Но я ему — 1 страница

на самовар:

«Ну что ж,

садись, светило!»

(«Необычайное приключение», 1920).

Здесь мы имеем два эллипсиса, два опущения: «Но я ему...» очевидно, предполагается «говорю», «сказал». Глагол здесь опу­щен. Что такое «на самовар»? По этому поводу имеется ком­ментарий самого Маяковского: «Указывая на самовар». Слово «указывая» пропущено для установки на разговорную речь. Маяковский объяснил, с какой целью он поставил слова «на са­мовар»—для установки на разговорную речь. Предполагалось, что чтение должно было сопровождаться жестом. Сказано это было Маяковским по поводу того, что Качалов неправильно чи­тал эти стихи. Маяковский писал, что Качалов читает лучше него, но не так, как надо. Декламация требовала какого-то же­ста, дополняющего фразу, саму по себе неполную.

Эллиптические конструкции, нарушение грамматической связи встречаются относительно редко. Гораздо чаще мы встречаем

нарушения другого принципа, необходимого для построения речи, именно принципа последовательности.

Уже приводились примеры предложений, в которых после­довательность слов нарушалась. Наша языковая норма, о ко­торой уже было сказано, предполагает определенную последо­вательность членов предложения. В русском языке полагается, чтобы подлежащее стояло перед сказуемым, перед глаголом; чтобы определение, если оно выражено прилагательным, стоя­ло перед определяемым, а если оно выражено родительным па­дежом существительного, то наоборот, родительный падеж дол­жен стоять после определяемого. Например, «книга студента», а не «студента книга». Так, прямое дополнение должно идти пос­ле глагола: «Я вижу картину», а не «я картину вижу».

Но нормы, существующие на этот счет в русском языке, не очень жесткие именно потому, что русский язык синтетический, и это дает ему возможность даже при нарушенных нормах ука­зать связи между словами. В языках аналитических это невоз­можно, потому что там самый порядок слов указывает, что яв­ляется подлежащим, что является сказуемым, прямым дополне­нием и т. д.

Никогда не надо при анализе реальных текстов исходить из какой-то единой нормы, потому что норма, как и всё в языке, есть явление историческое, т. е. норма XVIII в. не та, что норма XVII в.; норма XIX в. не та, что норма XVIII в. Пожалуй, только нормы XX в. мало расходятся с нормами XIX в., потому что язык установился с достаточной твердостью к середине XIX в, и мы эти нормы стараемся не нарушать.

Раз историческая норма бывает разная, то получается, что в разных жанрах может быть разная норма. Например, канце­лярский язык, официальный язык, язык документов сохранил старые нормы, тогда как в более свободной речи эти нормы от­пали и были заменены другими. Поэтому документы писались несколько иным языком и в несколько ином синтаксисе, чем произведения обыкновенной повествовательной прозы.

Инверсионные формы

Надо еще заметить, что в стихах часто наблюдается явление традиционной нормы, задержавшейся архаической нормы, когда она уже не только в разговорной речи, но и в письменной прозе отпала. Стихи немножко отстают, поэтому, когда мы говорим, что на­рушена норма и получилось то, что именуется словом инвер­сия, то мы прежде всего должны определить самую норму и посмотреть, какая норма применяется в данном случае, какая должна быть естественная последовательность. Бывают очень сложные случаи, когда норма находит на норму и возникает какой-то компромисс между двумя нормами. Тогда явление несколько осложняется.

Вот пример: речь Ломоносова 1751 г. — «Слово о пользе химии». Посмотрим, как здесь построены фразы. «Учением при­-

обретенные познания разделяются на науки и художества». Мы бы сказали: «Познания, приобретенные учением...» Дальше: «Науки подают ясное о вещах понятие и открывают потаенные действий и свойств причины». Теперь бы сказали: «Науки по­дают ясное понятие о вещах и открывают потаенные причины действий и свойств». Дальше: «Художества снисканием при­бытка увеселяют. Науки художествам путь показывают; худо­жества происхождение наук ускоряют. Обои́́ общею пользою согласно служат».

В приведенном отрывке заметно тяготение к постановке гла­гола, сказуемого, на конце предложения. Это своеобразная норма XVIII в., ломоносовская норма, которая придерживалась латинской конструкции фразы, причем воспринятой русским языком сквозь немецкую конструкцию, так что трудно сказать чего тут больше — латинского или немецкого. Ораторская речь того времени строилась именно таким образом; хотя разговор­ная речь придерживалась нормы обыкновенной, но тогда счи­талось, что ораторская речь должна сильно отличаться от раз­говорной, поэтому в ораторской речи была другая норма после­довательности слов, чем в разговорной речи. Примерно в эпоху Карамзина была отброшена латинская норма и воспринята бо­лее естественная речь, базирующаяся на разговорной норме. Прежде чем определить, есть ли в предложении инверсия или нет инверсии, надо посмотреть, какова была норма, С современ­ной точки зрения, может быть, это инверсия, а с точки зрения Ломоносова это было естественное расположение слов. А если человек стилизует речь под XVIII в., тогда он берет норму XVIII в. и располагает речь по чужой норме. Отчужденность этой нормы сразу нами воспринимается. В современном романе из жизни Ломоносова или его эпохи люди должны говорить по-ломоносовски (конечно, в своих ораторских выступлениях, а не в быту) и мы, читая этот роман, почувствовали бы различие между инверсией в нашем смысле, и другой нормой, другим по­рядком слов, исторически определяющим порядок слов в ту эпоху.

Инверсия — это действительное отступление от принятой нормы, от той нормы, которая вообще руководит писателем.

Здесь возможны разные случаи. Некоторые имеют свой сти­листический эффект; другие вовсе не преследуют стилистиче­ского эффекта.

Итак, мы знаем, что иногда субъект и предикат не совпа­дают с грамматическим подлежащим и грамматическим сказуе­мым. Бывает так, что человек хочет сообщить не то, что содер­жится в сказуемом, а наоборот, сказуемым оформлено то, что известно, а грамматическое подлежащее — это есть новость.

В повести Пушкина «Гробовщик» есть такая фраза: «Над воротами возвысилась вывеска, изображающая дородного амура с опрокинутым факелом в руке». Здесь говорится о том,

какая вывеска появилась, с каким изображением. Поэтому сооб­щение ставится на конец. А начинается фраза с довольно без­личного слова — «над воротами». Нормально построенная фраза выглядела бы так: «Вывеска, изображающая дородного амура с опрокинутым факелом в руке, возвысилась над воротами». Но тогда смысл сообщения был бы другой: вывеска, о которой уже было что-то известно, возвысилась именно над воротами. При таком построении фразы предикат совпадал бы со сказуе­мым. А в той фразе, которая дана у Пушкина, предикат сов­падает с подлежащим. То, что надо сообщить, ставится в конце предложения. Здесь мы имеем инверсию: сказуемое стоит перед подлежащим.

Не менее интересен пример из «Пиковой дамы»: «Изредка тянулся Ванька^[118] на тощей кляче своей». Предметом сообщения здесь является то, что на улице среди других появился и из­возчик, и это сообщение помещено после сказуемого, т. е. грам­матическое подлежащее выполняет роль предиката.

Другой пример из этой же повести: «На стене висели два портрета». Предполагается, что мы не знаем, что висело на сте­не; это составляет предмет сообщения (два портрета). Если бы было сказано: «Два портрета висели на стене», это значило бы, что мы знаем о существовании двух портретов, но не знаем, где они висели.

В сцене появления Германна в комнате графини есть такая фраза: «Перед графинею стоял незнакомый мужчина». Речь по­строена так, как будто она ведется от сознания графини, пото­му что автор-то отлично знает, что это не «незнакомый мужчина», а Германн. Автор строит фразу, исходя из психологии графини. Что для нее ново? — Незнакомый мужчина. Сообщение об этом новом помещается в конце фразы. Предикатом опять-таки является подлежащее. Если бы сказать: «Незнакомый мужчина стоял перед графинею», фраза получила бы другое значение.

Итак, когда происходит перераспределение между подлежа­щим и сказуемым по значению, т. е. когда субъект и предикат не совпадают с грамматическим подлежащим и сказуемым, то сказуемое часто ставится на первое место, а подлежащее — на второе, в конце предложения.

Вряд ли надо считать инверсиями такие случаи, когда су­ществительное и глагол, подлежащее и сказуемое, выражают нечто неразложимое, как бы одно понятие. Это относится к предложениям, в которых говорится о наступлении вечера, ночи, утра, дня, что можно выразить в одном слове — «вече­реет», «стемнело», «светает». И вот, когда имеется такое нераз­ложимое понятие, часто глагол ставится на первое место, на­пример: «Светит месяц, ночь ясна... Наступило утро». Не нужно

думать, что здесь имеет место особая инверсия. Это просто не­разложимое понятие, где глагол выдвигается вперед.

Но есть более серьезные случаи нарушения порядка слов в письменной речи, например в таких стихах:

...Ветулий молодой

В толпу народную летит по мостовой...

(«Лицинию», 1815).

Здесь порядок слов явно отступает от нормы. Следовало бы сказать: «Молодой Ветулий летит по мостовой в народную толпу». Здесь же вместо «молодой Ветулий» и «в народную толпу» — другая последовательность: «Ветулий молодой» и «в толпу народную». Определение стоит здесь не перед определяе­мым (существительным), а после определяемого. Это — особен­ность стихотворной речи. «Ветулий молодой» выделяется в осо­бую синтагму, в особую фразовую частицу. Поэтому в стихах Пушкина главное ударение падает на слово «молодой». В сло­вах «в толпу народную» тоже главное ударение падает на опре­деление.

Вот еще пример из Пушкина:

Ты здесь, лентяй, беспечный,

Мудрец простосердечный.

(«Городок», 1815).

В прозе надо было бы сказать: «Ты здесь, беспечный лентяй, простосердечный мудрец».

Такая инверсия, применяемая преимущественно в стихах, дает возможность выделить эпитет, определение. Она произво­дит некоторую стилистическую перегруппировку, эпитет стано­вится более ярким. Явление это—сложное. Здесь, помимо всего прочего, играет некоторую роль и архаическая норма, задер­жавшаяся в стихах. Дело в том, что такая норма "постановки определения после определяемого — это старинная конструкция, которую мы встречаем в старых текстах. Например в «Домо­строе»: «Или которой хоромины кровля гнила или обветшала...» Здесь «кровля» стоит на последнем месте, а «хоромины», т. е. родительный падеж, вначале. То же (самое в предложении: «Всяких чинов люди...» В «Записках» (1789—1816) А. Т. Боло­това мы читаем: «Верст за двадцать от него находилось одно нарочитой величины озеро» — вместо «озеро нарочитой вели­чины».

У Радищева в «Путешествии»: «Судна нашего правитель ре­шился нас спасти», а не «Правитель нашего судна».

Это всё примеры XVIII в. Но такая конструкция доходит даже до XIX в. Так, у Батюшкова (письмо Гнедичу от 19 сен­тября 1809 г.) мы находим: «Лучше прочесть страницу стихо­творной прозы из Марфы Посадницы, нежели Шишкова холод­ные творения». «Шишкова холодные творения» — вместо «хо­-

лодные творения Шишкова». И здесь же рядом: «страницу сти­хотворной прозы».

Дело в том, что Карамзин писал уже по новой норме, а Шишков тяготел к архаизмам, к старой норме. Здесь можно предполагать стилизацию.

Во всяком случае эта старая конструкция в стихах задержи­вается, но задерживается там, где она не является единствен­ной, а где основной является обычная норма.

Возьмем другую структуру. Определение, если оно выражено родительным падежом, стоит обыкновенно после определяемого: «Книга Петра», но не «Петра книга». А в стихах сплошь и ря­дом бывает обратное. Например, у Пушкина:

Беги, сокройся от очей,

Цитеры слабая царица...

(«Вольность», 1817).

Да вновь увижу я ковры густых лугов,

И дряхлый пук дерев, и светлую долину,

И злачных берегов знакомую картину...

(«Царское Село», 1819).

Здесь мы опять-таки наблюдаем перестановку: два раза при­менена нормальная постановка — «ковры густых лугов» и «дряхлый пук дерев», и вдруг «и злачных берегов знакомую картину». Но архаическая норма здесь осложняется тем, что вообще в стихах уже господствует нормальная постановка. По­этому происходит опять некая стилистическая перестройка, ко­торую следует считать инверсией, хотя исторически мы имеем архаическую норму. В стихах это воспринимается как инверсия, хотя происхождение ее историческое. Вообще эти инверсии ис­торического происхождения сравнительно часты в стихах. Возь­мем строки Пушкина:

Или разыгранный Фрейшиц,

Перстами робких учениц.

(«Евгений Онегин», гл. III, строфа 31).

Мы бы сказали: «Или Фрейшиц, разыгранный перстами робких учениц», так как дополнительные члены к определению потребовали бы, чтобы это определение было к ним приближено. Нельзя было бы разделить определяемым определение от до­полнительных членов предложения. А между тем это старин­ная структура, которая раньше постоянно действовала: в ней раньше идет определение, за ним — определяемое, а потом до­полнение к определению.

У Державина мы встречаем: «Плывущих птиц на луг» — вместо «птиц, плывущих на луг».

То же при деепричастии. У Крылова: «На ель ворона взгро­моздясь». Здесь — другая последовательность, но тоже «взгро­-

моздясь» (деепричастие) отделено от слов «на ель». Это — ар­хаическая структура, которая задержалась в стихах, но тогда, когда в стихах уже господствовала новая норма. Это столкно­вение двух норм — живой и мертвой — превращает мертвую норму уже в инверсию. В стихах очень много инверсивных струк­тур, восходящих к нормам устарелым, архаическим.

Примеры такой структуры можно найти и в прозе: «Дружба склонного человека к гневу весьма не сносна». Или: «Блеск па­дающих капель воды с вершины весел». Сначала — «падающих капель», а потом дополнительные слова.

Среди разных форм инверсий, сохранившихся в поэзии, сле­дует отметить одну, которая отчасти разъясняет и функцию ин­версии. Это такого рода инверсия, такого рода перестановка слов, при которой разрушается единство словосочетания. На­пример:

Душистый льется чай янтарною струей.

(Вяземский, «Самовар», 1839).

При нормальной постановке нужно сказать: «душистый чай льется» или «льется душистый чай» (как подсказывает кон­текст), но во всяком случае слова «душистый» и «чай» необхо­димо должны быть вместе связаны, поскольку это тесное слово­сочетание: определяемое + определение. А здесь определяемое от определения отделяется глаголом, следовательно, целост­ность этого словосочетания нарушена. Слово «душистый», кото­рое должно непосредственно примыкать к слову «чай», здесь оторвано от него и получает как бы несколько самостоятельное положение.

Такое отделение приводит к так называемому обособле­нию, т. е. получается какая-то небольшая пауза, отделяющая данное слово от остальных, в то время как при нормальной по­становке такого обособления не получается. Это обособление несколько утяжеляет слово, придает ему больший вес. Обычно отделяемыми при помощи инверсии словами являются именно эпитеты, которые в таких случаях получают более выпуклую, более образную выразительность. Например, в стихе:

Сомкнул уста вещать полуотверсты...

(Баратынский, «Последний поэт», 1835).

«Уста полуотверсты» разделены глагольной формой, в данном случае формой неопределенного наклонения «вещать». Опять-таки эпитет отделяется. Здесь даже происходит некоторое пере­распределение. Именно то, что данный эпитет поставлен не перед существительным, а после глагольной формы, как бы несколько меняет даже внутренние смысловые связи, т. е. по­лучается не грамматическая, а скорее смысловая связь между эпитетом и глаголом, которая сливая их как бы в единый образ

и в иных случаях ведет к наречию, непосредственно связанному с глаголом. Здесь он выражен прилагательным, но тем не менее смысловая связь получается такая, которая не предусматри­вается точным грамматическим построением.

У этих инверсий бывает двойная функция: с одной стороны, обособляется одно слово от другого, с другой стороны — появ­ляются новые связи между словами, смысловые связи, которые не находятся в гармонии с грамматическими связями. Вместе с тем инверсия, разбивая естественный порядок слов, обычно сопровождается каким-то (иной раз слабым, иной раз сильным) обособлением, т. е. инверсия иначе дробит предложение, чем если бы его дробить естественно. Это особенно заметно в сти­хах. В стихах очень часто при инверсивной постановке полу­чается пауза там, где ее не надо было бы ставить при нормаль­ной постановке слов. Вот соответствующий пример из Пушкина:

Дивились долгому / любви моей мученью...

(«Умолкну скоро я», 1821).

Это как раз случай с разделенным словосочетанием. Здесь двойная инверсия. Нормально надо было бы сказать: «Диви­лись долгому мучению моей любви». Здесь прежде всего вместо «моей любви» — «любви моей»; кроме того, родительный падеж (определительный) ставится не после определяемого слова, а перед ним: не «мученье любви», а «любви мученье». При этой по­становке слово «долгому» отрезается от слова «мученью». Естественно, когда слово «долгому» отброшено, после него по­является пауза. Это первая инверсия. Затем двойной член «любви моей» поменялся местами со словом «мученью».

Этот стих по своей метрической системе распадается на две части, отделенные друг от друга тем, что называют цезу­рой (внутренним разделением стиха). После «дивились дол­гому» есть маленькая остановка в стихе. Здесь ритмически подчеркнуто, что после «долгому» появляется пауза. Эта пауза обнаруживает то обособление слова, которое получается благо­даря инверсивной постановке. Инверсивная постановка слов содействует несколько иному членению предложения, чем это обычно бывает. Другой пример:

Тут он в подробные / пустился описанья...

(«Анджело», 1833).

Здесь опять-таки инверсия, отделяющая определение от опре­деляемого. Надо было бы сказать: «Тут он пустился в подроб­ные описания», а здесь словосочетание разбито. Отсюда проис­ходит обособление слова «подробные» и после этого слова появ­ляется пауза. Эта пауза здесь точно так же подчеркнута рит­мически тем, что после слова «подробные» находится цезура, разделяющая стих на две ритмические части. Эта пауза пока­-

зывает, что действительно при инверсии происходит обособле­ние, происходит иное членение предложения, чем при обычном грамматическом строе.

Оба эти примера принадлежат к форме инверсии, обособ­ляющей определение. Но по существу при всех формах инвер­сии есть всегда тенденция к некоторому обособлению инвер­сивных слов.

У Вяземского есть такой стих:

Дни странника листам / разрозненным подобны...

(«Самовар», 1839).

Мы бы сказали: «Дни странника подобны разрозненным ли­стам». Здесь словосочетание «разрозненным листам» преврати­лось в «листам разрозненным», и эта-то постановка прилага­тельного-определения после определяемого, обособление в какой-то степени определяемого от определения как-то дробит речь. Здесь между словами «листам» и «разрозненным» есть ма­ленькая остановка, ритмически подчеркнутая наличием цезуры. Эта цезура обнаруживает ту тенденцию, которая появляется в самой речи, в ее инверсивном построении.

Все эти примеры принадлежат старой литературе, которая строилась на традициях, может быть, несколько иного синтак­сиса, чем современный. Как уже говорилось, исторические корни некоторых случаев перестановки слов восходят к синтаксису старой книжной речи. Но уже и в Пушкинское время сталкива­лись историческая традиция и очень ощутимая новая норма. Хотя в стихах задерживались старые нормы перестановки слов, но они уже воспринимались на основе новых норм, и происхо­дили обособления инверсированных слов. Если бы новых норм не было, то не было бы и никаких обособлений.

Но инверсия и не исчезла вместе с окончательным исчезнове­нием старых норм. При Пушкине, Вяземском, даже при Тютчеве инверсия естественно вызывалась тем, что так было свойственно стихам. Инверсия имеется и в самых новейших стихотворениях, там, где уже о старой норме говорить не приходится.

Очень много инверсий можно найти у Маяковского, и эти инверсии Маяковского показывают с большой откровенностью их стилистическую функцию. Обыкновенно у Маяковского ин­версия приводит либо к постановке под рифму в самом конце стиха, в самой весомой части стиха, того слова, которое ему не­обходимо; либо имеет место вторая функция инверсии, о кото­рой только что говорилось: обособление определения от опреде­ляемого. Вот один из примеров:

Политика

проста,

как поды глоток.

(«Хорошо», 1927).

Мы бы сказали, конечно, «глоток воды», это — современная норма. И если Маяковский сказал «воды глоток»; то не потому, что он следовал поэтической традиции XVIII в. Для Маяков­ского эта норма XVIII в. уже не определяла его речь. Здесь надо себе представить установку Маяковского на живую ора­торскую речь, обращенную к народу, речь именно устную, про­износимую речь, в которой, конечно, никакие традиции XVIII в. не могли его интересовать. Об историческом обосновании этой инверсии Маяковского не приходится говорить. Эта инверсия сделана для того, чтобы слово «глоток» наиболее выразительно попало под рифму. Разберем другой пример:

Шьет

шинели

цвета серого...

(«Хорошо», 1927).

Здесь «цвета серого» — вместо «серого цвета». Маяковский ставит эпитет «серого» на самое ответственное место стиха — под рифму, и это слово еще подчеркивается тем, что с ним бу­дет рифмовать какое-то другое слово. Рифма всегда самая звонкая часть предложения. Кроме того, здесь интонационное ударение падает именно на это последнее рифмующее слово.

Известно, что Маяковский в качестве знака членения речи употреблял не только те знаки, которыми пользуются обычно, но и так называемую «лесенку». Свой стих он печатал, разбивая на несколько строк. У него очень короткие обособления, речь распадается на мелкие отрывки, и каждый мелкий отрывок печатался с новой строки.

Секретарши

ответственные

валенками топают.

(«Хорошо», 1927).

Стих, как видите, распадается на три члена, причем слово «ответственные» совершенно обособлено от слова «секретарши», к которому оно принадлежит. Что содействует более или менее естественному обособлению? Инверсия, то, что здесь сказано не «ответственные секретарши», а «секретарши ответственные». Такая инверсия дает возможность обособить слово «ответствен­ные». Приведем еще такое четверостишие Маяковского:

Под ухом

самым

лестница

ступенек на двести

— несут

мииуты-пестницы по лестнице

вести.

(«Хорошо», 1927).

Здесь — две инверсии, и обе они сопровождаются обособлением инверсивных слов: «Под ухом самым» вместо «под самым ухом». Это — довольно редкий случай, когда инверсируется оп­ределение и служебные слова. Стих этот опять-таки напечатан так, что «самым» выделено в особую строку. Эта инверсия при­водит к особому членению, где слово «самым»; несмотря на то, что это, скорее, слово служебное, чем знаменательного, значи­мого порядка, выделяется и представляет особый член.

Другая инверсия: обычно прямое дополнение непосредст­венно следует за глаголом, а подлежащее предшествует гла­голу. Следовательно, два последних стиха должны были бы зву­чать так: «Минуты-вестницы несут вести по лестнице». Вот естественный порядок слов. А здесь подлежащее «минуты-вест­ницы» стоит после сказуемого; кроме того, словосочетание «несут вести» разорвано: «несут» стоит вначале, а «вести»— в конце. У Маяковского обе инверсии приводят к обособлению слов, и печать это явно обнаруживает. Слова «несут» и «вести» получили в печати обособление, графически подчеркнутое.

Приведем еще пример подобных инверсий у Маяковского:

Сюда,

под траур

и плеск чернофлажий,

пока

убитого

кровь горяча,

бежал,

от тревоги,

на выстрелы вражьи,

молчать

и мрачнеть,

кричать

и рычать.

(«Хорошо», 1927).

Во-первых, мы видим не «чернофлажий плеск», а «плеск чернофлажий». В результате этой перестановки слово «черно­флажий» получает особую весомость. «Чернофлажий» риф­муется с «вражьи».

Во-вторых, вместо «кровь убитого» мы имеем здесь «убитого кровь», в результате чего слово «убитого» получает обособление.

Таким образом, мы видим, что инверсивные формы встре­чаются и в современных стихах, для которых норма современ­ной речи очень сильно ощутима. Это — инверсии в чистом виде, исторически не подготовленные, не то, что инверсии Ломоносова или Пушкина. Надо сказать, что вообще инверсивная речь свой­ственна речи стихотворной. Если мы обратимся к латинскому стиху, то там инверсия необычайно затрудняет самый процесс чтения. Ведь латинский язык, подобно русскому (и даже, может быть, в большей степени), язык синтетический, т. е. там окон­чания слов указывают на их связь между собой. Поэтому в ла­-

тинских стихах допускаются необычайно сложные инверсии, когда слова разбрасываются в совершенном беспорядке и свя­зать их можно только по форме. В период русского класси­цизма, когда особенно часто обращались к латинским образ­цам, этим даже несколько излишне увлекались и думали, что вообще инверсивные формы придают речи поэтичность, что речь больше напоминает стих, если слова поставить в полном беспорядке.

Вот, например, что делал Тредиаковский, который стоял на позиции, что стих должен быть инверсивным. Приведу стихо­творение, которое имеет также и историческое значение, потому что это первое стихотворение, написанное новым тоническим размером. До этого писали другим размером. Сейчас нас инте­ресует не то, что данное стихотворение считается историческим и его постоянно цитируют, а невероятная инверсивность этого стихотворения. Речь идет о стихотворении «Поздравление ба­рону Корфу», который стоял во главе Академии, где работал Тредиаковский:

Здесь сия, достойный муж, что ти поздравляет,

Вящщия и день от дня чести толь желает,

(Честь, велика ни могла б коль та быть собою,

Будет, дастся как тебе, вящщая тобою),

Есть российска муза, всем и млада и нова;

А по долгу ти служить с прочими готова.

Многи тя сестры ея славят Аполлона;

Уха но не отврати и от росска звона.

Слово красно произнесть та хоть не исправна;

Малых но отцам детей и нема речь нравна.

Все желания свои просто ти износит,

Те сердечны приими, се нижайша просит.

Щастлива и весела мудру ти служити:

Ибо может чрез тебя та достойна быти,

Славны воспевать дела, чрез стихи избранны,

Толь великия в женах монархини Анны.

Можно думать, что барон Корф, которому было прочитано это стихотворение, его не понял, потому что непосредственно после этого стихотворения ему был прочитан немецкий перевод. Поздравление это относится к 1734 г.

В чем здесь дело? Кто эта «сия»? — «Сия» — это россий­ская муза. Но слово «сия» отделено от слов «российска муза» четырьмя стихами. Кто поздравляет? — Та же самая «россий­ска муза».

«Вящщия и день от дня чести толь желает». Здесь инверсия доведена до абсурда. Тредиаковский инверсирует даже союзы. Союз «и» вместо того, чтобы стоять в начале предложения, стоит после первого слова. В переводе на современный язык это значит, что муза (о которой будет дальше разговор) «она тебя поздравляет и желает чести день ото дня все большей». И вдруг — скобочная конструкция. Дальнейшие слова являются как бы примечанием, разрушающим общую постановку. Сама

скобочная конструкция также инверсирована. «Честь, велика ни могла б коль та быть собою, Будет, дастся как тебе, вящщая тобою». В переводе на современный язык это значит: как бы ни была велика сама по себе эта честь, тем, что она тебе дана, она будет еще большей честью. Все слова рассыпаны, фраза разорвана. После скобочной конструкции приходит, наконец, подлежащее: «Есть российска муза, всем и млада и нова», т. е. «российская муза для всех молодая и новая, она здесь присутствует».

Дальше: «А по долгу ти служить с прочими готова». Значит, молодая и новая российская муза готова тебе служить вместе с прочими.

Смысл этого стихотворения заключается в том, что Тредиа­ковский, написав стихи новым размером, провозглашает, что именно здесь, на глазах у Корфа, рождается новая поэзия. Все стихи, писанные раньше, он поэзией не считает. Он отрицал сил­лабический размер и считал, что силлабические стихи — это по существу проза. И вот он в поздравлении барону Корфу гово­рит, что впервые на русском языке появляются стихи, в то время как на других языках стихи уже писались. «До сих пор тебя прославляли на других языках (прочие музы), а теперь тебя будет прославлять русская муза». Но прежде, чем до­браться до смысла, нужно расположить слова более нормально.

«Многи тя сестры ея славят Аполлона», т. е. «многие ее сестры славят тебя как Аполлона».

«Уха но не отврати и от росска звона». Здесь опять-таки дикая инверсия, где противительный союз «но» поставлен не в начале предложения, а после первого слова. Мы бы оказали: «Но не отврати уха от русского звона» (т. е. звучания).

Слово красно произнесть та хоть не исправна;

Малых но отцам детей и нема речь нравна.

«Хотя она еще лепечет, но для родителей даже лепет малых детей приятен». Здесь опять союз «но» вставлен внутрь сочета­ния «малых детей».