Лица революции

Одним из самых известных лиц в обществе к 1848 г. являлся Ламартин - поэт, политический деятель, успех его книги о жирондистах и речи на реформистских обедах выставили его на первый план оппозиции[55]. Еще в период Июльской монархии авторитет его был велик, «знали, что он не домогался министерства, денег, пэрства, в него верили, его считали чистым человеком»[56]. Правда, Герцен добавляет, что это потому, что «он ничего не делал». Во время заседаний Камеры Ламартин держал себя в стороне, не скрывая, что ему противен «неблагородный бой депутатов»[57]. Известно красноречие Ламартина, которое помогло ему завоевать симпатии среди политических деятелей и народа. Герцен неприязненно называет его «сладкоглаголивым стихотворцом»[58], «Маниловым французской революции»[59]: «Ламартин говорил своим известным напыщенным слогом; его речи похожи на взбитые сливки: кажется, берешь полную ложку в рот, а выйдет несколько капель молока с сахаром; для меня он несносен на трибуне»[60]. Обвинение Герцена членов Временного правительства в том, что со своими красноречивыми речами они не способны к реальным полезным действиям, в полной мере распространяется на Ламартина.

Характерным эпизодом, который ассоциируется с Ламартином, является история со знаменем. 25 февраля народ потребовал от правительства замены трехцветного знамени красным. Ламартин не соглашался, говорил, что «никогда не примет красного знамени, что трехцветное знамя - знамя прошлых побед, что оно обошло круг света, а красное обошло только круг Марсова поля в 1791 г.»[61] После этой речи толпа разъярилась, жизнь Ламартина оказалась под опасностью. Но он, по воспоминаниям современников, победил хладнокровием и личной храбростью[62], трехцветное знамя было сохранено. По мнению Герцена, история трехцветного знамени чрезвычайно важна, этот эпизод символизирует о том, что республика с самого начала объявила себя буржуазной, а не социальной, была направлена на удовлетворение интересов буржуазии[63].

Со слов Герцена, характер Ламартина был по преимуществу женский, примиряющий, бегущий крайностей: он стремился примирить, соединить противоположные направления. Его речи характеризовались отсутствием резкого и определенного, «он был рефлектер в поэзии и сделался рефлектером в политике»[64]. Герцен определяет общие черты направления мыслей представителей той эпохи: «французская мысль и французская фраза приняли что-то туманное, не вполне высказываемое, стремящееся «все обнять, ничего не отвергая». Таким ему представляется и Ламартин, колеблющийся между крайностями, без внутреннего начала, без установившейся мысли. «Ламартин находил в сердце своем звуки и белым лилиям, и служителям алтаря, и Наполеону, и ничему не предавался на самом деле; Ламартин - диктатор, полюбил республику, сочувствовал голодному работнику, любил роскошь богатого, имел слезу для герцогини Орлеанской, рыцарское великодушие к политическим врагам»[65], автор называет его «бесхарактерным теофилантропом»[66]. Основной упрек Ламартину Герцен ставит за то, он со своим мягким характером не мог стать вождем революции и демократии, но все-таки осмелился взять бразды управления республикой и погубил ее. В письме к московским друзьям от 6 сентября 1848 г. он пишет: «Анненков до сих пор защищает пошлую личность Ламартина - а я его ненавижу - ненавижу не как злодея, а как молочную кашу, которая вздумала представлять из себя жженку»[67].

На наш взгляд, уклончивость и туманность взглядов Ламартина нашла отражение и в его политике. В своем знаменитом циркуляре от 2-го марта Ламартин объявил, что республика не нуждается в признании европейских держав, но что она так же не хочет войны и кровавой пропаганды, что Франция требует мира, но почтет себя счастливой, если будет принуждена взяться за оружие и насильно покрыть себя славой[68]. Этот двусмысленный манифест воспринимается как «не лишенная ловкости подделка новых требований под старое европейское право»[69]. Противоречивая политика Временного правительства ассоциируется прежде всего с Ламартином.

Ледрю-Роллен, министр внутренних дел, являлся более радикальным республиканцем. Наиболее известным его постановлением является циркуляр от 12 марта к агентам правительства в провинциях. Агентами являлись молодые люди, посланные в департаменты с поручением объявить местному народу о новорожденной республике и способствовать ее укоренению. Ледрю-Роллен, опасаясь сильного консервативного влияния на провинциальное население накануне скорейших выборов, наделил комиссаров правительства практически безграничными полномочиями - они имели право уничтожать муниципалитеты (провинциальные советы), если они окажутся сомнительного для республики характера, употреблять военную силу, сменять префектов и даже увольнять лиц магистратуры, а это угрожало спокойствию всей юридической системы Франции[70]. По воспоминаниям Анненкова, этот циркуляр явился как удар грома, раздавшийся по всей Франции, и чуть не породил новой революции в марте[71]. Общество, особенно в лице состоятельных людей, испугалось диктаторского тона постановления, испугалось возвращения террора, перерождения республики в «якобинскую» в духе 1793 г. Париж был в панике. В результате Правительство издало манифест, который фактически отменял решение Ледрю-Роллена о наделении комиссаров чрезвычайными полномочиями. Но Ледрю-Роллена поддерживали революционные клубы, там его считали бескорыстным служителем республики[72]. Именно при содействии клубов Барбеса и Бланки произошла манифестация 17 марта у Ратуши, имевшая целью добиться у правительства отсрочки выборов в национальное собрание, при этом много надежд возлагалось на Ледрю-Роллена, массы даже хотели взять его «под покровительство», противопоставляя его «любимцу мещан и лавочников» Ламартину[73]. Но Ледрю-Роллен, «который в эту минуту мог сделаться диктатором Франции», не поддержал манифестацию, а твердо стоял на позиции своих товарищей по правительству и ясно дал это понять[74]. Анненков говорит об этом, как об отступлении Ледрю-Роллена от своих взглядов, и относится к этому деятелю довольно отрицательно. Заканчивая свое повествование о 17 марта, автор, имея в виду Ледрю-Роллена, пишет, что демонстрация показала, каким образом в революционное время «вдруг самые пустые личности, именно даже вследствие своей односторонности и ограниченности, могут быть подняты страстями на огромную высоту и заимствовать от обстоятельств блеск, который сами по себе совершенно не имеют»[75].

Герцен относится к Ледрю-Роллену лучше, чем к Ламартину: «не думаю, чтоб он имел особенно новые мысли и виды, но он был человек преданный, страстный оратор и откровенный республиканец»[76]. Герцен называет его «единственным революционером» во Временном правительстве[77], считает, что взгляды Ламартина и Ледрю-Роллена были противоположны[78]. «Ледрю-Роллен хотел что б ни стало утвердить республику, Ламартин - обуздать революцию. Ледрю-Роллен шел в правительство для того, чтоб двигать вперед, Ламартин для того, чтоб подставлять ногу, чтоб тормозить движение; Ледрю-Роллен хотел нести революцию в Бельгию и Германию, Ламартин в марте месяце писал в Швейцарию, чтоб не очень настаивать на признании республики, «мы де не знаем, прочна ли она»[79],- так Герцен подчеркивает различные цели, и даже антагонизм двух лидеров правительства. Он одобряет циркуляры министра, целью которых было устройство республики. Герцен считает, что если бы все правительство следовало курсу Ледрю-Роллена, и сам он не сбился с него, то не было бы летней кровавой бойни и осадного положения Парижа[80]. Ледрю-Роллен согласился на ввод войск в город и «подписал смерть революции»[81]. «Власть развращает или пьянит», - заключает Герцен. Таким образом, мы можем заключить, что Ледрю-Роллен не обладал сильной волей, какая требуется для настоящего революционера; даже если имел более радикальные взгляды, но, поддаваясь большинству, он не смог провести их в жизнь. Нам он представляется личностью осторожной, не склонной к авантюрам.

Луи Блан - социалист, был очень скоро после революции, 28 февраля, отправлен в Люксембургскую комиссию, которая занималась рабочим вопросом, и таким образом фактически утратил влияние на правительство. Подробное описание личности и деятельности Луи Блана дает Анненков. Труд Луи Блана «Организация труда», где излагались социалистические предложения автора об устройстве рабочих ассоциаций с равной оплатой труда, Анненков признает утопичным[82]. Нормальное и успешное функционирование таких ассоциаций Луи Блан связывал главным образом с моральными качествами рабочих, они должны были «трудиться по способностям» и «получать по потребностям». Претворение в жизнь таких планов, действительно, представляется проблематичным.

Анненков оценивает благородство мыслей, чистоту убеждений Луи Блана, но эти качества сталкиваются в нем с «ребячеством выводов и бессилием приложения»[83]. Например, неблагоразумной, ребяческой и даже «варварской» мерой Анненков считает эпиграмму Луи Блана, согласно которой предполагалось сделать из Тюльерийского дворца приют для инвалидов труда: «в центре города и в великолепном саде сделать богодельню - свойственно было только монстру или фельетонисту»[84]. В действительности мера так и не была приведена в исполнение. Что касается Люксембургской комиссии, где Луи Блан был председателем, - ее заседания, где было много речей, дискуссий, также в реальности не принесли ощутимых результатов.

Стоит вспомнить первые декреты правительства, где оно обязывалось обеспечить всем гражданам работу и «возвращало» рабочим миллион франков, освобождающиеся после уничтожения цивильного листа короля, т. е. ежегодного расхода на содержание государя, его семьи и двора. В этих постановлениях чувствовалась «замашка сантиментальной эффектности» в стиле Луи Блана[85]. Мы считаем, Луи Блан, искренне озабоченный рабочим вопросом, оказал решающее влияние на принятие этих декретов Временным правительством. Неудивительно, что Луи Блан пользовался большой популярностью среди рабочих. Он расстраивался, когда его социалистические проекты не получали поддержки среди политиков, но твердо стоял на своем и говорил, что никакие нападки нисколько не поколеблют его в трудах, и лучше он умрет, чем отступится от своих убеждений[86]. Луи Блан был довольно красноречив, речи его отличались эффектностью, в одном из последних заседаний временного правительства он даже встал на скамеечку ввиду своего невысокого роста[87].

Герцен не воспринимает Луи Блана всерьез, говорит, что тот в сущности никогда не понимал социализм, называет его книгу «Организация труда» пустой, вместе с несколькими блестящими фразами обеспечившими «дилетанту социализма» репутацию[88]. Герцен отмечает, что от деятельности Луи Блана не оказалось никакой пользы.

Таким образом, Луи Блан, по нашему мнению, безусловно искренне желал изменить устройство общества в социалистическом духе, но его утопичные планы не нашли поддержки в обществе, за исключением рабочих. Наивность, мечтательность, сентиментальность Луи Блана, даже вкупе с твердостью убеждений, на наш взгляд, не делают из него настоящего революционера. Он был революционером в теории, а в реальных условиях его планы были слишком несбыточны.

Альбер - рабочий, оказавшийся в правительстве, отличавшийся честным и преданным патриотизмом, также скоро был послан в Люксембургский дворец и не мог оказывать значимого влияния на политику правительства[89].

Флокон - секретарь правительства, глазами Герцена - не особо выделяющийся деятель: «Флокон честный республиканец, человек недальний и уж никак не годный в средоточие правления»[90]. Кремье - министра юстиции, Герцен считает умным адвокатом и дельным министром: он предложил отмену смертной казни за политические преступления, уничтожение тюремного заключения за долги, уничтожение присяги[91]. Но Герцен критикует Кремье за то, что он не распустил всех главных судей, чтобы заменить их людьми республиканских мнений.

Остальные члены правительства для русских наблюдателей представляются менее значимыми и еще более непривлекательными. Дюпон, который участвовал еще в революционных событиях 1789 г., президент временного правительства - честный, но «выживший из ума» старик в преклонном возрасте[92], был скорее революционными символом правительства, чем реальным действующим лицом. Он не мог даже самостоятельно передвигаться, его вели под руку коллеги[93]. Анненков описывает Дюпона как совершенно подавленного годами человека, «снявшими с его лица всю жизнь и оставившими только выражение какой-то честной тупости»[94].

Для Герцена другие министры были особо несимпатичны прежде всего потому, что в них не было ничего революционного и республиканского[95]. Араго - министр морских дел, а также астроном и физик - похоронил, по словам Герцена, свою славу во временном правительстве, «этот либерал оказался одним из самых злых реакционеров, из самых ограниченных представителей буржуазии»[96]. Герцен возмущен действиями министра финансов Гарнье-Пажаса, который ввел надбавочный налог для крестьян в размере 45-сантимов - «это самая грубая, самая пошлая ошибка», «нельзя придумать средства более верного, чтобы заставить ненавидеть республику»[97]. Мари, министра публичных работ, Герцен считал «бесталантным адвокатом».

Крайне неприязненное отношение у Герцена к Маррасту - который был душой этой части временного правительства. Вот какое описание его внешности мы находим: «толстый, разодетый, с кудрявыми седыми волосами, шел в одном фраке, с видом изученной, оскорбительной небрежности; на его лице, некогда красивом, осталось одно выражение сладострастно-сознательного довольства почетом, своим местом»[98]. Марраст был и умнее, и ловчее других, Герцен говорит о нем как об интриганте, умевшим действовать из-за угла и внесшим в временное правительство закулисную политику и дух правления Людвига-Филиппа[99].

Для завершения портретов членов правительства нам бы хотелось привести описание Анненковым этих лиц в день открытия Учредительного собрания 4 мая 1848 г.: «Маленький Луи шел весело и довольный сам собою, потряхивая головою, между тем как товарищ его, работник Альбер, двигался ровно, мерно и как-то застенчиво, словно стыдясь своего присутствия в Правительстве. Развязно и аристократически свободно разговаривал Ламартин с офицерами национальной гвардии... Он похудел, и лицо его приобрело какую-то птичью остроконечность, между тем как сосед его... Ледрю-Роллен отличался неприятной и завистливой своей физиономией, за которой тяжело было узнать жаркого демократа. Кремье выказывался своим характеристическим безобразием, сутуловатостью и густою массой курчавых волос, обличавших его иудейское происхождение. Мараст, как всегда, имел выражение остроумия и лукавства и притом отличался, по обыкновению, изысканным щегольством костюма; Араго и Гарнье-Пажас обращали внимание своими сильно живописными и характерными лицами, достойными кисти фламандских портретистов»[100].

Значительную роль в событиях после февраля сыграли руководители политических клубов, активно действовавшие во время городских выступлений в марте-июне. Клубы предоставляли организованные отряды рабочих, энергичные и харизматичные лидеры направляли массы во время манифестаций. Самыми влиятельными революционными клубами являлись «Центральное республиканское общество» под председательством О. Бланки и «клуб Революции» под руководством А. Барбеса[101]. Клубы имели общие демократические цели - обеспечить народную республику, поставить во главе правительства более смелых республиканцев[102], но лидеры находились во вражде, основанной на «совершенной противоположности характеров»[103].

Барбес описывается человеком доверчивым, «чистым душою» - «он верил в чистоту других, на надеялся на людей там, где их надобно было презирать»[104]. Он оставался в товарищеских отношениях с членами правительства, некоторые из которых раньше были его соратниками. Бланки, напротив, ненавидел и презирал «слабых людей» правительства. Он был человеком нервным, угрюмым, изнуренным и больным вследствие тюремного заключения во время Июльской монархии, но, по словам Герцена, сохранил невероятную силу духа[105]. Заметно, что Герцен относится к Бланки с большой симпатией, чувствуется возвышение личности героя со стороны автора. Очевидно, это связано с радикальными взглядами самого Герцена о предназначении революции: мы упоминали ранее, что, разочаровавшись в событиях 1848 г., он пришел к выводам о необходимости уничтожения основ для обновления мира. Кажется, в Бланки он видит сторонника и проводника своих идей: по мнению Герцена, Бланки - истинный революционер XIX в., который понял, что задача теперь - разрушать существующее[106]. Анненков отзывается о нем довольно неприязненно, называет Бланки «злым гением Парижа», устраивавший заговоры и восстания «по влечению природы и ради удовольствия»[107]. Действительно, он стал организатором почти всех главных восстаний в марте-июне 1848 г.. Судя по наблюдениям обоих наших авторов, Бланки представляется личностью беспощадной с изворотливым умом и немалым честолюбием, яростным и злым характером, большими агитаторскими способностями и красноречием[108].

Нужно отметить, что многочисленные парижские клубы, включая клубы Барбеса и Бланки, так и не объединились, и их внутренний антагонизм препятствовал складыванию значительной силы, способной сменить существующую власть правительства. Затем, когда стало ясно, что в составе Учредительного собрания силен реакционный элемент, лидеры клубов хотели оказать давление на волю собрания. Но демонстрация 15 мая потерпела поражение, ее вожди Барбес, Бланки, Альбер были арестованы.

По решению Учредительного собрания Временное правительство было распущено и создана Исполнительная комиссия, куда вошли Ламартин, Ледрю-Роллен, Мари, Аранго. Во время июньского восстания комиссия была упразднена, ее члены отправлены в отставку, Каваньяку переданы диктаторские полномочия, который затем, после подавления восстания, сформировал свой кабинет, куда из прежнего правительства вошел только Мари. Наступил конец революции и начался быстрый закат республики. Большую роль в этом сыграл Луи Наполеон Бонапарт. В декабре 1848 г. он был избран президентом республики, в 1851 г. совершил государственный переворот, в результате чего была установлена бонапартистская диктатура, а через год Луи Наполеон был провозглашен императором.