2015-05-20
202
“Я иду в Дом моего Господина”, — ответил бы раб-христианин на оклик римского воина. Такого рода двусмысленность играет на разделенности между человеком и человеком, столь неумолимой, что ни любовь, ни самое совершенное переживание единения не ликвидируют ее полностью и навсегда.
Когда слова человека, его жесты, действия раскрывают его действительные намерения, то говорят, что они подлинны, что они неподдельны, как может быть подлинной, неподдельной монета. Его хмурый неодобрительный взгляд, слово поддержки, улыбка удовольствия — подлинная валюта его “я”.
Действиям, своим собственным и чужим, может приписываться, что они открывают деятеля или же укрывают его, что они “сильные” или “слабые”, “несут полноту бытия” или “опустошают”; наполняют “реальностью” существование деятеля или делают его более “нереальным”, более созидательным или более разрушительным.
Человек, который не открывает себя, или тот, кто, открывая себя, остается непонятым и “неувиденным” другими, может в отчаянии обратиться к иным методам самораскрытия. Эксгибиционист демонстрирует свое тело, часть тела, какую-либо высоко ценимую функцию или умение, пытаясь преодолеть изоляцию и одиночество, преследующие того, кто чувствует, что его “настоящее” или “истинное” “я” никогда не открывалось другим и никогда не было подтверждено другими. Человек, который под действием непреодолимого влечения выставляет на обозрение свой пенис, подменяет жизненное раскрытие раскрытием через этот “предмет”. Анализ такой личности может продемонстрировать, что вовсе не этой вещью он хотел бы повергнуть других в изумление, но самим собой, чьи действия “неубедительны”, “дуты”, “нереальны” и никого не впечатляют. Он хочет выразить через свой половой орган то, что он мнит своим истинным “я”. Но вместо того, чтобы сделать свое латентное “я” явленным и очевидным и таким образом придать своему бытию “силу”, он замыкает себя внутри (подавляет себя) и выставляет наружу свой пенис.
Человек в ложной позиции может не знать, что он пребывает “в” подобной позиции. Только в той степени, в какой он не полностью “в” этой позиции, в какой он не до конца отчужден от “собственного” опыта и “собственных” действий, он может переживать свою позицию как ложную. Вероятно, без этого осознания происходит какая-то остановка в “жизни”. Лишенный реального будущего, которое было бы его собственным, он может быть в том последнем отчаянии, которое, по словам Кьеркегора, не ведает, что оно есть отчаяние. Он в отчаянии, потому что утратил “свое собственное” будущее, так что не может по-настоящему уповать ни на какое будущее. Человек в ложной позиции теряет точку отсчета в себе самом, из которой он мог бы направиться и устремиться, другими словами, спроецировать себя в будущее. Он не находит себе места. Он не знает, где он и куда идет. Он не может прийти ни к чему, как бы ни старался. В отчаянии не существует разницы между одним местом и другим и одним временем и другим. Будущее вытекает из настоящего, настоящее вытекает из прошлого, а прошлое не изменить.
Подобные осознания прорываются в снах. Выше мы уже отмечали, что неважно, сколь лихорадочно передвигается человек с места на место, занимается бизнесом, другими делами: если все это “фальшь”, то “он” в экзистенциальном плане не сдвигается с мертвой точки. Он “ходит по кругу”. Как ни старается бежать, он остается все время на том же месте. Вот у такого человека был следующий сон:
“Я находился на берегу моря. Кругом песок и голые скалы. Я был один. Я бросился в море, плыл и плыл, до тех пор, пока на исходе сил не выбрался на другой берег, где опять увидел песок и голые скалы. Я снова был один. Я понял, что это то же самое место”.
Человек, который видел это во сне, внешне преуспевал. Экзистенциально, сколько бы ни плавал, он оказывался все там же.
Параноидный бред в своем самом распространенном варианте представляет идею существования заговора, направленного против “я”. “Я” приписывает другим намерение вытеснить его с того места, которое “я” занимает в мире, сместить и заместить его. Каким образом это должно быть достигнуто, часто остается неясным и “несистематизированным”.
В ранней повести Достоевского “Двойник” главный герой Голядкин пишет письмо своему сослуживцу:
“В заключение прошу Вас, милостивый государь мой, передать сим особам, что странная претензия их и неблагородное фантастическое желание вытеснять других из пределов, занимаемых сими другими своим бытием в этом мире, и занять их место (курсив мой), заслуживают изумления, презрения, сожаления и, сверх того, сумасшедшего дома; что, сверх того, такие отношения запрещены строго законами, что, по моему мнению, совершенно справедливо, ибо всякий должен быть доволен своим собственным местом. Всему есть пределы, и если это шутка, то шутка неблагопристойная, скажу более: совершенно безнравственная, ибо, смею уверить вас, милостивый государь мой, что идеи мои, выше распространенные насчет своих мест, чисто нравственны.
Во всяком случае честь имею
пребыть вашим покорным слугою,
Я. Голядкин”3.
Достоевский не только дает феноменологию того, как Голядкин вытесняется с “места”, которое он занимает самим своим бытием в мире, и в последствии замещается двойником, он показывает, как тесно связано это “бредовое состояние” с собственным тайным стремлением Голядкина не быть самим собой. Это собственное его намерение, которое он приписывает другим. Он сам вытесняет себя с того места в мире, на которое ему дает право само его бытие.
Перед тем эпизодом, когда Голядкин впервые встречает своего двойника “сырой и ветреной петербургской ночью”, Достоевский пишет:
“...Если б теперь посторонний, незаинтересованный какой-нибудь наблюдатель, взглянул бы так себе, сбоку, на тоскливую побежку господина Голядкина, то и тот бы разом проникнулся всем страшным ужасом его бедствий и непременно сказал бы, что господин Голядкин глядит теперь так, как будто сам от себя куда-то спрятаться хочет, как будто сам от себя убежать куда-нибудь хочет. Да! Оно было действительно так. Скажем более: господин Голядкин не только желал теперь убежать от себя самого, но даже совсем уничтожиться, не быть, в прах обратиться” (курсив мой).
После встречи со своим двойником Голядкин открывает для себя, что этот человек всеми возможными способами вытесняет его из его местоположения в бытии, пока наконец полностью не занимает его место в мире. Как раз перед тем, как его увозят в лечебницу для душевнобольных, Голядкин мельком видит своего “зловредного близнеца”, и у него возникает впечатление, что он “теперь, по-видимому, вовсе не был зловредным и даже не близнецом господину Голядкину, но совершенно посторонним и крайне любезным самим по себе человеком”.
Все это время, когда он чувствовал, что этот другой полностью вытесняет его с его места в мире, когда ему грезилось, что весь Петербург населен другими Голядкиными, он сам целенаправленно стремился к уничтожению себя, стремился не быть самим собой. Сей замысел, скрытый в самом сердце его бытия, был неизвестен даже ему самому, был тайной, которая никак не давалась в руки, которую он никак не мог разгадать. Иной раз, бывало, он переживал себя так: “Тут человек пропадает, тут сам от себя человек исчезает и самого себя не может сдержать...” И даже в этот момент, когда он почти что не существует, когда он пришел к полному краху, он вновь стремится испробовать еще один способ не быть собой, в последней попытке исправить ситуацию.
“Оно и лучше, — подумал он, — я лучше с другой стороны, то есть вот как. Я буду так — наблюдателем посторонним буду, да и дело с концом, дескать, я наблюдатель, лицо постороннее — и только, а там, что ни случись — не я виноват. Вот оно как! Вот оно таким-то образом и будет теперь”. Положив воротиться, герой наш действительно воротился, тем более, что, по счастливой мысли своей, ставил себя теперь лицом совсем посторонним. “Оно же и лучше: и не отвечаешь ни за что, да и увидишь, что следовало... вот оно как!”
На практике никогда нельзя делать поспешных выводов. В работе Лемерта (1967), единственной в своем роде, описан целый ряд случаев, в которых было исследовано реальное значимое окружение людей с параноидным бредом. С точки зрения Лемерта, вокруг людей, которые чувствуют, что против них злоумышляют, значительно чаще, чем принято думать, существует нечто вроде негласного сговора. Перекрестные атрибуции, порождающие и усиливающие друг друга, как отражения в системе зеркал, в подобных случаях действительно чрезвычайно сложны и запутанны, и странно, что до сих пор было так мало попыток продолжить исследования в направлении, предложенном Лемертом (см. Scheff, 1967 и Laing и Esterson, 1964).
2. Индуцированные другими
Там где ты, возникает место.
Рильке
Детей должно быть видно, но не слышно.
Можно поставить себя самого в ложное и в конечном счете безвыигрышное положение. Можно быть также поставленным в ложное и в конечном счете безвыигрышное положение действиями других.
Разговорная речь опять-таки снабжает нас множеством выражений: поставить кого-либо на место, загнать в рамки, загнать в угол, поставить в неловкое положение, отправить на все четыре стороны, завинтить гайки, установить дистанцию, выбить почву из-под ног, затюкать, скрутить в узел, поймать на чем-либо, сбить спесь, прижать к стенке, загнать в ловушку, поймать в капкан, заткнуть рот и т.п.
Чтобы понять в полной мере чье-то переживание своего “положения”, очевидно, необходимо знать не только его собственные действия, но и действия других и то, как другие представлены в его собственном воображении и фантазии.
“Пространство” действий, которым человек, по его ощущению, обладает, зависит и от того пространства, которое он дает себе сам, и от того пространства, которое задается ему другими.
В качестве очень наглядной иллюстрации приведем сообщение одного полицейского, наблюдавшего за маленьким мальчиком, который бегал вокруг квартала. Когда этот мальчик пробегал мимо в двадцатый раз, полицейский наконец спросил, что он делает. Мальчик ответил, что он убегает из дома, но отец не позволяет ему переходить дорогу! “Свободное пространство” этого мальчика было ограничено, так сказать, “интериоризацией” родительского запрета.
Пространство — геометрическое и метафорическое, и ребенка, и взрослого — структурируется во многом под воздействием других. Это происходит все время тем или иным образом и является “общим местом”, трюизмом, и необходимость напомнить об этом появляется тогда, когда феноменология пространства не отдает должного этому фактору4. Рассматривая тот вклад, который вносят другие в экзистенциальное положение человека (в его различных аспектах), мы обнаружим, что ряд ранее возникших соображений сходится воедино в представлении о “ложной” и “безвыигрышной” позициях.
Чтобы понять ту “позицию”, из которой кто-либо исходит в своей жизни, необходимо знать изначальное ощущение своего места в мире, с которым происходило его становление. Понимание своего места в мире в определенной степени развивается в рамках того места, которое задается человеку другими, составляющими первоначальный узел его окружения.
Каждое человеческое существо, будь то ребенок или взрослый, требует определенной значительности в глазах другого, то есть места в мире какого-либо другого человека. Взрослые и дети ищут определенного “положения” в глазах других, положения, задающего пространство для действий. Большинство людей вряд ли выбрали бы неограниченную свободу внутри узла личностных отношений в обмен на полное безразличие кого бы то ни было к тому, что они делают. Разве кто-нибудь выберет себе свободу, если все, что он делает, не имеет никакого значения ни для кого? Похоже, что это универсальная человеческая потребность — стремиться занять место в мире хотя бы одного-единственного другого. И может быть, величайшее утешение в религии — это сознание, что ты живешь перед Лицом Другого. Большинство людей в некоторый момент своей жизни ищут переживания (неважно, было ли оно у них в ранние годы или нет), что они занимают первое, если не единственно важное место, в жизни по крайней мере одного человека. Как утверждалось ранее, любая сколько-нибудь серьезная теория отношений между мужчиной и женщиной не может не принимать во внимание распространенное наблюдение, что оба они ищут другого не только для того, чтобы любить и быть любимым, но другого, с которым бы чувствовалось, что ему доставляет радость то, что его любят. Вообразите себе идеальный роман без этой последней составляющей. Джилл любит Джека. Джек любит Джилл. Джилл знает, что Джек любит Джилл. Джек знает, что Джилл любит Джека. Но Джек говорит, что ему все равно, любит его Джилл или нет. Пока он любит ее, остальное не имеет значения. Что при этом будет испытывать Джилл?
Человек с типичными параноидными идеями отношения принимает на свой счет невнятное бормотание толпы на улице. Взрыв хохота за его спиной в баре раздается в ответ на шутку, отпущенную в его адрес. Когда же случается узнать подобного человека поближе, как правило, обнаруживается, что то, что его терзает, это не столько бред отношения, сколько болезненное подозрение, что он никому не нужен, что вообще никто никак к нему не относится.
Все мысли параноика непрерывно занимает и мучает его обычно прямая противоположность тому, что на первый взгляд кажется наиболее очевидным. Его преследует то, что он является центром вселенной для всех остальных, но в то же время он озабочен мыслью, что никогда не был на первом месте в кругу привязанностей какого-либо человека. Он зачастую склонен к одержимости ревностью — той холодной ревностью, которую описал Минковский (1933) в своих исследованиях параноидных состояний — ревностью без любви, возникающей в принципиально отличном от обычного “жизненном” пространстве. Неспособный переживать себя значимым для кого-то другого, он иллюзорно создает для себя важное место в мире других. Другие видят его как живущего в своем собственном мире. Но ирония заключается в том, что это и так, и не так. Ибо присутствует и ощущение, что он живет не то чтобы в собственном мире, но в полагаемом им незаполненном месте, которое он не занимает в мире других. Он кажется глубочайшим образом замкнутым на самом себе, но чем более замкнутым на самом себе он представляется, тем более он пытается убедить себя самого, что является центром их мира.
Молодой человек по имени Питер (Laing, 1960) был одержим чувством вины, потому что он занимает место в мире, даже в физическом смысле. Он не мог осознать, принять для себя как реальность, что он обладает правом как-то существовать для других. Неспособный принять как реальность свое действительное наличие, он заполнял эту брешь в осознании самого себя переживаниями из области фантазии, которые становились со временем все более и более бредовыми.
Характерной особенностью его детства было то, что его присутствие в мире в основном игнорировалось. Когда родители Питера занимались любовью, они не придавали значения тому факту, что он находится с ними в одной комнате. О нем заботились в бытовом отношении, в том смысле, что он был накормлен, одет и никогда физически не изолировался от родителей в ранние годы жизни. Но в то же время с ним постоянно вели себя так, как если бы он “реально” не существовал. Находиться в одной комнате со своими родителями и чувствовать, что тебя игнорируют, не подчеркнуто, а просто от полного равнодушия, было, наверное, хуже физической изоляции. Ибо сколько он себя помнил, за одно только свое присутствие или желание присутствовать для других он испытывал чувство вины и неловкости. Вместо того чтобы принять как реальность ощущение собственного наличия для других, он выработал бредовую форму ощущения своего наличия для других. Он был уверен, что для того, чтобы сделать свое присутствие ощутимым, он должен был бы пойти на такие крайности, что никто бы не захотел иметь с ним дела, так что он стал все усилия в своей жизни направлять на то, чтобы быть никем.
Самые ранние сцены, запечатлевшиеся в памяти этого человека, и вытекающий из них прототип триадических ситуаций в его фантазии характеризовались не столько ревностью и возмущением с его стороны и последующими чувством вины и тревогой, но скорее чувством стыда и безнадежности, что он, по всей видимости, никоим образом не способен что-либо значить для своих родителей. Он ощущал себя всего лишь еще одной деталью обстановки их жизни, о которой они заботились, как заботились о другом своем имуществе.
У Питера (обозначим его как я), с его собственной точки зрения, не было места в мире, и он равно не верил, что занимает место в мире какого-либо другого человека (д). Ситуация схематически была следующей: на взгляд я взгляд д на него заключается в том, что д его не видит. На основе этих разрывов в экзистенциальной ткани его, я, идентичности им создается бредовая форма его наличия для другого — д. Он жалуется, что другим кажется, что он издает зловоние.
Для параноидной личности типичным является жаловаться на ту точку зрения на я, которую я приписывает д, я ——> (д ——> я).
Личность испытывает не недостаток присутствия другого, но недостаток собственного присутствия для другого — как другого. Ей не дает покоя другой, не ведущий себя никаким образом по отношению к ней, не желающий ни соблазнить ее, ни совершить над ней насилие, ни украсть у нее что-нибудь, ни задушить, ни поглотить, ни уничтожить ее каким бы то ни было образом. Другой-то здесь, вот только его самого здесь нет для другого. Ошибочно утверждать, что он проецирует на другого собственную алчность и ненасытность. Для такого рода людей скорее обыкновенно чувствовать себя чрезвычайно алчущими, а также испытывать вместе с алчностью зависть. Все это есть вторичные, третичные и четверичные витки спирали, которая отнюдь не берет начало от конституциональной зависти. Каждый из нас начинает с того, что он конституционально жив. Мне ни разу не попадался кто-либо, полный жизни, как бывает большая часть младенцев, как минимум в первые недели после рождения, кто завидует жизни в другом создании. Полный жизни младенец восхищается и наслаждается жизнью. Жизнь играет с жизнью, и это является органичным.
Рассмотрим теперь, как другие словом и делом уничтожают жизнь.
В последние десять лет проведен ряд исследований в этой области, и здесь я намерен обсудить три подобные работы.
В статье Сирлза (1959) “Пытаясь свести другого с ума”, одном из первых научных вкладов в изучение этого предмета, перечисляется шесть типов сведения человека с ума: “каждый из этих приемов направлен на то, чтобы подорвать доверие человека к собственным эмоциональным реакциям и собственному восприятию реальности”. Они могут быть сформулированы следующим образом:
1. Я вновь и вновь привлекает внимание к таким сторонам личности д, которые д слабо осознает и которые совершенно не соответствуют тому человеку, каковым считает себя д.
2. Я стимулирует д сексуально в той ситуации, в которой искать удовлетворения было бы катастрофичным для д.
3. Я подвергает д стимуляции и фрустрации одновременно или быстро их чередует.
4. Я относится к д одновременно на не связанных между собой уровнях (например, сексуальном и интеллектуальном).
5. Я в пределах одной и той же темы радикально меняет эмоциональный тон с одного на другой (т.е. сначала “серьезно”, а затем “в шутку” говорит об одном и том же).
6. Я сохраняет тот же эмоциональный регистр, переключаясь с одной темы на совершенно другую (например, вопрос жизни и смерти обсуждается в том же тоне, что и самое тривиальное происшествие).
С точки зрения Сирлза, “борьба” за сведение другого с ума преимущественно происходит на бессознательном уровне, но один компонент в комплексе патогенной взаимной связанности находится полностью вне контроля со стороны обоих участников.
Вообще “инициация любого межперсонального взаимодействия, ведущего к активации разных сторон его личности, противоречащих друг другу, имеет тенденцию доводить его до безумия (то есть шизофрении)”. Мне представляется, что эта формулировка несправедлива по отношению к приведенным Сирлзом фактическим данным. Сказать, что инициация любого межперсонального взаимодействия, ведущего к обострению эмоционального конфликта в другом человеке, имеет тенденцию доводить его до безумия, это значит недостаточным образом ограничить специфику обсуждаемого вопроса. Можно по-разному ставить другого перед двумя (или более) конфликтующими линиями поведения. Предполагать, что способствование конфликту само по себе имеет тенденцию дезинтегрировать личность, поставленную в ситуацию конфликта, значит, по-моему, путать конфликт, который может делать отчетливей бытие личности, с тем, что может подтачивать и разрушать “я”, если оно не обладает исключительными возможностями и средствами с этим справляться.
Приемы, которыми пользовалась Лаура в стриндберговском “Отце”, чтобы поколебать самоуверенность Капитана, весьма убедительны, но они действуют лишь на того, кто обладает слабой сопротивляемостью к ним. Тут открывается широкое поле для исследования приемов сопротивления или приемов, направленных на совладание с шизогенными ситуациями. Техника промывания мозгов (brainwashing), которую Сирлз сравнивает с шизогенной активностью, а также приемы сопротивления промыванию мозгов лишь отчасти относятся к обсуждаемому вопросу. Те, кто используют brainwashing, пытаются разрушить идеологию жертвы и заменить ее новой идеологией, они не стремятся свести жертву с ума. Если же это происходит, то, значит, они не достигли своей цели — замены одной конструкции на другую.
Более специфичным является межперсональное действие, стремящееся запутать или мистифицировать (Laing, 1965). Тут человека лишают ясного понимания, “кто” он такой, “кто” такой есть другой и в рамках какой ситуации они пребывают. Он перестает понимать, “в каком положении” он находится.
Все примеры, которыми Сирлз иллюстрирует различные типы сведения другого с ума, как раз такого порядка. Например, мужчина, у которого постоянно вызывает вопросы “приспособляемость” младшей сестры его жены, в результате чего у той нарастает тревожность. Придираясь к своей золовке, он вновь и вновь привлекает внимание к сторонам ее личности, не соответствующим тому человеку, которым она сама себя считает. Поскольку и психотерапевты тоже делают это, то возникает вопрос, когда подобный прием идет на пользу, а когда нет.
Это чрезвычайно важный тип межперсонального разобщения. Система самоатрибуции женщины, ее “картина себя” (я ——> я) разобщена со взглядом другого на нее, как это предполагают возражения и вопросы мужчины. Такое межперсональное разобщение не заставляет личность обязательно подвергать саму себя расщеплению, если только такая личность не чувствует, что она обязана подчиняться точке зрения на нее другого, занимать то положение, которое, прямо или косвенно, приписано ей другим. Если личность уже не знает, “в каком положении” она находится, то подвергать сомнению “приспособляемость”, приписывать фальшь действиям “приспособления” — значит очень и очень сильно запутывать. В других обстоятельствах это могло бы быть проясняющим. Тут, пожалуй, запутаешься, если другой “обвиняет” тебя в неприспособленности и в то же самое время “бросает тень сомнения” на реальность действий “приспособления”, как если бы он обвинял тебя одновременно и в том, что ты неприспособлен, и в том, что ты приспособлен.
Поощрение другого сексуально, в контексте, в котором запрещено само сексуальное удовлетворение пробужденного сексуального чувства, включает в себя опять-таки не только конфликт, но и путаницу, а именно недоумение и сомнение относительно того, как должна быть определена сама “ситуация”.
Сирлз отмечает, что во множестве случаев “мы располагаем сведениями о том, что один из родителей пациента-шизофреника вел себя по отношению к ребенку как соблазнитель, тем самым подпитывая в последнем острейший конфликт между сексуальными потребностями, с одной стороны, и неотвратимым возмездием Супер-Эго — с другой. Это обстоятельство можно рассматривать как порождающее конфликт у ребенка между его стремлением к возмужанию и раскрытию его собственной индивидуальности, с одной стороны, и, с другой стороны, — его регрессивным желанием оставаться в инфантильном симбиозе с родителем, даже за счет того, что свои сексуальные устремления, которые составляют козырную карту в игре самореализации, он вкладывает в эти регрессивные отношения”.
Это опять похоже на особый род разобщения, при котором человек не способен достаточно ясно увидеть “реальную” суть вопроса, стоящего перед ним. Для ребенка суть ситуации может выглядеть так: “Люблю я мою маму или нет?”, “Что я должен делать, чтобы поддержать ее?”, “Не буду ли я эгоистом, если не отвечу на ее любовь?”, “Не буду ли я неблагодарным, если не уступлю тому, чего она от меня хочет?”. “Реальная” суть вопроса может пройти мимо него. Реальный выбор, выбор по существу, который стоит перед ним, является примерно следующим: “быть самим собой”, заплатив за это потерей симбиотических отношений с родителем, или сохранить симбиоз за счет потери автономии. Проблема эта предельно ясна. Но редко можно найти ее предельно ясное осознание. Обычно она скрывается за пеленой системы фантазии, которую разделяют члены семьи. Эта система фантазии, ее содержание и сама модальность фантазии часто являются очевидными для наблюдательного постороннего. Что касается содержания фантазии, то оно нередко бывает отчасти известно и действующим лицам. Но что они крайне редко ясно осознают, это его модальность как фантазии. Мать говорит дочери, которая, поделившись какой-то своей проблемой со школьной учительницей, впервые в жизни поведала о себе кому-то другому, кроме своей матери: “Вот увидишь, какие неприятности ты себе наживешь, если будешь рассказывать посторонним такие вещи. Никто не любит тебя так, как я, и никто не понимает тебя, как я”. Дочь приходит к уверенности, что все люди в мире, кроме ее матери, посторонние и все отношения с этими посторонними, включая отца, чреваты опасностью. Дочь не может позволить себе потерять отношения с матерью, поскольку убеждена и чувствует, что никакие другие отношения не заслуживают доверия. Она разделяет с матерью убеждение, что любое намерение нарушить эту связь есть проявление эгоизма с ее стороны, а также неблагодарности за все то, что мать для нее сделала.
Терапия подобных случаев должна обращать внимание на допущения, сделанные на основе общей системы фантазии. Разобщение должно быть видимым. Стоит только его увидеть, в первый раз повернуться к нему лицом, как путаница переходит в конфликт. Это влечет за собой выведение на поверхность — из глубины системы фантазии — страха отделения. Акт ухода воспринимается как самоубийство или убийство, или как то и другое одновременно. При извлечении опыта самого пациента из клубка родительской фантазии пациент начинает видеть эту специфическую возможность психоза. Настоящий конфликт вносит ясность. Ложный конфликт одурманивает. Когда “суть вопроса” является ложной и путаной, “реальный” или же “истинный” конфликт не попадает в фокус внимания, “истинный” выбор недосягаем и человек находится под угрозой психоза.
Одновременное или быстро сменяющееся стимулирование других потребностей (вместе с сексуальными), эксплуатация стремления ребенка быть полезным родителю посредством постоянных призывов к сочувствию, прием отношения к другому на двух различных уровнях одновременно — все это примеры запутывания. Питер запутывает Пола как относительно того, кто Пол такой, так и относительно “ситуации”, в которой Пол находится.
В безвыигрышном положении, каковы бы ни были его чувства, как бы он ни действовал и как бы ни осмысливал ситуацию, его чувства лишают достоверности, у действий отнимают их мотивы, цели и следствия, у ситуации крадут ее смысл. Это может делаться ненамеренно, как побочный продукт всеобщего самообмана. Те, кто обманывают себя, принуждены обманывать и других. У меня не получится сохранять ложное видение себя без искажения твоего видения себя и меня. Мне надо всячески унижать тебя, если ты искренен, обвинять тебя в фальши, если ты уступаешь тому, что мне нужно, говорить, что ты эгоист, если ты поступаешь по-своему, высмеивать тебя за твою незрелость, если ты стараешься быть неэгоистичным, и т.п. Человек, попавший в такой лабиринт, не знает, в каком направлении он движется. В этих обстоятельствах то, что мы называем психозом, может быть просто отчаянной попыткой за что-нибудь ухватиться. Не удивительно, что это что-нибудь может быть тем, что мы называем “бредом”.
Группа исследователей из Пало Альто составила описание паттерна, широко известного ныне как ситуация “двоякого предписания” (double bind). “Жертва” попадает в ловушку парадоксальных предписаний или атрибуций, имеющих силу предписаний, в которой она не может сделать ни единого верного шага.
Основные тезисы сформулированы следующим образом (Bateson, 1956):
Необходимыми составляющими ситуации двоякого предписания, как мы ее понимаем, являются:
1. Два или более участника. Из них одного мы обозначаем для большей ясности как “жертву”. Мы ни в коем случае не утверждаем, что источником двоякого предписания является только мать. Это может быть как одна мать, так и мать в сочетании с отцом и (или) сестрами-братьями.
2. Неоднократный опыт. Мы полагаем, что двоякое предписание есть повторяющийся мотив в опыте жертвы. Наша гипотеза не относится к единичному травматическому переживанию, но к такому переживанию, которое неоднократно повторяется, так что паттерн двоякого предписания становится привычным ожиданием.
