гражданской войне. Это означало устранение
сверхтерриториальных партий, участвовавших в гра­
жданской войне XVI—XVII веков. Противоречия
конфессиональных партий ликвидировались при по­
мощи публично-правовых, не церковных, но госу­
дарственных и государственно-полицейских реше­
ний на всей территории государства и по праву
государства. Очевидным следствием этой детеологи-
зации для нового, возникшего после европейского
захвата земли в Новом Свете, межгосударственного
порядка стала рационализация и гуманизация вой­
ны, т. е. возможность ее международно-правового
ограничения. Как мы увидим, она заключается в
том, что проблема справедливой войны отделяется

от проблемы justa causa и подводится под формаль­но-юридические категории.

То, что война со всей возможной четкостью пре­вратилась в войну, ведущуюся между двумя суве­ренными государствами как таковыми, что она становится делом государства и государством органи­зуется, было значительным европейским достижени­ем. Это было преодолением той конфессиональной несговорчивости, которая в религиозных войнах XVI—XVII веков способствовала как проявлению чу­довищной жестокости, так и вырождению войны в войну гражданскую. Даже в Средние века, когда еще существовал некий общий духовный авторитет, уче­ние о справедливой войне тем не менее обнаружива­ло свою опасную сторону. Так, на Латеранском собо­ре 1139 года была предпринята попытка ограничения войны между христианскими государями и народами путем запрета использования дальнобойных стрел и машин. На этот запрет часто ссылаются и он доста­точно известен. Менее известно, но имеет гораздо большее значение то, что эффективность этого за­прета тотчас же стала весьма проблематичной, по­скольку комментарий к нему фактически лишил его всякого смысла, отнеся действие запрета лишь к не­справедливой войне, тогда как в справедливой войне справедливо воюющая сторона было вольна исполь­зовать любые доступные средства. Уже здесь очевид­на связь между войной справедливой и войной то­тальной.¹ И позднее, в войнах конфессиональных партий XVI—XVII веков, обнаружилась столь же важ­ная связь справедливой и тотальной войны с внут­ренней, гражданской войной.

Чисто государственная война выступает против обоих этих типов войн, и против религиозной войны,

' Decretalium Gregori IX. Lib. V. Tit. XV. de sagittariis. E. Nys. Les Origines du Droit International. 1894. S. 192 (Decret Inno-cenz II).

и против гражданской, нейтрализуя и тем самым преодолевая непримиримый антагонизм сторон. От­ныне война становится «войной по форме», цпе guerre en forme, и именно лишь потому, что теперь она превращается в войну между четко пространст­венно ограниченными европейскими государствами как таковыми, столкновением представленных в ка­честве personae publicae¹ пространственных единств, образующих живущую на общей европейской земле европейскую «семью» и благодаря этому способных рассматривать друг друга как justi hostes. В результате война становится чем-то аналогичным дуэли, воору­женным поединком между территориально оформ­ленными personae morales, которые, разделив между собой землю Европы, договариваются тем самым друг с другом о jus publicum Europaeum, тогда как прочие, неевропейские земли этого глобального, но все еще европоцентричного пространственного по­рядка рассматриваются как свободные, т. е. свобод­ные для их оккупации европейскими государствами. Европейская земля становится военной ареной осо­бого рода, theatrum belli,³ огороженным пространст­вом, на котором уполномоченные и организованные государством армии меряются друг с другом силой на глазах всех европейских суверенов.

По сравнению с жестокими религиозными и граж­данскими войнами, которые по самой своей природе являются войнами на уничтожение и в которых про­тивники взаимно дискриминируют друг друга как преступников и пиратов, и по сравнению с колони­альными войнами, ведущимися против «диких» наро­дов, это означает сильнейшую по своим последстви­ям рационализацию и гуманизацию войны. Обе

¹ Публичные персоны (лат.). В римском праве категория
persona означает лицо, личность, субъект права.

² Моральные персоны {лат.).

³ Театр военных действий {лат.). ' ■

i

ведущие войну стороны в силу равного права облада­ют одинаковым государственным характером. Обе стороны признают друг друга в качестве государств. Благодаря этому становится возможным отличить врага от преступника. Понятие врага становится дос­тупным правовому оформлению. Враг перестает быть чем-то, что «подлежит уничтожению». Aliud est hostis, aliud rebellis.¹ В результате становятся возможны мир­ные договоры и с побежденными. Таким образом, с помощью понятия государства европейскому между­народному праву удается добиться ограничения вой­ны. Все дефиниции, которые прославляют государст­во и которые сегодня по большей части нам уже непонятны, восходят к этому великому достижению, пусть даже впоследствии оно и подверглось злоупот­реблениям и искажениям. Международно-правовой порядок, основывавшийся на ликвидации граждан­ской войны и ограничивший войну, превратив ее в дуэль европейских государств, в действительности легитимировался как царство относительного разума. Равенство суверенов превращало их в равноправных партнеров и устраняло методы войны на уничто­жение.

Кроме того, понятие Justus hostis создает и про­странство для международно-правового нейтралитета третьих государств. Это также способствует дискре­дитации идеи справедливости кровопролитных рели­гиозных и гражданских войн. Справедливость войн, которые на европейской земле ведут между собой magni homines, personae morales этого нового jus publicum Europaeum, представляет собой проблему особого рода. С международно-правовой точки зре­ния она ни в коем случае не может рассматриваться как морально-теологическая проблема вины и ответ­ственности. Юридически она вообще уже не содер-

Одно дело — враг, другое — мятежник {лат.). Великие люди, сильные мира сего (лат.).

жит в себе никакого вопроса о вине, никакой мо­ральной по своему содержанию и прежде всего никакой юридической в нормативистском смысле проблемы justa causa. Само собой разумеется, с точки зрения международного права допустима лишь спра­ведливая война. Но справедливость войны заключа­ется теперь уже не в согласованности с определен­ным содержанием теологических, моральных или юридических норм, а в институциональном и струк­турном качестве тех политических образований, ко­торые, находясь на одном и том же уровне друг с другом, ведут между собой войну и при этом, несмот­ря на эту войну, рассматривают друг друга не как мя­тежников и преступников, а как justi hostes. Иными словами, право на войну определяется исключитель­но качеством ведущих войну носителей jus belli, а это качество заключается в том, что они суть воюющие друг с другом равноправные суверены.

Не стоит чрезмерно преувеличивать точность вы­шеприведенной аналогии межгосударственной войны с дуэлью, однако эта аналогия достаточно удачна и способна помочь нам увидеть немало интересных и эвристически полезных аспектов данной проблемы. Там, где признан институт дуэли, оправданность ду­эли точно так же заключается в четком разделении justa causa от формы, абстрактной нормы справедли­вости от конкретного ordo. Другими словами, дуэль не потому справедлива, что всегда побеждает правое дело, а потому, что определенные гарантии заключа­ются в соблюдении формы: в статусе дуэлянтов, в — способствующем ограничению борьбы — соблюде­нии определенного образа действий и в особенности в паритетном привлечении свидетелей. Здесь право стало полностью институциональной формой; оно состоит в том, что готовые к сатисфакции люди чести в предписанной форме и перед лицом независимых свидетелей улаживают дело чести. Поэтому вызов на дуэль, defi, не является ни агрессией, ни преступле-

нием, так же как ими не является и объявление вой­ны. В самом деле, тот, кто вызывает кого-либо на ду­эль, отнюдь не является агрессором. Так в своей идеальной форме развертывается и межгосударствен­ная война, определяющаяся нормами внутриевро-пейского международного права, причем нейтраль­ные государства выступают в таком случае в роли независимых свидетелей. Поэтому с точки зрения ев­ропейского права межгосударственной эпохи справедли­вой является любая межгосударственная война, кото­рую на европейской земле и по правилам европейского военного права ведут организованные армии признанных европейским международным правом государств.

Ь) Война как отношения между одинаково суверенными персонами

Откуда же появляются эти люди чести, договари­вающиеся между собой об этом новом типе войны? Решающий шаг к этой новой величине, «государст­ву», и к новому межгосударственному международно­му праву состоял в том, что территориально замкну­тые властные образования репрезентировались в качестве неких лип, персон. Благодаря этому они приобретали качество, которое придавало смысл ана­логии войны с дуэлью. Они выступали в человече­ском представлении как «великие люди», magni homini. Для фантазии людей они действительно были суверенными персонами, ибо она не проводила четкого различия между государствами и определен­ными людьми, персонами, репрезентировавшими власть, носителями старых и новых корон, королями и князьями. Эти короли и князья отныне могут быть «великими людьми», ибо становятся абсолютными королями и князьями. Они освобождаются от сред­невековых церковных, феодально-правовых и со­словных пут. Вместо этого они вступают в систему

связей нового пространственного порядка, об особом характере которого мы еще поговорим позднее. Эта персонификация имеет важное значение для образо­вания понятий нового межгосударственного между­народного права, потому что лишь благодаря ей юри­сты XVI—XVII веков, основу образования которых составляло римское право, обнаружили некий исход­ный пункт для создания своих юридических конст­рукций. А это чрезвычайно важно. Ведь лишь благо­даря этому война превращается в отношения между персонами, признающими ранг друг друга. Суверены признают друг друга в качестве таковых, т. е. в каче­стве взаимно признающих друг друга. Только так по­нятие Justus hostis, присутствовавшее еще у античных авторов, смогло обрести новый конкретный смысл. Этому понятию Justus hostis присуща совершенно иная, более высокая организующая сила, чем поня­тию jus turn be Hum.

Само собой разумеется, что у возникновения таких «personae morales» и «великих людей» было множест­во духовно-исторических причин и что столь часто по­минаемый начиная с Якоба Буркхардта индивидуа­лизм Ренессанса также был одной из них. Мы не хотим сейчас углубляться в этот вопрос. Психологи­ческий феномен ренессансного индивидуализма без­условно важен, но сам по себе он еще не создает никакого нового международного права.¹ В нашем случае речь идет скорее о связи пространственных комплексов власти и репрезентативных персон. С ду­ховно-исторической точки зрения процесс персони-

' Франц В. Йерузалем справедливо подчеркивает связь ме­жду суверенитетом, индивидуализмом, подъемом самосозна­ния, понятиями gloire [слава, величие] и prestige [авторитет, престиж]. Впервые он, по-моему, заостряет на этом внимание в своей работе «Международное право и социология» (Volkerrecht und Soziologie. 1921), а затем часто обращается к этой теме в своих социологических трудах.

фикации — пространственно замкнутых, как и все прочие — политических комплексов власти шел пол­ним ходом уже в XVI столетии, получив мощный им­пульс от ренессансной тенденции ко всевозможным аллегориям. Благодаря этому в образе мыслей евро­пейских юристов утвердился обычай персонифици­ровать политические силы и говорить об Испании, Англии, Франции, Венеции, Дании как о гигантских индивидах.¹ Но лишь в XVII столетии, в эпоху барок­ко, в полной мере утверждается репрезентативная суверенная государственная личность. После Вест­фальского мира 1648 года практика политических от­ношений также в определенной степени восприняла такого рода конструкции.

Теперь государство юридически понимается как компонент нового пространственного порядка, как новый правовой субъект нового международного права и окончательно становится юридическим по­нятием. Но это государство представляет собой еди­ное, замкнутое территориальное пространство евро­пейской земли, одновременно репрезентируемое как «magnus homo». Лишь теперь, как субъект права и су­веренная «персона», оно одно обретает форму. Лишь благодаря четкому территориальному отграничению становится возможным основывающийся на равно­весии, на сосуществовании суверенных персон про­странственный порядок. Новые «magni homines» рав-

' Сочинения Боккалини представляют собой единствен­ный значительный пример такой персонализации посредст­вом аллегории. Венеция, Франция, Испания, Англия и т. д. выступают у него в качестве говорящих и действующих «пер­сон». Также и драма Шекспира в той мере, в какой она являет­ся политической, определяется тем же самым принципом по­литической персонализации. Это показала, и как мне кажется Убедительно, Лилиан Уинстенли {Lilian Winstanley. Othello. The Italian Tragedy, 1924) на примере «Отелло», трагедии, ко­торая из-за использования в ней слова «state» особенно важна Для истории слова «государство».

ноправны по отношению друг к другу и взаимно признают друг друга таковыми, но их равенство как персонифицированных членов узкого круга европей­ских суверенов основывается отнюдь не на том, что каждый, даже самый незначительный член этого кру­га обладает определенным весом в системе террито­риального равновесия. Таким образом, этот порядок является «публичным», publici juris, не только в силу публичного характера этих суверенных персон, но прежде всего в силу того, что он представляет со­бой истинно пространственный порядок. Лишь бла­годаря этому он смог вытеснить остатки средневеко­вого единства Respublica Christiana частично во внутригосударственную, частично в сугубо приват­ную сферу.

Достаточно быстро выяснился тот реальный ста­тус, которым в конкретной европейской действи­тельности обладали эти новые, пришедшие на смену Respublica Christiana «magni homines». Начиная с XVI столетия это решалось в многочисленных вой­нах и на многочисленных конференциях, в битвах и спорах за первенство и по поводу соблюдения церемониала. При этом европейские суверены оста­вались персонально связанными друг с другом, составляя благодаря родственным и наследствен­ным отношениям своего рода единую семью. До XVIII века включительно их войны представляли со­бой войны за наследство. Но решающей пространст­венной точкой зрения оказался взгляд, из Англии, т. е. со стороны моря, направленный на равновесие репрезентируемых в качестве суверенных персон ев­ропейских территориальных государств. Без него уже не могло быть никакого европейского междуна­родного права. Впоследствии философы и юристы смогут спорить о том, как может быть сконструиро­ван новый «magnus homo». Позднее они даже смогут поставить вопрос о том, кого, репрезентирующую государство персону государя или же репрезентируе-

мое ею государство как территориальное единство, _слеДует рассматривать в качестве подлинного носи­теля и истинного субъекта суверенитета и нового межгосударственного jus gentium. Здесь нельзя дать _себя запутать строгим антитезам немецких юристов XIX века. По внутреннеполитическим причинам _0Ни, используя сугубо абстрактные методы, чрез­мерно преувеличивали такого рода различия между персоной государя и государством как в том, что ка­сается международного права, так и в том, что отно­сится к внутригосударственному праву. Но все это абсолютно второстепенные и по сути дела лишь зад­ним числом ставящиеся вопросы по сравнению с основополагающей реальностью нового территори­ально-государственного пространственного порядка Европы и его персонификацией в фигуре «сове­рена».

Наука о праве была в ту эпоху наукой о римском праве. Поэтому науку о международном праве нельзя было отделить от науки о тогдашнем римском праве. Но теперь наука о римском гражданском праве на­шла в persona publico европейского государства своего рода исходный материал для своей интеллектуальной юридической работы. Она выполняла эту работу пу­тем установления взаиморасположение этих персон, рассматривая соответствующее данному моменту, конкретное сосуществование нескольких суверенных пространственных порядков то как некое общество, societas, то как некий союз, communitas, то как своего рода семью, состоящую из равноправных суверенных персон, и пытаясь вывести из своих трактовок опре­деленные практические следствия. Суверенные пер­соны создают и во всяком случае поддерживают jus publicum Europaeum, ведя себя при этом как челове­ческие индивиды, хотя, конечно, не как маленькие люди, не как подчиненные государству, частные ин­дивиды, но именно как «великие люди» и personae

Вследствие этой персонализации в отношениях между суверенными государствами появляется как comitas,¹ вежливость, так и jus, законность. На этот счет также существуют различные философские и юридические толкования. Но и здесь нельзя позво­лить второстепенным вопросам отвлечь себя от про­странственного характера нового, в большей степени протяженного, нежели духовного, ordo. Таким вто­ричным вопросом является, например, дискуссия о том, можно ли представить себе этих «великих лю­дей», находящихся по отношению друг к другу в «ес­тественном состоянии», господствующем по ту сто­рону линии дружбы, и следует ли это естественное состояние в свою очередь понимать (по Гоббсу) как асоциальную борьбу Левиафанов или (вместе с Лок-ком) как уже социальную общность в основном уже вполне сытых и довольных джентльменов, а также следует ли рассматривать отношения великих друг с другом, якобы носящие позитивно-правовой харак­тер, скорее по аналогии с гражданско-правовым societas или же как гражданско-правовой communitas. В любом случае отныне аналогия государства с че­ловеческой личностью, international personal analogy, начинает определять собой все международно-право­вое мышление. Из всех научных конструкций свою наибольшую духовно-историческую силу и истину доказало учение Гоббса о естественном состоянии magni homines. Оба направления науки о междуна­родном праве, как философское, так и позитив­но-юридическое, сходятся в общем представлении,,что суверенным государствам, которые как таковые \/ пребывают по отношению друг к другу в естествен­ном состоянии, присущ характер персон. И Руссо, и ^ Кант, и даже Гегель (Философия права. § 333) гово­рят о естественном состоянии, в котором по отноше-

¹ Вежливость, взаимное признание прав и обычаев ДРУ^Г друга (других стран) (лат.).

нию ДРУГ ^к ДРУ^ГУ находятся (организованные в госу­дарства) народы.¹ Лишь благодаря этому jus gentium стало доступно научно-юридическому рассмотрению и превратилось в новую самостоятельную дисципли­ну, изучаемую на юридических факультетах.

Все знаменитые авторы, от Гоббса и Лейбница до Канта, от Рашеля до Клюбера, утверждают, что госу­дарства как «моральные персоны» в соответствии с международным правом находятся по отношению друг к другу в естественном состоянии, то есть что носители jus belli в условиях отсутствия общего для них высшего институционального авторитета равно­правны и на равных правах противостоят друг другу. В этом состоянии, пожалуй, можно увидеть некото­рую анархию, но никак не отсутствие права. Разу­меется, оно представляет собой нечто иное, чем осе­ненное potestas spiritualis феодально-правовое состояние кулачного права и права на сопротивле­ние — состояние, которое также отнюдь не харак­теризовалось отсутствием права. Поскольку суверен­ные персоны «от природы», т. е. пребывая в естественном состоянии, суверенны именно совер­шенно одинаковым образом, у них нет ни общего для них вышестоящего законодателя, ни общего судьи. Par in parem non habet jurisdictionem.² Поскольку каж­дый из них является судьей в своем собственном деле, он связан лишь собственными договорами, тол­кование которых также является его собственным де­лом. Поскольку каждый из них в равной степени су-веренен, все они обладают равным правом на войну, равным jus ad bellum. Даже если мы примем тезис, что в борьбе, развертывающейся в естественном со­стоянии, «человек человеку — волк», то в нем нет

Многочисленные примеры см. в чрезвычайно важной ста­тье Эдвина де Витта Дикинсона «International Personal Analogy» (The Law Yale Journal. XXII. 1916/17. S. 564-589).»

Равный неподсуден равному (лат.).

^КаРл Шмитг

никакого дискриминирующего смысла, ибо и в есте­ственном состоянии ни один из борющихся не имеет права ликвидировать равенство и выдавать себя са­мого за человека, а своего противника — за дикого волка. Как мы еще увидим, отсюда ведет свое проис­хождение новое, недискриминирующее понятие вой­ны, благодаря которому воюющие государства могут рассматриваться как равноправные в международ­но-правовом отношении, т. е. как юридически и мо­рально находящиеся на одном уровне justi hostes, a понятия «враг» и «преступник» перестают быть тож­дественными.

с) Всеобъемлющий пространственный порядок

Но каким же образом становится возможен между­народно-правовой порядок и ограничение войны ме­жду такими равноправными суверенами? На первый взгляд в этом межгосударственном международном праве все висит на тонкой нити договоров, которыми связывают самих себя эти Левиафаны, на «pacta sunt servanda»,' на договорном самоограничении остаю­щихся свободными суверенов. Действительно, это было бы достаточно проблематичной и в высшей сте­пени сомнительной разновидностью права. Это был бы союз эгоистов и анархистов, самоограничение ко­торых напомнило бы нам цирковой номер, в котором иллюзионист позволяет связать себя, чтобы затем без труда освободиться от пут. Однако на самом деле и в этот период по-прежнему существовали прочные ста­рые связи, церковные, социальные и экономические соображения. В силу этого номос этой эпохи облада­ет совершенно иной и более прочной структурой. Конкретные, практические политические формы, уч­реждения и представления, появившееся в эту меж-

' Договоры должны соблюдаться {лат.). 178

государственную эпоху для обеспечения совместного существования континентально-европейских ком­плексов власти, достаточно четко позволяют нам по­нять, что подлинная и очень эффективная связь, без которой не может существовать международное пра­во, заключается не в высшей степени сомнительном самоограничении якобы остающихся свободными воль в равной мере суверенных персон, а в связую­щей силе объемлющего всех этих суверенов евро-поцентрично го пространственного порядка. Ядро его номоса заключается в разделе­нии европейской земли на государственные террито­рии с твердыми границами. Тем самым тотчас стано­вится обязательным одно важное различение: эта земля, государственная территория признанных ев­ропейских государств, обладает особым международ­но-правовым статусом и отличается от «свободной», т. е. открытой для захвата европейцами земли неев­ропейских государей и народов. Кроме того, вследст­вие новой (в этой форме совершенно неведомой прежнему международному праву) свободы мирового океана возникает еще одна, третья категория поверх­ности Земли. Такова пространственная структура, обосновывающая идею равновесия европейских госу­дарств. Благодаря этой структуре становится возмож­ным внутреннее право европейских суверенов, фо­ном для которого служат гигантские открытые пространства с их особого рода свободой.

При рассмотрении этого нового пространственно­го порядка Земли нам становится очевидным, что су­веренное европейское территориальное государство (слово «государство» мы всегда берем в его историче­ски-конкретном, соответствующем эпохе с 1492 по 1890 год, смысле) представляет собой единственное Устанавливающее порядок образование этой эпохи. Исходившее от церкви международно-правовое огра­ничение войны прекратило свое существование вме-^Сте с началом религиозных и конфессиональных

гражданских войн. Его упорядочивающая сила про­являлась лишь как potestas indirecta. Тогда как на свя­зи государственного пространственного порядка и государственной формы организации основывается тот вновь и вновь поражающий нас факт, что в тече­ние двухсот лет Европе удалось достичь нового огра­ничения войн, так как появилась возможность для практической реализации принципов, вытекавших из понятия Justus hostis, и для международно-правового различения понятия «враг» и понятий «мятежник» и «преступник». Признанное суверенное государство могло и в войне с другими суверенными государства­ми оставаться Justus hostis и завершить войну, подпи­сав мирный договор, причем такой мирный договор, в котором была бы оговорена амнистия.

d) Учение Гегеля о государстве и учение Руссо о войне

Гегелевские дефиниции государства как «царства объективного разума и нравственности» бесконечно цитируют, соглашаясь или отвергая, но редко кто при этом сознает, что, казалось бы, такие метафизи­ческие конструкции Гегеля полны абсолютно прак­тического, политического и исторического смысла. Они в высшей степени онтономны, бытийно обу­словлены и отражают двухсотлетнюю историческую действительность. В сущности эти на первый взгляд до крайности метафизические формулировки говорят о том, что пространственно конкретная, историче­ская организационная форма этой эпохи, государст­во, по крайней мере на европейской земле выступало в качестве носителя прогресса, что выражалось во все. большей и большей рационализации и ограничении войны. В этом отношении в тезисах Гегеля выража­ется та же самая и никакая другая мысль, которую в своем меморандуме о континентальной блокаде

(1805) выразил опытный и ни в коей мере не экзаль­тированный государственный деятель jus publicum Europaeum, Талейран: всякий прогресс droit des gens,¹ все, что до сих пор было создано человечеством в рамках так называемого международного права, за­ключается в одном-единственном достижении, путь к которому был начат юристами и правительствами ев­ропейского континента XVII—XVIII столетий и про­должен в XIX, а именно в рационализации и гумани­зации войны; а эта рационализация и гуманизация войны, в свою очередь, состоит в том, что европей­ская война как война, ведущаяся государствами на европейской земле, вводится в определенные рамки и понимается как отношения государства с государ­ством и государственной армии с государственной армией.

Высказывание Талейрана восходит к одному тези­су Руссо. Руссо принадлежит также весьма часто ци­тируемое положение, воспроизведенное в 1801 году Порталисом при открытии французского призового суда.² Всемирно известный тезис Руссо в свою оче­редь находится в первой книге его «Общественного договора» (1762) и гласит: «La guerre est une relation d'Etat a Etat».³ Мы поймем духовно-исторический ге­незис этой формулировки лишь в том случае, если проследим развитие понятия войны от конца XVI столетия до начала XVII. Этому обзору мы по­святим следующую главу нашего исследования. Сей­час же мы рассмотрим лишь то основание, которое сам Руссо приводит для своего новаторского тезиса.

Правда, мы испытаем при этом определенное раз­очарование. Обычно столь взыскательный философ

¹ Международное право (фр.).

² Lassudrie-Duchene. J. J. Rousseau et le droit des gens, 1906;
C. Hofer. L'influence de J. J. Rousseau sur le droit de la guerre.
Genf, 1916.

³ Война есть отношения между двумя государствами {фр.).

прибегает здесь к удивительной и едва ли не прими­тивной увертке. Он использует ту многозначность которая уже тогда отличала слово «etat». Это слово можно писать и с заглавной и со строчной буквы, и как etat, и как Etat. Война, говорит Руссо, есть со­стояние, «etat de guerre» (etat со строчной). На этом основании она, именно как «etat», возможна лишь как отношение «Etat к Etat» (Etat в этот раз с заглав­ной). Вот фактически и весь аргумент. Он не лишен глубокомыслия, но трудно себе представить, как он смог оказать такое воздействие. В дополнение к это­му утверждается, что война не порождает никаких личных, а лишь объективные отношения (relations reelles). Почему? Потому что война есть etat (etat на этот раз опять со сточной). Вследствие этого врагом государства как такового (Etat с заглавной), говорит­ся далее, может быть лишь другое государство, но никак не человек. При помощи такой вот игры сло­вами etat и Etat в нескольких строках дается ответ на великую мировую проблему войны. Этот шедевр raison raisonnant¹ подается под заголовком «De l'Esclavage».² To, что эта игра имела такой успех, ко­нечно, важнее, чем хорошая или плохая аргумента­ция, и, кроме того, также легко объяснимо. Ибо ве­ликое воздействие этого указания на etat и Etat обусловливается всей рационалистическим потен­циалом понятия государство, а вышеназванная глава Руссо доводит до логического конца истинные аргу­менты, почерпнутые из научно-юридической литера­туры XVII—XVIII веков, так сказать, сбивая созрев­шие плоды двухвековой работы мысли с древа европейского духа. Эта работа привела к появлению понятия Justus hostis и в следующей главе этот про­цесс будет более подробно рассмотрен и проиллюст­рирован несколькими примерами.

¹ Резонерство (фр.).

² «О рабстве» (фр.).

Трагическая ирония заключается в том, что имен­но этот «Contrat social» Руссо с его понятием чисто государственной войны стал Библией якобинцев, именно тех якобинцев, которые разоблачили класси­ческую, чисто государственную, армейскую войну

XVIII века как кабинетную войну ancien regime и не­
гативно оценили прекращение государством граж­
данской войны и ограничение внешней войны, рас­
сматривая их как деяние тиранов и деспотов. Они
заменили чисто государственную войну войной на­
родной и демократическим levee en masse.² Однако
успех формулировки Руссо в любом случае доказыва­
ет победа понятия межгосударственной войны, воз­
рожденного направленным на реставрацию усилиям
Венского конгресса и господствовавшего в течение
практически всего XIX столетия. Государство стало
само собой разумеющейся формой политического
единства, а ощущение государственной безопасности
ancien regime было настолько сильным, что словес­
ной игры с etat и Etat было достаточно, чтобы даже у
дипломатов вызвать нечто подобное communis
opinio.¹ Это communis opinio даже после всех потрясе­
ний наполеоновских войн обладало силой, достаточ­
ной для того, чтобы возродить и в течение всего

XIX века поддерживать специфически государствен­
ное ограничение войны.

Таким образом, по крайней мере для сухопутной войны, ведущейся на Европейском континенте, дей­ствительно удалось достичь ограничения и войны и введения ее в определенные оговоренные рамки. Превращение конфессиональной международной гражданской войны XVI—XVII столетий в «войну по форме», т. е. в подчиненную международному праву

¹ Старый режим (фр.).

² Народное ополчение (фр.).

³ Общее мнение (фр.)-

войну государств, было подобно чуду. Из крово­пролития религиозных войн родилось европейское государство, а с ним — ограничение европейской су­хопутной войны, превратившее ее в сугубо государст­венную войну — своего рода произведение искусства человеческого разума. Разумеется, для этого нужна была огромная юридическая работа. Мы должны удо­стоить ее хотя бы одним взглядом, чтобы понять тот поразительный факт, что в течение двухсот лет на ев­ропейской земле не было ни одной войны на уничто­жение.