Вячеслав Манягин

НОЧНОЙ КОШМАР

ЛИБЕРАСТА

Страшно им от мысли о будущем, в котором русское национальное правительство будет заботиться не о бездарных и корыстных деятелях псевдонауки и псевдокультуры, не о гомосеках, лесбиянках, не о прибылях олигархов, а о России, о ее народе, о ее безопасности и могуществе. Что всю либеральную тусовку либо выкинут, как ненужный хлам, как ядовитые отходы за рубеж, либо просто отправят на ударные народные стройки — искупать вину перед Родиной.

Всегда приятно, когда противник выходит на бой с открытым забралом. Обычно мои интернет-оппоненты скрываются под кличками «историк», «любопытный», «скептик» или в лучшем случае — за ничего не говорящими именами и инициалами. Тоже весьма интересная тенденция — чем либеральней человек, тем больше у его страха глаза. Чего боятся-то? Что когда-нибудь патриоты придут к власти и вспомнят о тебе, единственном и неповторимом? Полноте, господа, да это у вас мания величия. Никто о вас не вспомнит, а вы сами при первом же дуновении политического ветерка забьетесь по кухням — пережевывать свое «славное» прошлое.

Другое дело, когда нашелся человек, не побоявшийся подписаться под своим либерализмом. Лев Самуилович Клейн, «убежденный демократ и сторонник либеральных ценностей», «противник ксенофобов, антисемитов и гомофобов», господин с непростой и интересной биографией, сам отмотавший при Советской власти «от звонка до звонка» срок за мужеложество, написал по следам дискуссии о последнем фильме Павла Лунгина примечательную статью под названием «Царь недавно и встарь».

Примечательна эта статья вовсе не тем, что ее автор хвалит игру «самобытного Мамонова» и «бесподобного Янковского». В либеральной тусовке (и будем справедливы, в любой другой) хвалить своих и хаять чужих — общепринятый метод. Хотя за что там хвалить? Мамонов как всегда играл не своего героя, а себя, а когда-то действительно бесподобный Олег Янковский бродил по экрану молчаливой тенью, превратив свою роль в одну огромную затянувшуюся паузу. И лишь стадная привычка преклонения перед известным именем заставляет одну часть пуб-лики восхищенно закатывать глаза, тогда как другая смущенно молчит, чтя память любимого актера.

Можно было бы сказать, что статья господина Клейна примечательна тем, что человек, занимающий определенное место в ученом сообществе как известный археолог и, отчасти, историк, путает город Полоцк, взятие которого, в соответствии со своими, отнюдь не художественными, целями, Лунгин перенес в фильме на 14 лет раньше, с городом Псковом. Но тут еще можно сделать скидку на опечатку.

Хотя и странно, что ученый, утверждающий, что ему издавна интересен именно этот период русской истории («В студенческие годы я не раз отвлекался от археологии на изучение истории России, эпохи Ивана Грозного» — пишет Лев Самуилович в своей статье), допускает такую ошибку. Видимо, автора 12 монографий и 400 научных работ поразила обычная профессиональная «болезнь» представителей его круга: главное говорить с апломбом, а попса все скушает. Зачем же еще себя утруждать вычиткой своих текстов и проверкой указанных в нем дат, названий и фактов?

Не один Клейн таков. Разве не повесили работники музея в зале, посвященном Ивану Грозному описание свадьбы времен царя Алексея Михайловича, утверждая, что это описание брака Ивана Грозного с одной из его бесчисленных жен? Разве не писали Зимин и Хорошкевич (тоже — великие историки!) в своей монографии «Россия времен Ивана Грозного», что в 1573 г. Иван Грозный казнил князя Михаила Воротынского, а в 1574 г. князь Михаил подписал Устав Сторожевой службы? Опечаточка, скажите? Да что же у этих великих историков опечатка на опечатке? И никто не замечает, не спорит…

Да и как с такими спорить? Вот профессор Игорь Яковлевич Фроянов, ученый от Бога, патриот России, развивающий именно русскую историческую науку, имел свою точку зрения, свою научную концепцию, — навалились всей своей немалой либеральной кучей и теперь господин Клейн может с удовлетворением упомянуть мимоходом в своей статье «низложенного декана исторического факультета Петербургского университета И.Я. Фроянова». Опять же метод не нов. Вспомним хотя бы Татищева и Ломоносова, которым приходилось полжизни отбиваться от своих научных противников, действовавших отнюдь не научными методами.

Но вернемся от великих русских ученых к нашему Льву Самуиловичу. Псков вместо Полоцка — да пустяки все это, дорогие читатели по сравнению с утверждениями того же Льва Самуиловича о том, что «до него (Ивана Грозного. — В.М.) основной слой феодалов составляли вотчинники — князья Рюриковичи, бояре… Иван, учредив опричнину, расправился с вотчинниками, отнял их владения и раздал своим опричникам мелкими участками… Результатом было значительное усиление единовластия государя (он мог вести завоевательные войны) и обогащение класса феодалов за счет потрясающего обнищания и вымирания русского крестьянства».

Ну и так далее, и в том же духе. Из высказываний маститого историка становится ясно, что он не только находится в плену классической периодизации истории, видящей в ней лишь смену пяти формаций, но даже в ее рамках плохо себе представляет, что такое феодализм.

Феодализм отнюдь не определяется только наличием двух классов — эксплуататоров, владеющих землей, и эксплуатируемых, обрабатывающих эту землю. При феодализме существует еще такая штука, которая называется «феодальная лестница», состоящая из вассалов и сеньоров. Вассал приносит сеньору присягу верно служить, а сеньор дает вассалу в вечное владение землю с крестьянами, чтобы кормиться и вооружаться на доходы от нее. Такой надел земли и назывался феод. Причем каждый сеньор, в свою очередь, вассал более высокопоставленного сеньора. Но при этом клятва первого вассала действует только по отношению к своему непосредственному сеньору, а вот сеньору сеньора он ничем не обязан. Помните еще со школы: «вассал моего вассала — не мой вассал»?

Однако господин Клейн в школе учился очень давно, и многое из школьного курса, видимо, просто забыл. Для него что вотчинник, владеющий землей «вечно», что помещик, получивший надел от царя только на время государственной службы — одно и то же: феодал. По его мнению, после того как царь раздал опричникам (и почему же именно опричникам? А до них и после них помещиков не было?) отнятые у вотчинников земли, произошло «значительное усиление единовластия государя… и обогащение класса феодалов» — то есть, помещиков.

И ведь нельзя сказать, что господин Клейн не знает, что помещики не феодалы уже хотя бы потому, что не владели землей вечно, не получили ее по наследству и не передавали своим детям, в отличии от настоящих феодалов! «Чем помещики отличались от вотчинников?» — вопрошает он. И тут же отвечает: «Тем, что они целиком зависели от государя, он их поместил на земли, он же мог их и сместить. И смещал не раз. Сыновьям доставалось не поместье отца, а иное, в зависимости от их службы государю».

Ну и какие же это феодалы, коль нет у них ни наследственного землевладения (феода), ни феодальной лестницы? Тогда уж, по логике Клейна, кулаки начала ХХ века больше феодалы, чем помещики века XVI — у кулаков было, по крайней мере, наследственное землевладение…

Зачем историку Клейну надо извращать исторические факты? А затем же, зачем режиссеру Лунгину — чтобы навязать потребителю собственного идеологического продукта свою концепцию о вечно «кровавой и ужасной» истории России, в которой одного тирана сменяет другой. А Иван Грозный, по мнению Клейна, хоть и «был привержен религии, истово молился, боялся Страшного Суда», но это не мешало ему периодически «вырезать церковные верхи» и потому он — «несомненный прототип Сталина», который тоже, конечно, «параноик и маньяк».

И страшно становится Клейну, потому что он, вместе с Лунгиным, прозревает в будущем России «опасность реального возрождения сталинского государства, с «Большим террором» и ГУЛАГом, потому что опьянение властью одних и истовое холопство других остаются в душах слишком многих соотечественников».

Вот что пугает, вот что двигает и Лунгиным, и Клейном, вот что заставляет их проговариваться о своих ночных кошмарах в фильмах и статьях. Страшно им, что опять в России будет твердая власть, которая даст окорот столь любимым господином Клейном либерастам и столь любимым господином Лунгиным олигархам. А значит — плакали денежки и научные звания: прощай призы в Каннах, прощай гранты «на защиту демократических свобод», прощай шастанье по заграницам.

Страшно им от мысли о будущем, в котором русское национальное правительство будет заботиться не о бездарных и корыстных деятелях псевдонауки и псевдокультуры, не о гомосеках, лесбиянках, не о прибылях олигархов, а о России, о ее народе, о ее безопасности и могуществе. Что всю либеральную тусовку либо выкинут, как ненужный хлам, как ядовитые отходы за рубеж, либо просто отправят на ударные народные стройки — искупать вину перед Родиной.

Чтобы упрятать этот страх даже от самого себя, Лев Самуилович пытается словесными заклинаниями отвести от своей груди указующий перст судьбы и направить его на других, «истовых холопов и дурачье», как этот гуманист и демократ по всегдашней либеральной привычке называет «многих соотечественников». Этим заклинанием и заканчивает Клейн свою статью: ««Где мой народ?» — вопрошает царь, пригласивший подданных на кровавый пир. Лунгин на этом прерывает повествование, надеясь, что подданные не придут. «А мы здесь!» — с готовностью отвечают современные апологеты обоих тиранов. Дурачье! Они будут вздернуты на дыбу первыми...»