Начало боевых действий. Окружение

В августе 1941-го года немцы приблизились к нашей обороне, в районе города Смела. В этом городе родилась и жила до переезда в Москву моя будущая жена с родителями и всеми их родственниками. Но об этом я узнал уже после войны, когда мы поженились, а тогда был приказ стойко держать оборону, не дать врагу приблизиться к Днепру. В обороне строго соблюдался режим радиомолчания. Радиостанция работала только на прием. Батальоны вели активную оборону, но постепенно откатывались к Днепру под сильным натиском врага. Появились первые потери. В окружение попал батальон, в котором работал наш радист Алеша Ионин. Было очень больно об этом узнать, так как мы с ним дружили, в походах всегда делились остатками армейского пайка.

Под угрозой окружения, в августе 1941-го года, под сильным огнем и бомбежкой с воздуха, дивизия оставила город Черкассы, и по горящему уже мосту, по Днепру, покинула правый берег реки. Полки дивизии заняли оборону на островах Днепра. Мою радиостанцию отогнали подальше от штаба полка, чтобы не демаскировать командный пункт, и приказали работать только на прием, хотя и была большая необходимость в поддержании связи с батальонами, воевавшими на островах. Немецкие пеленгаторы работали очень точно и по первому, даже короткому выходу в эфир, открывали точный огонь из орудий по радиостанции.

В конце августа нависла серьезная угроза окружения всех соединений, оборонявших г. Киев. Был прорван фронт севернее Киева и южнее г. Черкассы, в нескольких местах немцы форсировали Днепр. Об этом было известно нашему командованию, но приказ Сталина – во чтобы то ни стало не сдавать немцу Киев – обошелся очень дорого нашей Красной Армии.

В начале сентября немцы замкнули кольцо окружения нашей дивизии в районе г. Лубны Полтавской области и стало бессмысленным вести бои на днепровских островах. Наша дивизия в числе 8 армий оказалась в окружении, загнанная в Оржицкие болота Приднепровья, откуда вырваться живым удалось единицам. В наших атаках на прорыв погибали наши лучшие армейские солдаты и офицеры, самые подготовленные кадры армии. Немецкое радио сообщило о захвате в плен более 300 000 наших воинов, и это была горькая правда. Меня вызвал к себе командир роты связи Соловьев и в присутствии командира радиовзвода Тимченко приказал взорвать радиостанцию, отпустить лошадей и самому пробиваться из окружения. Я попросился к ним, чтобы вместе искать выход, чтобы не попасть в плен, но мои командиры бежали, не попрощавшись.

В попытках прорыва участвовали со мной старшина Великанов, награжденный в финскую войну Орденом Красного Знамени, Дима Жохов, который ушел от радистов и имел звание политрука. Но вырваться, выбраться из болот никому не удалось. Все погибли. А мне под покровом ночи удалось преодолеть болото и выйти к деревушке на окраине леса. В каком-то доме я оставил свою армейскую одежду и переоделся в деревенскую, украинскую домотканую рубаху, дали мне и ватник, так как ночи уже были холодными, и я уже утром смело вышел на дорогу, по которой двигались колонны немцев, а по обочинам люди с телегами и со скарбом то ли пытались бежать от немцев, то ли возвращались домой. Во всю ругали советскую власть и жидов. Не трудно представить себе обстановку, в которой я находился. Но необходимо было срочно принимать решение: куда двигаться, в каком направлении, чтобы выйти к своим войскам. Где фронт? Где мои родные, которые жили в Днепропетровске? Мои однополчане, местные жители Николаевской области, призванные по мобилизации в начале войны, все ушли сдаваться в плен, считая, что война уже закончена.

Решил двигаться в сторону Днепропетровска, для начала выяснить, сумели ли мои родные бежать из города. Торопиться было некуда. Осень стояла теплая, и я двигался к родному городу, находясь в тылу противника, занявшего все Правобережье Украины. На дорогах никто внимания на меня не обращал. В каждой деревенской хате крестьяне кормили беглецов борщом. Казалось, что его специально для этого готовили. Не было отказа и в ночлеге. В некоторых тихих селах, где еще не было новой администрации (старост и полицаев), удавалось пожить по несколько дней, помогая бабкам и вдовам управляться по хозяйству. Колхозное добро местные крестьяне быстро растащили по дворам. Урожай был хороший, немцы еще не наложили лапу на продовольствие деревень, им было еще не до того. Крестьяне не бедствовали и терпеливо ждали развязки, конца войны, которую немцы в своей пропаганде обещали скоро победно закончить, очень скоро, до начала зимы.

В городишках, которые я обходил, уже шли погромы. Расстреливали коммунистов, представителей советской власти, которые не сумели бежать и евреев, которые или не успели, или, по наивности, на что-то надеялись и не эвакуировались вместе с войсками “доблестной” Красной Армии…

На Украине устанавливался “новый порядок” (Ordnung). Совсем приблизившись к Днепропетровску, уже зная о массовых расстрелах евреев, не стал рисковать, а подошел к Днепру, нашел переправу, перебрался на левый берег и двинулся в сторону города Краснограда, в направлении Харькова, где по слухам (это было тогда самое главное “радио”, единственная информация об обстановке в городах, на фронте) линия фронта остановилась по реке Северский Донец.

Наступала зима, немцы приблизились к Москве и окружили Ленинград. Об этом можно было узнать в деревнях из листовок, от местных жителей. Двигаться зимой близко к фронту было опасно, так как с моей одеждой ночевать на природе было невозможно, а в прифронтовых деревнях размещались немецкие гарнизоны. Нужно было где-то остановиться, пережить зиму, чтобы весной продолжить движение в сторону фронта с целью перебраться к своим.

Такая деревня попалась мне под названием Тышенкивка. Она очень соответствовала своему названию. Тихая, небольшая деревушка, недалеко от города Краснограда. Население – старики, женщины и дети. В доме, куда я напросился на ночлег, оказалась старая женщина, молодая девушка и девочка лет 13-14. Они очень нуждались в мужской помощи, и я был очень кстати. Колол дрова, чинил их полуразвалившийся забор и прочее.

Длинные зимние вечера проводили в сумерках вместе с деревенскими девушками и ребятами. Нашлась гитара, и под ее аккомпанимент я пел украинские песни, которых знал множество: “Ниченька”, “Дывлюсь я на небо, тай думку гадаю”, “А до мене Якив прыходэ” и другие. Когда собирались старики – пел им “Раскинулось море широко”, и когда доходил до строк о гибели моряков – все рыдали. Играли в карты. Научился их делать тем, у кого их не было. За это меня стали сильно уважать.

Фамилию я взял себе своего однокашника по техникуму – Павла Клименко, имя, отчество – Леонид Иванович. Звали меня просто Лёнько. В деревне, в других домах, нашлись еще ребята моего возраста, сумевшие избежать плена в окружениях. После того, как мне удалось установить с ними контакт, иногда встречаться, чтобы обсуждать возможность выхода к своим войскам – за нами началась слежка полицаев. Наверное, мы вели себя очень неосторожно. Где-то в феврале 1942-го года нас троих схватили полицаи, отвезли под конвоем в г. Красноград и сдали в немецкую комендатуру. Поселили нас в тюрьму, и в случае подтверждения, что мы партизаны – нам грозил немедленный расстрел. Два моих товарища по несчастью были женихами деревенских девчат, которые собрали сало, самогон, явились в комендатуру, ублажили переводчика и коменданта, и нас отпустили. Выдали даже документ (Ausweis) с подтверждением нашей личности и пропуск (Passierschein) для возвращения к месту жительства родных. Мы все утверждали, что являемся жителями Украины, мест еще не освобожденных от советской власти. На какое-то время мы обрели покой, но не надолго. Немецкое командование вместе с местной властью, старостами и полицаями, верными холуями фашистов, стали все больше присматриваться к нам, ребятам избежавшим плена и болтающимся по деревням и весям.

Вскоре меня снова схватили, вместе с большой партией военнопленных погрузили в товарные вагоны и увезли в город Полтаву. После выгрузки погнали по городу в лагерь военнопленных под открытым небом, который размещался на “Лысой” горе. Казалось, пришел мне конец, Finita La Comedia, и надо прощаться с жизнью, но я очень верил в судьбу, которую мне обещал мой дедушка. Я очень верил моему святому деду Иосифу, который, видимо, здорово молился за то, чтобы я выжил на этой войне. Буквально через день или два моего пребывания в лагере, узнаю, что приехала комиссия, состоящая из местных предателей - “отцов” города Полтавы, которая отбирает в лагере украинцев-военнопленных с целью их отпуска домой. Было, оказывается, и такое, нигде не описанное в истории Отечественной войны. Немцы в какой-то момент или почувствовали себя уверенными хозяевами оккупированной Украины, или это делалось в рекламных целях, трудно теперь гадать. Но я, набрался нахальства и пошел на беседу в эту Комиссию, не подозревая, что очень рисковал. Разоблачив мое еврейское происхождение - я был бы тут же расстрелян. Но другого пути не было. Тут уж по пословице: “пан или пропал”.

Допрос длился недолго. У одного члена Комиссии возникло какое-то подозрение о схожести моей с еврейством, но снимать с меня штаны постеснялись, и это меня спасло. Мне выдали Passierschein для следования в Запорожскую область, где, как я указал, живут мои родители. В этой деревне точно жил мой однокашник по техникуму Клименко Павло Поликарпович. Если его нет в живых – Царство ему Небесное!

Родившись на Украине, живя среди украинцев до ухода в армию, я совершенно без акцента говорил на этом языке, слово “кукуруза”, на котором ловили евреев, выговаривал как настоящий хохол. Не знаю, почему для многих евреев это было камнем преткновения. Знал весь репертуар театров на украинском языке, многие оперы на память. До сих пор помню арии из оперы “Запорожец за Дунаем”, все украинские песни. Возможно, это помогло идти смело по оккупированной немцами Украине, мимо городов и сел, где ловили и расстреливали евреев любого возраста – от малых детей до глубоких стариков.

Но на этом моя Одиссея по чужой территории не заканчивается. Впереди предстояли еще большие испытания. Выйдя из полтавского лагеря военнопленных, я устремился в сторону Харькова, стараясь не задерживаться в деревнях. Началась весна, можно было уже заночевать в лесу, в заброшенном доме или сарае. Понимал, что с приближением к фронту, пройти будет все труднее. Но, не выйдя еще из Полтавской области, на окраине большого села Карловка, зашел в дом у леса и попросил поесть. Пока хозяйка готовила на стол, в дом вошел, хромая, толстый мужик, и стал расспрашивать, откуда и куда я иду. Я был очень голоден и пока ел – не заметил как этот “гость” исчез. Поболтал с хозяйкой и собрался уходить, как в дом ворвались двое полицаев, скрутили меня и увели в Участок. Долго допрашивали, крепко били и утром погнали меня в сторону находящегося недалеко бывшего сахарного завода, где размещался лагерь военнопленных.

Полицаи на лошадях – я пешком. Вышли на окраину деревни – на встречу идет немец с переводчиком. Полицаи представили меня как партизана, которого поймали в лесу. За этот “подвиг” они, наверное, ждали награды. Но немец не стал разбираться и велел мне приготовиться к расстрелу; снять верхнюю одежду. Пока шел этот разговор, нас окружила толпа ребятишек и местных жителей. Это поколебало немца и он приказал полицаям гнать меня в лагерь и сдать охране сахарного завода. Что они и сделали. Так я попал на территорию лагеря, который почти не охранялся. Военнопленные там прижились, бежать им было некуда. Да и бессмысленно бежать куда-то в военной форме по кишащей везде полицаями и войсками территории. Я легко выбрался из лагеря и больше не задерживался ни на минуту в деревенских домах.

На моё счастье, в это время, а был уже май 1942 года, какая-то кавалерийская часть южнее Харькова прорвалась в сторону, куда я устремился, чтобы выйти к нашим войскам. Но эта часть, помахав шашками, сразу оказалась отрезанной и попала в окружение. Немцы здесь сосредоточили большие силы, но я со своим пропуском беспрепятственно проходил до самой линии обороны на реке Северский Донец. Приблизившись близко к реке, я уже в деревни не заходил, бродил ночью, прошел нейтральную полосу, которая была сплошь заминирована.

Под утро, когда я вышел к правому берегу бушевавшей реки, я увидел трупы людей и животных, погибших, видимо, от разрывов мин. Снял одежду, вошел в холодную воду и поплыл к противоположному берегу, но быстрая река меня затягивала, и, испугавшись, что утону, я бросил одежду и постепенно выбрался на берег в «костюме Адама», т.е. в чем мать родила. Когда осмотрелся – увидел солдата, который в роще рубил дерево. Узнал в нем нашего красноармейца, но звать его не стал, т.к. он бы меня тут же пристрелил. Ружье его было прислонено к дереву, и я постарался отрезать ему путь к винтовке. Когда я его, наконец, окликнул, он действительно попытался кинуться к оружию, но, увидев меня голого и беззащитного, успокоился. Я попросил его отвести меня к командиру.