2015-05-20
231
Некоторые стороны бытия отдельного человека в большей мере взывают о подтверждении, чем другие. Некоторые формы неподтверждения оказываются более губительными для развития “я”, чем другие. Можно обозначить их как шизогенные. Онтогенез подтверждения и неподтверждения только начал изучаться. Степень отзывчивости к проявлениям другого, адекватная, если мы имеем дело с младенцем, будет неуместна при взаимодействии с ребенком старшего возраста или взрослым. Некоторые периоды жизни могут быть отмечены переживанием большего подтверждения или неподтверждения, чем другие периоды. Совершенно разные качества и способности могут подтверждаться или не подтверждаться матерью, отцом, братьями, сестрами, друзьями. Одна и та же черта человека, отрицаемая одними, может поддерживаться кем-то другим. Некая часть или черта его “я”, “ложная” или та, которую он считает ложной, может активно и настойчиво подтверждаться одним или обоими родителями и даже всеми значимыми другими одновременно. Фактическая или переживаемая потребность в подтверждении/неподтверждении в различные периоды жизни варьирует, как в смысле определенных сторон бытия человека, так и в смысле модальности подтверждения/неподтверждения определенных сторон.
В настоящее время исследовано много семей (и не только тех, где один из членов признан психически больным), в которых есть недостаток настоящего подтверждения между родителями, а также ребенка родителями, по отдельности или вместе. При всей внешней неочевидности такое явление поддается объективному изучению. Обнаруживаются взаимодействия, характеризующиеся псевдоподтверждением, поведением, симулирующим подтверждение1. Притворное подтверждение работает на внешних признаках подтверждения. Отсутствие подлинного подтверждения, или псевдоподтверждение, может облекаться в такую форму, что вместо действительного ребенка, который не получает признания, родители подтверждают какую-то фикцию или выдумку, которую они считают своим ребенком. Специфическая семейная структура, выявленная в исследованиях семей шизофреников, включает в себя ребенка, не то чтобы совершенно заброшенного или даже явно травмированного, но ребенка, который, как правило, непреднамеренно подвергался весьма утонченному, но стойкому и упорному неподтверждению. Многолетнее отсутствие подлинного подтверждения облекается в форму активного подтверждения ложного “я”, так что тем самым человек, чье ложное “я” подтверждается, а реальное не подтверждается, помещается в ложную позицию. Человеку в ложной позиции неудобно, стыдно или страшно не быть фальшивым. Подтверждение ложного “я” происходит при том, что никто в семье не имеет ясного понимания настоящего положения дел. Шизогенный потенциал ситуации коренится, как кажется, в первую очередь в том, что она остается никем не признанной; и если мать, отец, какой-то другой член семьи или друг дома понимает происходящее, то об этом не говорится открыто и не делается попыток вмешаться — даже если такое вмешательство является всего лишь простой констатацией факта.
Давайте рассмотрим ряд ситуаций, содержащих подтверждение или неподтверждение, не вынося предварительного суждения, являются ли они шизогенными и до какой степени.
Бывает, что человека не признают как действующую силу. Атрибуция человеческим существам свойства быть источником действия представляет собой тот способ, с помощью которого мы отличаем людей от предметов, приводимых в движение силами, внешними по отношению к ним самим. У некоторых людей это качество бытия человека, посредством которого достигается ощущение, что ты имеешь полное право на собственные действия, в детстве не подтверждалось значимыми другими. Поучительно сопоставить наблюдения относительно того, каким образом родители обращаются с ребенком с “бредовыми высказываниями”, которые демонстрирует больной ребенок или же взрослый.
Джулия говорила, что она “колокол, в который звонят” (“tolled bell”, что звучит похоже на “told belle” — куколка, которой приказывают), что она “сделанный на заказ хлеб” (“tailored bread”, звучит как “bred” — порода, порождение). Наблюдая взаимодействие между Джулией и ее матерью, легко было заметить, что ее мать не подтверждала или не могла подтверждать активность со стороны Джулии. Она не способна была отвечать на спонтанные проявления и вступала во взаимо действие с Джулией, только если она, мать, могла инициировать взаимодействие. Мать посещала больницу ежедневно. И каждый день вы могли наблюдать Джулию, сидящую в полной пассивности, в то время как мать причесывала ей волосы, прилаживала бантики и заколки, пудрила ей лицо, подкрашивала губы помадой, накладывала тени, так что в конце концов перед вами представало нечто, больше всего похожее на красивую, в натуральный рост, но лишенную всякой жизни куклу, которой распоряжается (“told” — “tolled”) мать. Джулия, очевидно, была для своей матери “промежуточным объектом”, если использовать терминологию Винникотта. Кто-нибудь мог бы сказать: “Что же еще, кроме этого, делать матери, если ее дочь находится в кататонии?” Однако самое важное и примечательное, что именно эту пассивную, апатичную “вещь” мать и считала нормальной. Она реагировала на спонтанные действия со стороны Джулии с явной тревогой и считала их проявлением или дурного нрава, или безумия. Быть хорошей — это значило делать то, что тебе говорят (Laing, 1960,).
Дополнительные примеры
подтверждения и неподтверждения
1. Во время прямого наблюдения взаимодействий между матерью и ее шестимесячным младенцем фиксировались все случаи, в которых проявлялась улыбка. Прежде всего было отмечено, что мать и ребенок улыбаются друг другу довольно часто. Далее было отмечено, что мать в течение всего периода наблюдения ни разу не улыбнулась в ответ, когда первым улыбался ребенок. Тем не менее она вызывала у ребенка улыбку, улыбаясь ему сама, тормоша его и играя с ним. Если ей удавалось инициировать у ребенка улыбку, то она улыбалась ему в ответ, но если инициатором был ребенок, она отвечала скучным и хмурым взглядом (Brodey, 1959).
2. Маленький мальчик лет пяти бежит к своей матери, в руке у него большой жирный червяк, он говорит: “Мама, смотри, какой у меня огромный жирный червяк”. Она говорит: “Ты измазался, а ну, иди и немедленно приведи себя в порядок”. Этот ответ матери — яркий пример того, что Руэш (1958) называл соскальзывающим ответом.
Руэш писал:
“Критерии, определяющие соскальзывающий ответ, могут быть сведены к следующему:
l Ответ звучит невпопад начальному сообщению.
l Ответ обладает фрустрирующим воздействием.
l Ответ не учитывает намерения, стоящего за первоначальным сообщением, как его можно понять из слов, действий и целостного контекста ситуации. Ответ подчеркивает аспект ситуации, являющийся побочным” (Ruesch, 1958).
С точки зрения того, что чувствует мальчик, ответ матери, так сказать, звучит “ни к селу, ни к городу”. Она не говорит: “О, какой замечательный червяк”. Она не говорит: “Какой грязный червяк, нельзя брать в руки таких червяков, выброси его”. Она не выражает ни удовольствия, ни отвращения, ни одобрения, ни осуждения по поводу червяка, но ответ ее сосредоточен на чем-то, что мальчик совсем не имеет в виду и что не составляет для него сиюминутной важности, а именно, грязный ли он или чистый. Она могла хотя бы сказать: “Я не буду смотреть на твоего червяка, пока ты не умоешься”, или: “Меня не волнует, есть у тебя червяк или нет, мне важно, чистый ты или грязный, и ты мне нравишься, только когда ты чистый”. С точки зрения развития можно сказать, что мать игнорирует генитальный уровень, символизируемый большим толстым червем, и признает только анальный — чистоту или грязь.
В этом “соскальзывающем” ответе нет подтверждения того, что мальчик делает с его точки зрения, а именно, показывает маме червя. “Мальчик с червем” есть идентичность, которая может в дальнейшем облегчить возникновение идентичности “мужчина с пенисом”. Упорное отсутствие подтверждающего ответа по отношению к “мальчику-с-червем” может заставить мальчика сделать значительный крюк, прежде чем он дойдет до “мужчины-с-пенисом”. Может быть, он решит собирать червей. Может быть, он будет чувствовать, что вправе собирать червей, только если содержит себя в чистоте или только пока его мать ничего об этом не знает. Или он будет чувствовать, что самое важное — чистота и одобрение матери и что собирание червей совсем не имеет значения. Может быть, у него обнаружится боязнь червей. Как бы то ни было, можно представить, что хотя мать и не выразила явного неодобрения его обладанию червем, ее безразличие спровоцировало как минимум временное замешательство, тревогу и чувство вины у мальчика, и если такой ответ отражает стиль общения между ним и матерью в этот период его развития, то нет никаких сомнений, что стеснительность, чувство вины и тревоги, потребность вести себя вызывающе будут преградой между ним и истинным пониманием многих сторон бытия “мальчика-с-червем”, а также “мужчины-с-пенисом”.
Кроме того, поскольку в тех рамках, в которых воспринимает его мать, обсуждаются только вопросы грязного-чистого, плохого-хорошего и чистый приравнивается к хорошему, а грязный — к плохому, ему в какой-то момент придется ответить себе, являются ли эти вопросы решающими для него и есть ли необходимость такого приравнивания. Если он грязный, до него может дойти, что хотя мать говорила ему, что он плохой, он не чувствует за собой ничего плохого; и наоборот, что если он чистый, он не является неизбежно хорошим: он вполне может быть хорошим и в то же время грязным, или плохим и в то же время чистым, или даже не мучиться больше над этой головоломкой, комбинируя грязного-чистого-плохого-хорошего. Может случиться, что через эти определения и уравнения он будет себя идентифицировать и станет хорошим-чистым или плохим-грязным мальчиком, а затем мужчиной, игнорируя как прямо не относящиеся к делу все те аспекты и стороны своей жизни, которые не укладываются в данные категории.
3. Я начал сеанс с двадцатипятилетней женщиной, страдающей шизофренией. Она сидела на стуле на некотором расстоянии от меня, я же сидел на другом стуле вполоборота к ней. Примерно минут через десять, в течение которых она не двинулась и не произнесла ни слова, я начал уже забывать о ее присутствии и погрузился в себя. И вдруг я услышал, как она говорит очень тихим голосом: “О, пожалуйста, не уходите так далеко от меня”.
Психотерапевтическая работа с настоящими, “патентованными” шизофрениками — это отдельный предмет, и далее я предлагаю лишь несколько наблюдений по поводу подтверждения или неподтверждения в терапии.
Когда клиентка это сказала, я мог бы ответить по-разному. “Вы чувствуете, что я от Вас отдалился”, — прокомментировал бы кто-то из психотерапевтов. Этим не подтверждается и не отрицается достоверность ее “ощущения”, что я уже больше не “с” ней, но подтверждается факт того, что она переживает меня как отсутствующего. Признание самого “ощущения” не дает никакого определенного ответа относительно достоверности этого ощущения, а именно, отдалился ли я от нее действительно или нет. Другая возможность — это “интерпретировать”, почему она так пугается моего отсутствия, указав на ее потребность в том, чтобы я оставался “с” ней, как на защиту от собственного раздражения по поводу моего ухода. Можно истолковать ее просьбу как выражение потребности заполнить ее пустоту моим присутствием или использовать меня как “промежуточный объект” и т.п.
По моему мнению, важнее всего мне было безоговорочно подтвердить тот факт, что она совершенно верно заметила то, что я перестал “присутствовать”. Многие пациенты весьма восприимчивы к таким “уходам”, но они не уверены в надежности и тем более в полной здравости собственного чутья. Они недоверчивы к другим, но точно так же не могут довериться и собственному недоверию. Джилл, например, терзается тем, что она не знает, то ли это всего лишь “чувство”, что Джек полностью поглощен собой, делая в то же время вид, что он чрезвычайно внимателен и заботлив, то ли ей следует “доверять” своим ощущениям в том, что касается происходящего между ней и Джеком. Поэтому один из наиболее важных вопросов состоит в том, не возникает ли подобное недоверие к своим “ощущениям”, а также к свидетельствам других из постоянных противоречий внутри первичного узла (между эмпатической очевидностью ее атрибуций и свидетельством других относительно их чувств, между тем, как она переживает саму себя, и теми конструкциями, которые они подставляют на место ее переживания и ее намерений относительно них и т.п.), так что она оказывается попросту неспособной докопаться до чего-нибудь верного в себе хоть в каком-либо отношении.
Следовательно, единственное, что я мог сказать моей пациентке, это “Прошу прощения”.
4. Медицинскую сестру пригласили ухаживать за пациентом, страдающим гебефренной формой шизофрении с легкими проявлениями кататонии. Вскоре после их встречи сестра подала пациенту чашку чаю. И этот хронический больной, взяв чашку чаю, сказал: “Впервые в жизни мне наконец-то дали чашку чаю”. В последующем общении с пациентом наметился ряд доказательств сущей правды этого утверждения2.
Не так-то просто одному человеку дать чашку чаю другому. Если какая-то дама наливает мне чашку чаю, то это, возможно, лишь демонстрация нового чайника или сервиза, или попытка меня задобрить, чтобы что-нибудь от меня получить, или стремление произвести хорошее впечатление, или, быть может, желание заполучить во мне союзника в каких-то своих интригах против других. Она может ткнуть в мою сторону чашкой с блюдцем, после чего я должен схватить их, не мешкая ни секунды, пока у нее не отвалилась рука. Действие может быть механическим, в котором мое присутствие в нем остается инкогнито. Чашка чаю может быть подана мне без того, чтобы мне подали чашку чаю.
Наша чайная церемония заключает в себе простейшую и самую трудную вещь на свете — одному человеку, искренне оставаясь самим собой, дать на самом деле, а не по видимости, другому человеку, взятому в его собственном бытии, чашку чаю — действительно, а не по видимости. Этот больной хотел сказать, что в течение его жизни множество чашек чаю переходили из рук других в его руки, но, однако, в его жизни не было чашки чаю, которую бы ему действительно дали.
Некоторые люди более восприимчивы, чем другие, к тому, что кто-то не видит в них человека. Если кто-либо очень чувствителен в этом смысле, у него весьма серьезные шансы получить диагноз “шизофрения”. Фрейд говорил об истериках, как позже Фромм-Райхман о шизофрениках, что они хотят получать и давать больше любви, чем большинство людей. Можно сделать обратное заключение: если ты хочешь получать и давать слишком много “любви”3, ты рискуешь подпасть под диагноз “шизофрения”. Этот диагноз приписывает тебе неспособность давать или получать “любовь” так, как это делают взрослые люди. Если ты улыбнешься подобной мысли, это можно будет рассматривать как подтверждение диагноза, поскольку ты страдаешь “неадекватным аффектом”.
Глава 8
Негласная договоренность
Термин “collusion” (негласная договоренность, сговор), имеет родство со словами de-lusion (бред, заблуждение), il-lusion (иллюзия, обман чувств) и e-lusion (уклонение, увертка). “Lusion” происходит от слова “ludere”, значение которого варьирует в классической и современной латыни. Оно может означать “играть, резвиться”, “играть во что-то” или “потешаться, забавляться”, “разыгрывать, насмехаться, пародировать”, “обманывать”.
Бред (delusion) предполагает тотальный самообман. Иллюзия (illusion), как этот термин часто используется в психоанализе, предполагает самообман под воздействием страсти, но не включает в свою компетенцию столь полного самообмана, как бред (delusion).
Негласная договоренность (collusion) по смыслу перекликается с “игрой во что-то”, а также с “обманом”. Это “игра”, разыгрываемая двумя или большим количеством людей, посредством которой они обманывают самих себя. Весь “фокус” этой игры состоит в совместном и взаимозависимом самообмане. В то время как бред, уклонение и иллюзия могут вполне относиться и к одному человеку, негласная договоренность — это игра, как минимум, для двоих. Каждый участвует в игре другого, хотя и не обязательно до конца понимает свою роль. Существенная особенность этой игры состоит в том, чтобы ни под каким видом не признавать, что это игра. Когда один человек — преимущественно пассивная “жертва” интриги, обмана, манипуляции (его могут сделать “жертвой” за то, что он не играет “жертву”), такие отношения нельзя назвать “негласной договоренностью”. На практике не так-то просто определить, являются ли отношения “негласной договоренностью” и в какой мере. Однако попытки теоретического различения выглядят еще более безнадежными. Раб может как бы договориться с хозяином о том, что он раб, чтобы спасти свою жизнь, вплоть до того, что будет делать то, что ему приказывают, даже если это губительно для него самого.
В отношениях между двумя людьми может существовать подтверждение или подлинное дополнение одного другим. И все же открыться другому тяжело, не имея доверия к самому себе и упования на другого. Оба жаждут признания со стороны другого, но оба мечутся между доверием и недоверием, надеждой и безнадежностью, и оба довольствуются в итоге мнимыми актами подтверждения, основанными на притворстве. Для этого оба должны играть в игру “негласной договоренности”.
Вот ситуация, которую предлагает нам рассмотреть Мартин Бубер (1957б):
“...Представьте, что двое людей, в жизни которых господствуют видимости, сидят и разговаривают между собой. Назовем их Питер [ я ] и Пол [ д ]1. Давайте составим перечень различных конфигураций, которые можно отсюда извлечь. Во-первых, здесь мы имеем Питера, каким он хочет выглядеть перед Полом [ я ——>
(д ——> я)], и Пола, каким он хочет выглядеть перед Питером
[ д ——> (я ——> д)]. Затем здесь присутствует Питер, каким он на самом деле выглядит перед Полом, то есть представление Пола о Питере [ д ——> я: я ——> (д ——> я)], которое чаще всего нисколько не совпадает с тем, что Питер хотел бы представить Полу; а также обратная ситуация [ я ——> д: д ——> (я ——> д)]. Далее, мы находим Питера, как он видится самому себе [ я ——> я ], а также Пола, как он видится самому себе [ д ——> д ]. Наконец, здесь присутствуют Питер и Пол во плоти, два живых существа, а вместе с ними шесть призраков, которые создают настоящую мешанину, когда эти двое беседуют между собой. И где же здесь может быть место для живого общения между людьми?”
Посмотрим на эти отношения как на игру в имитацию отношений. Здесь может присутствовать попытка со стороны Питера или Пола образовать свою собственную идентичность путем достижения определенной идентичности для другого. Питер считает, что Полу необходимо видеть его в определенном свете, для того чтобы он, Питер, чувствовал себя тем человеком, каким ему хочется быть. Питер нуждается в том, чтобы Пол был каким-то определенным человеком, для того чтобы Питер был тем, кем он желает быть. Чтобы Питер мог видеть в себе определенного человека, Пол должен видеть в нем этого человека. Если Питеру нужно, чтобы его ценили, то Пол должен казаться тем, кто его ценит. Если Пол не выглядит тем, кто его ценит, Питер делает вывод, что Пол не способен его оценить. Если Питеру нужно быть благородным и великодушным, Пол должен безоговорочно признавать благородство и великодушие Питера. Если Пол, вместо того чтобы быть благодарным Питеру за то, что Питер делает для него, говорит, что Питер просто хочет продемонстрировать свое превосходство тем, что он человек, который способен что-то давать или что он пытается вымогать благодарность у Пола, Питер может порвать отношения с Полом или сделать открытие, что Пол не может позволить себе принять чью-либо помощь. Пол может видеть Питера или Питер — Пола более реалистично, чем тот способен видеть себя. Потребность в таких видимостях порождена фантазиями каждого из них двоих. Эта потребность в видимостях предполагает не то, что оба скрывают свое настоящее “я”, которое им втайне известно, но то, что ни Питер, ни Пол не обладают каким-либо истинным пониманием ни себя, ни своего собрата.
Существуют различные реакции, до сих пор относительно неиссследованные систематическим образом в психологии межличностного общения, на то, что другой видит тебя не так, как ты видишь себя сам. При расхождении между собственной идентичностью Питера, я ——> я, и его идентичностью для Пола, д ——> я, можно вполне ожидать такой реакции Питера, как раздражение, гнев, тревога, чувство вины, отчаяние, полная безучастность. Подобное расхождение служит подпиткой для некоторых отношений или цементом, как бы скрепляющим некоторых людей друг с другом. В таких отношениях это “больной вопрос”, который они постоянно решают друг с другом, будучи не в силах остановиться. Другие люди, напротив, разрывают отношения при малейшем намеке на подобное расхождение.
Такого рода больной вопрос характерен для ситуации, когда существует несовместимость между тем “дополнением”, которым Питер хотел бы быть для Пола, и тем “дополнением”, которым Пол хотел бы быть для Питера. Мужчина хочет, чтобы его жена относилась к нему как к сыну, а она, в свою очередь, хочет, чтобы он о ней по-матерински заботился. Их желания не стыкуются, они, так сказать, не “скроены” друг под друга. Они ненавидят друг друга или же презирают друг друга, или терпят слабость другого, а может быть, они признают потребность другого, не удовлетворяя ее. Однако если Джек упрямо настаивает на том, чтобы видеть в Джилл свою мать, и ведет себя с ней соответственно, оставаясь глухим к тому, что она ощущает себя маленькой девочкой, расхождение между его концепцией Джилл и ее самопереживанием может разверзнуться пропасть полной несовместимости, через которую окажется не способна перебросить мост никакая негласная договоренность.
Здесь мы имеем нечто иное, чем то, что обозначается психоаналитическим термином “проекция”. Один человек не использует здесь другого лишь как крючок для навешивания проекции. Он старается сделать все, чтобы найти в другом (или же индуцировать в нем) настоящее воплощение этой проекции. Негласная договоренность с другим человеком необходима для “дополнения” идентичности, которую “я” чувствует настоятельную потребность поддерживать. Тут может переживаться своеобразное чувство вины, характерное, как я думаю, для этого расхождения. Отвергая негласную договоренность, человек испытывает чувство вины за то, что он не становится воплощением того, что требуется другому, в качестве дополнения к его идентичности. Однако, если он все же уступит, даст себя заманить, то окажется отчужденным от себя самого и, следовательно, виновным в предательстве себя самого.
Если он не поддается страху, испытывая на себе постоянный нажим другого, если он возмущен, что его “используют” и каким-либо образом протестует против негласной договоренности, то под гнетом ложной вины он может стать, по его собственному ощущению, невольным соучастником или жертвой другого, хотя “быть жертвой” тоже может являться актом негласной договоренности. Однако его могут склонять и к принятию того ложного “я”, которое в нем самом страстно стремится к жизни и которое он воплотил бы с великой радостью, особенно если другой отвечает взаимностью и становится воплощением желаемой фикции. Мы отложим на время более детальный анализ различных форм и приемов привлечения и принуждения, открытых или подспудных, согласующихся взаимным образом или взаимонесовместимых, которые один человек применяет к другому, а также широкого спектра возможных форм ответного переживания и поведения.
Заключение негласной договоренности происходит всегда, когда “я” обнаруживает в другом (а другой обнаруживает в “я”) того, кто готов подтверждать “я” в его ложном “я”, претендующем на реальность. Тогда образуется прочное основание для совместного бегства от правды и истинной полноты жизни, которое может длиться довольно долго. Каждый из них находит себе другого для того, чтобы подкреплять собственный ложный взгляд на себя самого и придавать этой видимости некое сходство с реальностью.
Если же существует третья сторона, она всегда представляет угрозу негласной договоренности двоих. Сартр с геометрической точностью, напоминающей самого Спинозу, изобразил в пьесе “ При закрытых дверях” (1946) адский круговорот негласно-договорных пар в неком неразрешимом треугольнике. Пьеса “При закрытых дверях” в обнаженном виде показывает мучительную безысходность попыток сохранить идентичность, когда вся твоя жизнь строится таким образом, что сколько-нибудь приемлемая идентичность-для-себя-самого нуждается в негласной договоренности. Трое умерших, две женщины и мужчина, оказываются вместе в одной комнате. Мужчина — трус, одна из женщин — типичная самка, другая — умная лесбиянка. Мужчина боится, что он трус и что другие мужчины не будут его уважать. Гетеросексуальная женщина боится, что она недостаточно привлекательна для мужчин. Лесбиянка боится, что женщины ее не полюбят. Мужчине нужен другой мужчина или, что даже лучше, интеллигентная женщина, чтобы она видела в нем смельчака и тогда он мог бы обманывать себя в том, что он смелый. Он готов, насколько может, быть кем угодно для каждой из этих женщин, лишь бы только они пошли с ним на “сговор”, заверяя его, что он смелый. Однако первая женщина способна видеть в нем лишь сексуальный объект. Другая же, лесбиянка, ничего от него не хочет, кроме одного — чтобы он был трусом, потому что именно так ей нужно видеть мужчин, чтобы иметь себе оправдание. Обе женщины также ни с кем не могут образовать устойчивой негласной договоренности: лесбиянка — потому, что она находится в обществе мужчины и гетеросексуальной женщины, гетеросексуальная женщина — потому, что она не способна быть гетеросексуальной женщиной без того, чтобы что-либо “значить” для какого-нибудь мужчины. Но этому мужчине не до того. Каждый из них не может поддерживать эту свою “игру”, лишенный негласной договоренности, и ему остается мучиться и терзаться собственными тревогой и безысходностью. При таком положении дел “ l’enfer, c’est les autres ”2.
Жан Женэ (1957б) в пьесе “ Балкон ” обращается к теме фальши человеческих отношений, основанных на негласно-договорном и комплементарном совпадении идентичности-для-себя и идентичности-для-другого. Большая часть действия разворачивается в борделе. Девушки в борделе являются проститутками (pro-stitute — за, вместо поставленный) в буквальном смысле этого слова. Они работают символом того, что требуется клиенту, чтобы сам клиент хоть на время мог стать тем, кем он желает быть. Три таких идентичности, нуждающихся в негласной договоренности с проститутками, представлены Генералом, Епископом и Судьей. Епископ нуждается в кающемся, чтобы его осуждать, Судье нужен вор и палач, Генералу — его кобыла.
Судья объясняет девушке, предназначенной быть воровкой, для того чтобы он был судьей: “Ты должна быть образцовой воровкой, если я образцовый судья. Если ты будешь ненастоящей воровкой, то и я становлюсь каким-то фальшивым судьей. Понятно?”
Он говорит палачу: “...Без тебя я был бы ничто... — И затем воровке: —...И без тебя тоже, крошка. Вы двое так безупречно меня дополняете. Ах, что за прелестное трио мы составляем!”
“ Судья (воровке): Но у тебя есть преимущество перед ним, как, впрочем, и передо мной — ты предшествуешь. Существование меня как судьи происходит от существования тебя как воровки. Достаточно, чтобы ты отказалась... — но не вздумай этого сделать! —...чтобы ты отказалась быть тем, кто ты есть, чтобы я перестал быть... чтобы я исчез, испарился. Лопнул как мыльный пузырь. Улетучился. Был перечеркнут. Отсюда: добро, происшедшее от... Но тогда... Что тогда? Но ты ведь не откажешься, не так ли? Ты не откажешься быть воровкой? Это было бы нехорошо. Это было бы преступно. Ты лишила бы меня существования! (умоляюще) Скажи, крошка, любовь моя, ты не откажешься?
Воровка (кокетливо): Кто знает!
Судья: Как? Что ты такое говоришь? Ты отказала бы мне? Говори мне — где? И еще говори — что ты украла?
Воровка (сухо, вставая): Не буду.
Судья: Скажи мне, где. Не будь жестокой.
Воровка: Извольте мне не тыкать!
Судья: Мадемуазель... Мадам... Я Вас прошу. (Бросается на колени.) Видите, я Вас умоляю. Не оставляйте меня в напрасной надежде, я хочу быть судьей. Если не будет судей, что будет с нами, но если не будет воров...”
Люди используют публичный дом для превращения того, что без чужой помощи было бы лишь иллюзорной или бредовой идентичностью, в “ идентичность по сговору ”. Мадам (хозяйка борделя) перечисляет те “идентичности”, ради которых ее клиенты наведываются в бордель.
“...Есть два французских короля с их церемониями коронования и всеми ритуалами; адмирал на корме своего идущего ко дну миноносца; епископ, без устали бьющий поклоны; судья, отправляющий свои служебные функции; генерал верхом на своей лошади; мальчик из алжирских капитулянтов; пожарный, который тушит пожар; коза, привязанная к колышку; хозяйка, возвращающаяся с рынка; вор-карманник; ограбленный человек, связанный и избитый; святой Себастьян; фермер на гумне... шефа полиции нет... нет и колониальных чиновников, зато есть миссионер, умирающий на кресте, а также Христос собственной персоной”.
Единственный человек, Начальник полиции, не посещает бордель, чтобы стать кем-то другим. Он чувствует, что его жизнь была бы полностью состоявшейся, когда кто-то другой захотел бы взять на себя его идентичность, стать Начальником полиции. Он страдает, так как никто не хочет играть в него, ибо в истории борделя его идентичность — единственная, на которую до сих пор еще не было покупателя. Каждое человеческое существо служит ему дополнением. И это его больше не радует. Он единственный не желает чьей-то другой идентичности. Только когда кто-то другой идентифицирует себя с ним, он получит то, чего ему не хватает, и тогда сможет уйти из жизни.
