Гензель и Гретель

Гримм, 15

«Жил на опушке дремучего леса бедный дровосек со своей женой и двумя детьми: мальчика звали Гензель, а девоч­ку — Гретель. Жил дровосек впроголодь. Вот наступила од­нажды в той земле такая дороговизна, что не на что было ему купить даже хлеба на пропитание.

И вот под вечер, лежа в постели, стал он раздумывать, и все одолевали его разные мысли и заботы. Повздыхал он и говорит жене:

— Что же теперь будет с нами? Как нам прокормить бед­ных детей, нам-то ведь и самим есть нечего!

— А знаешь что, — отвечала жена, — давай-ка пораньше утром, только начнет светать, заведем детей в лес, в самую глухую чащу; разведем им костер, дадим каждому по куску хлеба, а сами уйдем на работу и оставим их одних. Дороги домой они не найдут, вот мы от них и избавимся.

— Нет, жена, — говорит дровосек, — этого я не сделаю, ведь сердце-то у меня не камень, я детей одних бросить в лесу не могу, там нападут на них дикие звери и их разорвут.

— Эх ты, простофиля! — говорит' жена. — Ведь иначе мы все вчетвером с голоду пропадем, и останется только одно - гробы сколачивать. — И она донимала его до тех пор, пока он с ней не согласился.

— А все-таки жалко мне моих бедных детей! — сказал дровосек».

Живая и зеленеющая, постоянно растущая — такова вся­кая истинная мудрость. Она стремится к небу, как стремит­ся ввысь дерево. Гёте говорит: «Сера, мой друг, теория, лишь древо жизни вечно зеленеет».

Если человек становится абстрактным мыслителем, он заставляет это дерево засохнуть. Он не следует своим жи­вым наблюдениям, чтобы создать пространство для нового опыта и превратить этот опыт в проницательность, он оста­ется погруженным в серые теории. Он рубит это дерево, потому что он не может больше понимать живое, а понимает лишь лишенное цельности. Он анализирует и классифици­рует. Его мысли точны, но в них нет сока и силы. Он «рас­щепляет» понятия и может «наломать дров», как наглядно говорит об этом язык, и достаточно часто он попадает на ложный путь (на лесовозную дорогу). Сказка называет та­кого человека «бедным дровосеком», потому что он имеет дело с «задеревеневшим». Вообще-то рубка дров совершен­но необходима и полезна. Этот образ с той же частотой является и в положительном смысле. Современный мысли­тель также должен быть еще и дровосеком. Но здесь разво­рачивается драма человека, который пока еще всего лишь бедный дровосек.

Он не мог пронести живой свою теплую, полную жизни душевную сущность (свою жену). Она умерла для него, и теперь суровая, настроенная на материальное душа властву­ет во внутреннем мире. Она становится злой мачехой его детям. Юные, с надеждой стремящиеся в жизнь силы на­половину осиротели и вынуждены страдать от жесткости души. Это — рожденное из отцовской самости еще в истин­ной одушевленности чувство — Гретель и погруженная в процесс становления воля — Гензель. Чувство и воля связа­ны друг с другом как сестра и брат. Но мы не можем, упо­добляясь дровосеку, рассматривать их обоих как абстракт­ные силы. Это — полные жизни сущностные силы. Ведь человек соединяет в себе древнее наследие и юное становле­ние. Он всегда стоит между Вчера и Завтра.

Дровосек голодает, вместе с ним голодают и его дети. У них нет больше хлеба. В самой совершенной из всех молитв мы просим о хлебе насущном. Он — важнейшая пища для нашего тела. Но что столь же важно для внутреннего чело­века, как хлеб для внешнего? Когда Христос говорит: «Я есмь хлеб жизни», Его слова указывают на высочайшую силу символа, потому что Он — Творец и Исцелитель, ко­торый должен быть познан. Духопознание — это важней­шая пища, это хлеб.

«Дети от голоду не могли уснуть и слышали все, что го­ворила мачеха отцу. Залилась Гретель горькими слезами и говорит Гензелю:

— Видно, нам теперь пропадать придется.

— Тише, Гретель, — сказал Гензель, — не горюй, я уж что-нибудь да придумаю.

И вот, когда родители уснули, он встал, надел свою кур­точку, отворил дверь в сени и тихонько выбрался на улицу. В ту пору ярко светила луна, и белые камешки, лежавшие перед избушкой, блестели, словно груды серебряных мо­нет.

Гензель нагнулся и набил ими полный карман. Потом вер­нулся он домой и говорит Гретель:

— Утешься, милая сестрица, спи себе теперь спокойно, Господь нас не оставит. — И с этими словами он снова улег­ся в постель.

Только стало светать, еще и солнышко не всходило, а мачеха уже подошла и стала будить детей:

— Эй вы, лежебоки, пора подниматься, собирайтесь-ка с нами в лес за дровами!

Дала она каждому из них по кусочку хлеба и говорит:

- Вот это будет вам на обед; да смотрите, не съешьте его раньше времени, больше ничего не получите.

Гретель спрятала хлеб в свой передник, ведь у Гензеля карман был полон камней. И они собрались идти вместе в лес. Прошли они немного, вдруг Гензель остановился, ог­лянулся назад, посмотрел на избушку — так он все время оглядывался назад и останавливался. А отец ему и говорит:

— Гензель, чего это ты "Все оглядываешься да отстаешь? Смотри не зевай, иди побыстрей.

— Ах, батюшка, — ответил ему Гензель, - я все гляжу на свою белую кошечку, вон сидит она на крыше, будто хочет сказать мне “прощай”.

А мачеха и говорит:

— Эх, дурень ты, это вовсе не твоя кошечка, это утрен­нее солнце блестит на трубе.

А Гензель вовсе и не на кошечку смотрел, а доставал из кармана и бросал на дорогу блестящие камешки.

Вот вошли они в самую чащу леса, а отец и говорит:

— Ну, дети, собирайте теперь хворост, а я разведу кос­тер, чтобы вы не озябли.

Гензель и Гретель собрали целую кучу хворосту. Разожг­ли костер. Когда пламя хорошо разгорелось, мачеха гово­рит:

— Ну, детки, ложитесь теперь у костра да отдохните как следует, а мы пойдем в лес дрова рубить. Как кончим рабо­ту, вернемся назад и возьмем вас домой.

Сели Гензель и Гретель у костра, и когда наступил пол­день, каждый из них съел по кусочку хлеба. Они все время слышали стук топора и думали, что их отец где-то побли­зости. Но то был совсем не стук топора, а чурбана, который привязал дровосек к сухому дереву, и он, раскачиваясь под ветром, стучал о ствол.

Долго сидели они так у костра, от усталости стали у них глаза закрываться, и они крепко-крепко уснули. А когда проснулись, была уже глухая ночь. Заплакала Гретель и говорит:

-- Как же нам теперь выбраться из лесу?

Стал Гензель ее утешать.

— Погоди маленько, скоро взойдет луна, и мы уж на­йдем дорогу.

Когда взошла луна, взял Гензель сестрицу за руку и по­шел от камешка к камешку, а сверкали они, словно новые серебряные денежки, и указывали детям путь-дорогу. Они шли всю ночь напролет и подошли на рассвете к отцовской избушке.

Они постучала, мачеха открыла им дверь; видит она, что это Гензель и Гретель, и говорит:

— Что же это вы, скверные дети, так долго спали в лесу? А мы уж думали, что вы назад вовсе не хотите возвращать­ся.

Обрадовался отец, увидев детей, — было у него на серд­це тяжело, что бросил он их одних.

А вскоре опять наступили голод и нужда, и дети услыша­ли, как мачеха ночью, лежа в постели, говорила отцу:

— У нас опять все уже съедено, осталось только полкраю­хи хлеба, видно, нам скоро конец придет. Надо бы нам от детей избавиться: давай заведем их в лес подальше, чтоб не найти им дороги назад, другого выхода у нас нет.

Тяжело стало на сердце у дровосека, и он подумал: “Уж лучше бы мне последним куском с детьми поделиться”. Но жена и слышать о том не хотела, стала его бранить и попре­кать. И вот — плохое начало не к доброму концу, - усту­пил он раз, пришлось ему и теперь согласиться.

Дети еще не спали и слышали весь разговор. И только родители уснули, поднялся Гензель опять и хотел было выйти из дому, чтобы собрать камешки, как и в прошлый раз, но мачеха заперла дверь, и Гензель выбраться из хижины не смог. Он стал утешать свою сестрицу и говорит:

— Не плачь, Гретель, спи спокойно, уж Бог нам как-нибудь да поможет.

Рано утром пришла мачеха и подняла детей с постели. Дала им кусок хлеба, он был еще меньше, чем в первый раз. По дороге в лес Гензель крошил хлеб в кармане, все останавливался и бросал хлебные крошки на дорогу.

— Что это ты, Гензель, все останавливаешься да огляды­ваешься?— сказал отец. — Ступай своей дорогой.

— Да это я смотрю на своего голубка, вон сидит он на крыше дома, будто со мной прощается, — ответил Гензель.

— Дурень ты, — сказала мачеха, — это вовсе не голубь твой, это утреннее солнце блестит на верхушке трубы.

А Гензель все бросал и бросал по дороге хлебные крош­ки. Вот завела мачеха детей еще глубже в лес, где они ни разу еще не бывали. Развели опять большой костер, и гово­рит мачеха:

— Детки, садитесь вот тут, а устанете, так поспите ма­ленько; а мы пойдем в лес дрова рубить, а к вечеру, как кончим работу, вернемся сюда и возьмем вас домой.

Когда наступил полдень, поделилась Гретель своим кус­ком хлеба с Гензелем — ведь он весь свой хлеб раскрошил по дороге. Потом они уснули. Но вот уж и вечер прошел, и никто за бедными детьми не приходил. Проснулись они тем­ной ночью, и стал Гензель утешать сестрицу:

- Погоди, Гретель, вот скоро луна взойдет, и станут вид­ны хлебные крошки, что я разбросал по дороге, они укажут нам дорогу домой.

Вот взошла луна, и дети отправились в путь-дорогу, но хлебных крошек не нашли, — тысячи птиц, что летают в лесу и в поле, все их поклевали. Тогда Гензель и говорит Гретель:

— Мы уж как-нибудь да найдем дорогу.

Но они ее не нашли. Пришлось им идти целую ночь и весь день, с утра и до самого вечера, но выбраться из лесу они не смогли. Дети сильно проголодались, ведь они ничего не ели, кроме ягод, которые собирали по пути. Они так устали, что еле-еле передвигали ноги, и вот прилегли они под деревом и уснули.

Наступило уже третье утро с той поры, как покинули они отцовскую избушку. Пошли они дальше. Идут и идут, а лес все дремучее и темнее, и, если бы вскоре не подоспела по­мощь, они выбились бы из сил.

Вот наступил полдень, и они заметили на ветке красивую белоснежную птичку. Она пела так хорошо, что они остано­вились и заслушались ее пеньем. Но вдруг птичка умолкла и, взмахнув крыльями, полетела перед ними, а они пошли за ней следом и шли, пока наконец не добрались до избуш­ки, где птичка уселась на крыше. Подошли они ближе, ви­дят — сделана избушка из хлеба, крыша на ней — из пря­ников, а окошки — все из прозрачного леденца».

Три дня — полное смысла время в развитии повествова­ния в сказках — блуждают Гензель и Гретель, три дня длится путаница и нужда. Мы еще можем узнать в насыщенной романтике этой сказки строгий канон мистического дейст­вия. На третий день должно созреть познание, явиться от­кровение, должно быть принято решение. В сказке: после третьего утра, в полдень, увидели они красивую белоснеж­ную птичку и пошли за ней.

Эта белоснежная птица, поющая так красиво, — каким благоприятным знаком была бы она в другое время! Но она появляется в полдень.

Мы знаем, что люди и животные впадают в своеобразную летаргию в час, когда солнце стоит в зените. Современный человек в значительной степени освободился от этого. В прежние времена это влияние было так сильно, что сельс­кое население избегало находиться в полдень в поле. В ска­заниях разных народов отображены разнообразные пере­живания, связанные с этим, — во встрече с полуденной жен­щиной, расщепляющей сознание серпом, или в мучитель­ных вопросах, задаваемых сфинксоподобными чудовищами. Это час наибольшего внутреннего расслабления, способству­ющий обману чувств. Поэтому люди остерегались, напри­мер, заключать в полуденный час сделки. Посвященный говорил: это час Люцифера. И полуденный звон колоколов должен был укрепить человека в бодрствовании и прогнать духов воздуха, несущих обольщение. Появись белая птица в росистый утренний час или в наводящее на размышление, тихое вечернее время, она стала бы символом инспирации, освещающей сферу мыслей, но в полдень ее голос превра­щается в сбивающий с пути соблазн. Она летит впереди де­тей и ведет их к избушке ведьмы; избушка эта из хлеба, но это хлеб ведьм.

«— Вот мы за нее и примемся, — сказал Гензель, — и то- то будет у нас славное угощение. Я отъем кусок крыши, а ты, Гретель, возьмись за окошко, — оно, должно быть, очень сладкое.

Взобрался Гензель на избушку и отломил кусочек кры­ши, чтоб попробовать, какая она на вкус, а Гретель подо­шла к окошку и начала его грызть.

Вдруг послышался изнутри чей-то тоненький голосок:

— Хрум да хрум все под окном,

Кто грызет и гложет дом?

Дети ответили:

— Это гость чудесный,

Ветер поднебесный!

И, не обращая внимания, они продолжали объедать до­мик.

Гензель, которому очень понравилась крыша, оторвал от нее большой кусок и сбросил вниз, а Гретель выломала це­лое круглое стекло из леденца и, усевшись около избушки стала им лакомиться.

Вдруг открывается дверь, и выходит оттуда, опираясь на костыль, старая-престарая бабка. Гензель и Гретель так ее испугались, что выронили из рук лакомство. Покачала старуха головой и говорит:

— Э, милые детки, кто это вас сюда привел? Ну, милости просим, входите в избушку, худо вам тут не будет.

Она взяла их обоих за руки и ввела в свою избушку.

Принесла им вкусной еды — молока с оладьями, посыпан­ными сахаром, яблок и орехов. Потом она постелила две красивые постельки и накрыла их белыми одеялами. Улег­лись Гензель и Гретель и подумали, что попали, должно быть, в рай».

Немецкое слово «Hexe» (ведьма) происходит от «Haga-zussa» (древневерхненемецкий язык). Это была когда-то жившая в роще (Hag) мудрая женщина, ясновидящая про­рицательница, еще раньше — обладавшая даром провиде­ния хранительница и жрица племени. Со временем способ­ность ясновидческого водительства угасла, и в действие всту­пили демонические силы. Истинная магия превратилась в магию, низменную, а когда-то священное признание стало служить фальсификации. «Hagazussa» стала противополож­ностью того, чем она была когда-то. Сегодня она является символом той искусительной силы, которая предлагает че­ловеку ставшую атавистической псевдомудрость и тем са­мым увлекает его в безумие и иллюзию (Ср. русское слово общеславянского происхождения «ведьма», образо­ванное от слова «ведь» — «знание», то есть «знающая, ведающая». По­следующее значение — «колдунья». — Прим. перев.) Наивные, неопыт­ные люди легко подвержены опасности поддаться таким искушениям. Оккультное знание притягивает их. Они ду­мают найти проверенные, унаследованные истины или пути обучения, ведущие к действительному познанию, и стано­вятся жертвой обмана, потому что именно для оккультизма верен закон превращения и обновления. То, что правильно в определенное время и для определенного духовно-душевного развития, может в более позднюю эпоху превратиться в свою противоположность. Методы, бывшие верными сто­летия или тысячелетия назад, не могут быть верными для современного человека. Сказка хочет предостеречь нас от опасности пасть жертвой таких ставших атавистическими учений и методов. Ведьма — старая-престарая бабка, у нее красные глаза, и она плохо видит вдаль, то есть она воспри­нимает чувственный мир не отчетливо. У нее хороший нюх, как у зверей, это значит, дух не постигается мышлением.

Она заманивает детей: она ловит те невинно-безобидные силы детства в человеке, которым хватает сладкого хлеба волшеб­но-завораживающего обмана: «Они думали, что попали в рай».

«Но старуха только притворилась такой доброй, а была она на самом деле злой ведьмой, что подстерегает детей, и избушку из хлеба построила для приманки. Если кто попа­дал к ней в руки, она того убивала, потом варила и съедала, и было это для нее праздником. У ведьм всегда бывают красные глаза, и видят они вдаль плохо, но зато у них нюх, как у зверей, и они чуют близость человека.

Когда Гензель и Гретель подходили к ее избушке, она злобно захохотала и сказала с усмешкой:

— Вот они и попались! Ну уж теперь им от меня не уйти!

Рано поутру, когда дети еще спали, она встала, посмотре­ла, как они спят спокойно да какие у них пухлые и румяные щечки, и пробормотала про себя: “То-то приготовлю я себе лакомое блюдо ”.

Она схватила Гензеля своею костлявой рукой, унесла его в хлев и заперла там за решетчатой дверью — пусть кричит себе сколько вздумается, ничто ему не поможет. Потом пошла она к Гретель, растолкала ее, разбудила и говорит:

— Вставай, лентяйка, да притащи мне воды, свари свое­му брату что-нибудь вкусное, — вон сидит он в хлеву, пус­кай хорошенько откармливается. А когда разжиреет, я его съем.

Залилась Гретель горькими слезами, но — что делать? — пришлось ей исполнить приказание злой ведьмы.

И вот были приготовлены для Гензеля самые вкусные блюда, а Гретель достались одни лишь объедки.

Каждое утро пробиралась старуха к маленькому хлеву и говорила:

— Гензель, протяни-ка мне свои пальцы, я хочу посмот­реть, достаточно ли ты разжирел.

Но Гензель протягивал ей косточку, и старуха, у которой были слабые глаза, не могла разглядеть, что это такое, и думала, что то пальцы Гензеля, и удивлялась, отчего это он все не жиреет.

Так прошло четыре педели, но Гензель все еще оставался худым. Тут старуха потеряла всякое терпенье и ждать боль­ше не захотела.

— Эй, Гретель! — крикнула она девочке. Пошевеливайся живей, принеси-ка воды: все равно — жирен ли Гензель или тощ, а уж завтра утром я его заколю и сварю.

Ох, как горевала бедная сестрица, когда пришлось ей таскать воду, как текли у нее слезы ручьями по щекам!

- Господи, да помоги же ты нам! — воскликнула она. — Лучше бы нас растерзали дикие звери в лесу, тогда хотя бы погибли мы вместе..

— Ну, нечего хныкать! — крикнула старуха. — Теперь тебе ничто не поможет».

Старуха заперла Гензеля в хлеву: воля оказывается блокированной и теряет свою свободу действия. Чувствование не может больше следовать собственным импульсам, Гре­тель должна служить злу. Варка и жаренье — это процес­сы, связанные с огнем. Тот, кто вызовет в своей памяти «огненные» образные выражения нашего языка, легко пой­мет, о чем идет здесь речь.

Мы говорим: нужно загореться каким-нибудь делом, за­жечься им, воспламениться для него. Как прекрасны пламя благородного восторга и святой пыл негасимой любви.

Огонь же, возгорающийся из иллюзий, пронизанных воз­действием демонических сил, называется жгучим желани­ем, пламенем низменных страстей, которое неминуемо вспых­нет, если воля парализована, а ничего не подозревающая наивная душа оказалась во власти оккультного безумия. В этом огне должна гореть детская природа человека, и, нако­нец, зло поглощает ее.

«Рано поутру Гретель должна была встать, выйти во двор, повесить котел с водой и развести огонь.

— Сначала мы испечем хлеб, — сказала старуха, — я уже истопила печь и замесила опару. — Она толкнула бед­ную Гретель к самой печи, откуда так и полыхало большое пламя.

— Ну, полезай в печь, -- сказала ведьма, — да погляди, хорошо ли она натоплена, не пора ли хлебы сажать?

Только полезла было Гретель в печь, а старуха в это вре­мя хотела закрыть ее заслонкой, чтобы Гретель зажарить, а потом и съесть. Но Гретель догадалась, что затевает стару­ха, и говорит:

— Да я не знаю, как это сделать, как мне туда пролезть- то?

— Вот глупая гусыня, — сказала старуха, — смотри, какое большое устье, я и то могла бы туда залезть, — и она взобралась на шесток и просунула голову в печь.

Тут Гретель как толкнет ведьму, да так, что та очутилась прямо в самой печи. Потом Гретель прикрыла печь желез­ной заслонкой и заперла на задвижку. У-ух как страшно завыла ведьма! А Гретель убежала; и сгорела проклятая ведьма в страшных мучениях».

Если и удалось сделать совершенно пассивным мужес­твенно-волевое начало, то женственно-душевное не позво­ляет подавить себя и приходит на помощь. Гретель вверяет зло его собственной стихии; огонь обмана, желаний и страс­тей превращается в пламя очищения, потому что зло само уничтожает себя, когда в дело вступают душевное мужество и храбрость. Благодаря этому воля снова обретает свою сво­боду действий.

«Бросилась Гретель поскорей к Гензелю, открыла хлев и крикнула:

— Гензель, мы спасены: старая ведьма погибла!

Выскочил Гензель из хлева, словно птица из клетки, ког­да откроют ей дверку. Как обрадовались они, как кинулись друг другу на шею, как прыгали они от радости, как крепко они целовались! И так как теперь им нечего уже было бо­яться, то вошли они в ведьмину избушку, а стояли там всю­ду по углам ларцы с жемчугами и драгоценными камень­ями.

— Эти, пожалуй, будут получше наших камешков, — сказал Гензель и набил ими полные карманы. А Гретель говорит:

— Мне тоже хочется что-нибудь принести домой, — и насыпала их полный передник».

Так как каждый успешно пережитый негативный опыт, каждое преодоление зла могут привести к позитивному по­ниманию, обогащающему человека, то Гензель и Гретель находят в доме ведьмы сокровища. Рожденные в воде жем­чужины, рожденные в земле драгоценные камни указывают на два уровня бытия, разграбленные ведьмой. В смелом че­ловеке, оказавшем сопротивление злу, те же самые уровни бытия становятся богаче за счет приобретенных сокровищ. Ведь и ведьма всего лишь часть вечной силы, «всегда же­лавшей зла, творившей лишь благое» (И В. Гете. Фауст. Перев. Н. Холодковского. — Прим. перев.).

«— Ну, а теперь бежим поскорей отсюда, — сказал Ген­зель, — ведь нам надо еще выбраться из ведьминого леса.

Вот прошли они так часа два и набрели наконец на боль­шое озеро.

— Не перебраться нам через него, — говорит Гензель, — нигде не видать ни тропинки, ни моста.

— Да и лодочки не видно, — ответила Гретель, — а вон плывет белая уточка; если я ее попрошу, она поможет нам переправиться на другой берег.

И крикнула Гретель:

— Утя, моя уточка,

Подплыви к нам чуточку,

Нет дорожки, ни моста,

Переправь нас, не оставь!

Подплыла уточка, сел на нее Гензель и позвал сестрицу, чтобы и она села вместе с ним.

— Нет, — ответила Гретель, — уточке будет слишком тяжело; пускай перевезет она сначала тебя, а потом и меня.

Так добрая уточка и сделала, и когда они счастливо пере­правились на другой берег и пошли дальше, то стал лес им все знакомей и знакомей, и они заметили наконец издали отцовский дом».

Дети попадают к большой воде. Нужно рассматривать этот образ, как противоположность запутанности леса, страху и смертельной опасности. Простор и перспектива обретены, открывается ясность душевного мира. Белая уточка, пере­возящая детей через озеро, — не символизирует ли она са­мую прекрасную способность, которую выработала душа в испытаниях страданием? Потому что это Гретель может клик­нуть уточку и подчинить ее себе. Завоевана инстинктивная уверенность, позволяющая плыть по волнам глубин. Душа чувствующая, которая так легко оказывается охваченной непостоянством ее изменчивого ощущения, больше не мо­жет «утонуть» или «пойти на дно».

Белая уточка более часто встречается в языке символов Востока, чем Европы. Когда три утки тянут солнечную ко­лесницу Аполлона, когда белая утка изображается наряду с лебедем на индийских храмах, а в русской сказке Елена Прекрасная просит в дар у богатырей белую уточку, то тог­да мы узнаем желанную там добродетель: душевную уве­ренность в изменчивом водном мире наших чувств. Снова и снова в иных изданиях сказок братьев Гримм опускается образ воды и уточки, а ведь это и есть завершение всего происходящего.

«Тут на радостях они пустились бежать, вскочили в ком­нату и бросились к отцу на шею.

С той поры как отец бросил детей в лесу, не было у него ни минуты радости, а жена его померла. Раскрыла Гретель передник, и рассыпались по комнате жемчуга и драгоцен­ные камни, а Гензель доставал их из кармана, целым и при­горшнями.

И настал конец их нужде и горю, и зажили они счастливо все вместе.

Тут и сказке конец идет,

А вон мышка бежит вперед;

Кто поймает ее, тот

Сошьет себе шапку меховую

Да большую-пребольшую».

Если мы научились познавать действие сказки как проис­ходящее в целом во внутреннем человеке, то для нас логич­ным будет то, что то отвердение, которое так дурно влияло на отцовскую самость, должно было умереть (мачеха). Столь же логично и то, что то богатство, которое добыто отдель­ной душевной силой, идет на пользу целому. Старому Я нет нужды более быть дровосеком, с этого момента по-новому волящий человек с новой душой, наверное, познает зелене­ющее древо золотой мудрости.