2015-05-25
278
Борис Ильич усыновил Рафаила. Рафа понимал, что он теперь не принадлежит только себе самому, но и ответственен за дядю. Не дай Бог произойдёт что-нибудь с ним… Тогда правонаследником становится он – Рафа. Все медицинские труды, библиотека и квартира переходят к нему. Данную мысль Рафа всегда пытался гнать от себя. Пускай хоть один родственник побудет с ним подольше...
21 ноября 1938 года был изъедено-тусклым и пасмурным днём. Дядю срочно вызвали на заседание научного совета, а Сока, ангел-хранитель их дома, тяжело болела. Рафаил прибежал из школы домой. Открыл тихонечко скрипучую дверь в комнату Соки, и… замер. Она лежала, нелепо скорчившись, на подушках, поперёк кровати. Рафа подскочил к ней:
– Сока! Сока! Тебе плохо?! Воды?!!
Сдавливая поток гортанного выдоха, она еле-еле проговорила:
– Мне плохо…
Рафаил, на ходу скидывая пальто, побежал на кухню за водой. Расплёскивая её из кружки, вернулся обратно. Она уже полусидела на кровати. Её взгляд мерцал каким-то удалённым от всего земного светом. Он поднёс воду. Слегка прикоснувшись губами к кружке, она вновь прошептала:
|
|
|
– Рафа, там деньги, сходи купи сметаны и семечек. Очень хочется есть.
Рафа не сразу распознал ход её мыслей. Люди умирают и рождаются в одиночестве и не любят, когда рядом кто-то наблюдает за этим таинством природы. На углу дома располагался молочный магазинчик.
Не помня себя, Рафаил на невиданной скорости купил всё необходимое. Перепрыгивая через три ступеньки, он был уже дома.
Сока с большим трудом открыла глаза, её дыхание прерывисто громким и затяжным звуком сдавило грудь. Она умирала.
В последний раз как будто сквозь стену взглянула на Рафаила.
– Будь счастливым! Всё! Конец!
– Сока! Сока! Не умирай! Сейчас приедет неотложка! Дядя!
В последний раз она вздохнула как-то жадно и глубоко. Замерла. И притихла.
Рафаил не знал, что ему ещё предпринять. Единственная мысль преследовала пульсирующим сигналом: «Умирающего человека никогда не тормоши! НЕ шуми! Иначе «возврат» его обратно будет тягостным и ужасным!» Эту формулу смерти неоднократно повторяла Сока, как бы чувствуя приближающийся финал бытия.
Минут через десять вернулся дядя Борис. Взглянув на плачущего Рафаила, понял всё без слов.
– Она мучалась?
– Нет.
– Тело ещё тёплое. У неё обширный инфаркт миокарда. Сердце расстреляно тромбом, – он прощупывал пульс на шее умершей.
– Как?
– Кровь человека движется по сосудам со скоростью пули. Тромб, оторвавшись, разрывает сердце на части… Словом, человека уже нет. Надо вызывать органы, – дядя направился к телефонному аппарату.
Рафаила всегда поражала чёткость и методичность Бориса Ильича. ОН всему находил научное обоснование, хотя внутри всегда очень переживал.
|
|
|
Дни похорон Соки стали для Рафаила самыми тягостными и страшными. Впервые в осознанном возрасте он хоронил близкого человека. Эта смерть так тяжело ранила его юную психику, что потом он целый месяц никак не мог прийти в себя.
Просто лежал на диване и бессмысленно считал на потолке количество трещин.
– Рафа, я решил: тебе необходимо отвлечься и поехать в Куйбышев недели на две. Нельзя так убиваться. Смерть не есть конец всему, она прекрасна в продолжении вечности. Никогда её не бойся!
Борис Ильич прожил сто два года и к смерти человеческого тела относился как к завершению биологического процесса некоего тела. Более всего он думал о духовном, о том, что останется после тебя – жившего. Поэтому в нечастых беседах приучал Рафаила:
– Сумей оставить память о себе во многих людях. Создай что-нибудь духовное. Тогда они будут помнить тебя пока живы сами. Начнут рассказывать друг другу о том, что был такой Клейн, когда-то… В иную минуту.
Рафаил слушал Бориса Ильича, стараясь поймать смысл его наставлений. Ну что он, Рафа, может в свои шестнадцать лет совершить такого запоминающегося людям? Ничего. Необходимо жить и что-то создавать новое. А что? Он ещё пока не знал.
| * | * | * |
Прибывших в Воркутлаг распределили по баракам, где разбили их на бригады. После затяжного пути из Сиблага все растянулись на голых нарах. Подложив руки под голову, Саша скрючился в «калачик», укрывшись старой фуфайкой. Ноги и руки выкручивало от боли, казалось, каждый сустав скрипел и сопротивлялся любому движению. Наслаждение некоего отключения от действительности длилось несколько минут.
В барак вбежал нарядчик и начал кричать:
– Эй, вы, быдло! Хватит спать! Не курорт! Пора убираться в бараке. Всё должно блестеть, как у кота яйца!
Доски на нарах заскрипели. Недовольные, замученные заключённые стали возмущаться:
– Чего там? Барак новый. Нечего тут убирать.
– Ещё слово и карцер тебе обеспечен. Скотина! – нарядчик цинично сплюнул на пол.
Бессмысленная, полусонная толпа тупо стала «кружить» по бараку, не зная что кому делать; но внешне этот человеческий улей пытался создавать активность «благостного» труда. Не зря говорилось, что Воркута держится на трёх китах – мате, блате и туфте.
– Внимание! – влетевший нарядчик вытянулся по стойке «смирно».
В барак вошёл плотного сложения румяный военный лет сорока. В зубах, прямо как у «вождя всех народов» Сталина, торчала дымящаяся трубка.
– Я – ваш начальник, майор Чикунов, – сказал он.
По бараку пробежался смешливый говорок.
– Молчать! – продолжал выслуживаться нарядчик.
– Я – начальник ОЛПа двадцатой шахты. Какие у вас есть вопросы?
– А нужник[48] будет в бараке? – спросил кто-то из бригады.
– А вы что, к тёще в гости приехали, что ли? Какие есть условия, такие и будут.
Все догадались, что лучше ничего не спрашивать. Затем пришедшие с начальником офицеры стали проводить сверку по документам и каждому сообщили его номер, который он обязан был нашить на спине телогрейки и бушлата, на правой штанине повыше колена и на лбу шапки-ушанки. Тут же всем выдали обмундирование, уже видавшее виды, латаное, но не дырявое.
Откуда-то принесли куски белой материи, ножницы, нитки, иголки, огрызки химических карандашей, и все стали пришивать номера себе на одежду.
Александру достался номер «2П-904» (В Сиблаге он был «П-765»). Саша выводил на обрывке материи свой номер и считал:
– Если сложить вместе мой номер, то получится общая цифра лет, которые мне предстоит быть в Воркутлаге…
– Ты чего считаешь? – заинтересованно спросил сосед по нарам.
– Сколько лет я буду ещё ишачить. В итоге получается, что пятнадцать, не меньше…
|
|
|
– Да брось ты! Сколько назначено, столько и будем.
Часа через два обитатели барака напоминали мистический зоопарк. От пёстрых латок рябило глаза. Как у «людей-зомби» мелькали унылые лица каторжан. Здесь был иной мир, чем в Сибири. Все время пребывания в Воркуте ни со стороны товарищей по несчастью, власовцев ли, бандеровцев, немцев, даже начальства, Александр не ощущал антисемитизма. Здесь царили особые отношения. Обособленно всегда держались только жители Прибалтийских стран. Но и среди тех наиболее культурная часть была чужда национализму. Его не было ни в блатных, ни в сучьих или других «многоцветных» ОЛПах.
Дней через пять после прибытия в Воркуту бригаду Александра утром повели на шахту. Пришлось идти через насыпь. Один каторжанин поскользнулся и по инерции побежал вниз по склону насыпи. Тотчас грохнули выстрелы. Убили наповал. Вдруг один из шедших впереди приказал: «Хлопцы, садись все и ни шагу никуда, пока не придёт начальник конвоя». Шедшие в колонне послушались и уселись там же, где стояли, поджав ноги. Как конвоиры ни ругались, никто с места не двинулся, хотя все мёрзли. Стоявший невдалеке от Александра конвоир закричал:
– Фашисты! Предатели Родины! Всех перестреляем!
Из толпы каторжан, озлобленных и голодных, в адрес конвоиров понеслись сплошные маты. Безоружные кричали:
– Краснопогонники продажные! Дешёвки! Козлы!
Ругательства и маты далеко разносились по заснеженной пустыне.
– Фас! – крикнул кто-то из конвоиров и три отцепленные с поводков собаки «врезались» в шумную толпу. Взбунтовавшийся бесправный был для зоновских служак отработанным материалом. Наконец, появился начальник зоны.
На приказ «Встать!» все поднялись, но с места не двинулись. Минут двадцать начальнику объясняли случившееся и требовали наказать виновных конвоиров.
Офицер понял, что по-плохому ничего не добиться и пообещал разобраться с конвоирами.
Придя после первого рабочего дня в барак, Александр весь «горел» от температуры как в огне, он не знал ещё, что тиф разъедал его организм уже который день. В медпункт обращаться было бесполезно, там считали, что ты «косишь» от работы, и очередная «мастырка»[49] вызвала временное повышение температуры тела.
|
|
|
| * | * | * |
Рафаил рос открытым миру, людям и всему доброму человеком. Словно маленький магнит, он постоянно притягивал к себе множество друзей. Благодаря ораторскому таланту появились и первые поклонники его актёрского дара.
Сосед по дому, профессор, лингвист и филолог Шверубович Наум Иванович, был частым гостем дяди Бориса. Однажды, когда Рафа готовился к очередному литературному вечеру в школе, Шверубович услышал Пушкинские произведения, звучавшие из комнаты Рафаила. Тихонько постучался в дверь комнаты.
– Милый друг, позвольте мне поприветствовать вас на празднике слова.
– Да что вы… Я просто так, пытаюсь читать…
– Нет уж! Вы не пытайтесь, а живите в тексте. Чувствуйте ритм и согласие с автором.
Рафаил, смущаясь, спросил его:
– Позвольте, тогда я буду читать мои любимые поэмы.
– Конечно, Рафа, с удовольствием!
– «Маленькие трагедии», – объявил он себя как на сцене.
– Вы без книги? По памяти?
– Не понял… А разве можно читать по бумаге? Это же мёртвый текст, без души получается.
– Да ты молодец! Я слушаю.
Казалось, мелодия Пушкинского слова заполнила всё пространство квартиры. Внутренний свет, энергетика Рафы обволокла собой первого серьёзного учёного словесника. Когда Рафаил закончил читать, наступила минутная пауза и вдруг неожиданные аплодисменты взбудоражили всех обитателей квартиры. Вечно дремлющий на подоконнике кот Маркиз спросонья соскочил и, не видя препятствий, метнулся к выходу.
– Да ты – артист! Тебя срочно необходимо показать моему брату. На днях он приедет в Киев на гастроли и мы обязательно к нему пойдём.
– Да зачем? Я же не цирковая мартышка, просто ученик.
– Ты не прав! Как будущему актёру тебе необходим показ, того требует публичность профессии. А может быть, ты боишься?!
– Да ничего он не боится. Всегда метит в центр, – Борис Ильич стоял у порога и слушал весь диалог, – кому вы хотели его показать?
– Самому Качалову.
Наступила вынужденная пауза.
– Это же очень серьёзно. Я думаю, он ещё мал для общения с такими людьми.
– Ничего подобного! Всё в самый раз. Рафа ему понравится.
Рафаил стоял как завороженный. Только успевал поворачивать голову то в одну сторону, то в другую. Взрослые решали творческую судьбу уже без него. Имя Качалова он слышал от знакомых, взрослых театралов, оно казалось недосягаемым, эфемерным. По городу были развешаны гастрольные афиши Московского Художественного Театра. Шёл 1938-ой. На них ярко красовалась фамилия «Качалов» и название премьеры «Горе от ума». Затем значилась пьеса М. Горького «На дне», и вновь: «в роли Барона – В. Качалов». Создавалось впечатление, что это имя заполнило весь Киев. Толпы жаждущих приобщиться к таланту гениального актёра выстраивались в длинные очереди у касс.
Через два дня после начала гастролей МХТ в доме Клейнов раздался звонок. Взволнованный голос Шверубовича сообщил:
– Мы с Василием Ивановичем скоро будем у вас.
Часа через полтора в прихожей квартиры зазвучал глубокий голос человека, которого знали и любили все, от мала до велика.
– Будем знакомиться. Василий Иванович, а вас как?
Дядя Борис представился, Рафаил, шагнув вперёд, протянул руку:
– Рафаил!
– Великолепно звучим!
– Пройдёмте в залу, – Сока открыла дверь большой соседней комнаты, которая открывалась лишь по особым случаям.
Качалов показался Рафаилу гигантским человеком-скалой, крупные черты лица были ярко вылеплены самой природой, вероятно, только для того, чтобы им любовались окружающие. Величественная и гордая осанка говорила о нём как о человеке, который бережно несёт в себе сосуд драгоценного очарования и таланта.
Дядя стал суетиться вокруг гостя, это совсем не походило на него. Наум Иванович помогал Соке расставлять чайный сервиз.
– Вы не суетитесь. До вечернего спектакля, если возможно, я побуду у вас.
– Конечно-конечно, – дядя присел на соседний стул, – вначале чай.
– Не откажусь. Ну, Рафаил, мне сообщили, что ты в чём-то похож на меня, имею в виду чтецкое искусство?..
Качалов чувствовал себя раскрепощённым. Находящиеся с ним сразу ощущали комфорт. Создавалось впечатление, что не он гость, а ты.
– Мой сын Вадим ленится даже строчку запомнить, всё его к технике тянет. Ну да ладно. Начинай.
Рафаил готовился все эти дни к встрече. Выучил новые произведения Пушкина и несколько сцен из «Царя Иоанновича» А. Толстого.
– Разрешите я встану из-за стола и пройду к окну?
– Он ещё спрашивает. Изящество слова зависит от свободы тела. Впрочем, умолкаю, – бархатистый тембр как-то успокаивающе подействовал на окружающих.
Рафаил, сделав небольшую паузу, начал читать. Прошло более часа. Последний монолог из А. Толстого звучал в полной тишине. Гость, перед которым поставили чашку с чаем, так к нему и не прикоснулся. Наконец, он заговорил на нижнем регистре голоса:
– Да вы гениальный артист. Вы…, – он еле сдерживался, – дали мне толчок к творчеству. Я, если позволите, тоже буду читать «Царя Фёдора Иоанновича», но в Москве.
Рафаил растерялся от искренности великого мастера и признания его чтецкого дара.
– После школы – только в Москву, только в МХТ. Не найдёте меня, обратитесь к Борису Ливанову, это мой лучший ученик.
Рафаил от счастья был на седьмом небе. Кто бы мог подумать, что сам Качалов признает в нём, ещё юном мальчике, своего коллегу. Минуты общения пролетели мгновенно. Только в 1940 году Рафаил узнает из прессы, что премьера Качалова «Царь Фёдор Иоаннович» с успехом прошла в МХТ.
Но эта знаковая встреча навсегда закрепила в Рафе уверенность в избранной профессии и дала его голосу новую мощь звучания.
| * | * | * |
В одном из ОЛПов Воркуты находился барак интеллигентов, актёров «Невольного» театра. Александра определили в него на актёрскую должность. Руководил и создал «невольный» театр Воркуты в 40-е годы Борис Аркадьевич Мордвинов, профессор, главный режиссёр Большого театра, руководитель кафедры сценического мастерства Московской консерватории, ученик и соратник К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко.
Шёл 1951 год. Утром актёрам объявили, что репетиции отменяются. Умерла от тифа балерина их театра, Лола Добжанская.
Александр ещё до болезни Добжанской познакомился с Лолой. Это был человек редкой красоты и грации. Как «малосрочница» она имела право свободного передвижения из зоны в театр и обратно.
Её супруг, Сергей Александрович Мартинсон, популярный актёр-комик, мастер буффонады и гротеска, был знаком каждому кинозрителю страны. И вот однажды произошло непредвиденное.
– Знаешь, Сашка, я любила красиво жить, – Лола сидела за гримировальным столиком и как бы рассуждала сама с собой.
– А теперь? – Саша осторожно спросил великую балерину.
– А теперь… – она громко засмеялась, – Сижу в какашке, а мой Сергей шлёт посылки, страдает.
– За что вас-то? – Саша боялся задать этот вопрос. Но она, казалось, с лёгкостью бы́стро ответила:
– После спектаклей меня часто приглашали в различные посольства, потанцевать перед избранными. Получала от них хорошие деньги. Да и угощали щедро: шампанское, икорка и прочее.
– А Мартинсон тоже был?
– Нет. У него вечные спектакли, киноэкспедиции, нам и детей некогда было строгать, – она вновь захохотала.
Было заметно, что налёт зоновой культуры незаметно «съедал» и её.
– И кто же вас… – Саша хотел сказать «сдал»
– Сучка одна, аккомпаниаторша Аська, уж больно влюбилась в английского посла, а он всё ко мне клеил. Никак не могла простить моей славы.
– Вот это подруга!..
– Меня обвинили в шпионаже и не дали доиграть последний акт «Щелкунчика». И – прямо сюда. Хорошо разрешили взять пачку.
– А потом?..
– Суп с котом, танцуем для начальства и их сытых жён. Дослужилась до большой сцены. Да ладно, – Лола отвернулась: вероятно, не хотела показать свою слабость, – Иди.
Через некоторое время серая колонна, состоящая из местных невольных актёров, хоронила великого педагога-хореографа. Охранники всё время поторапливали прощающихся с выдающейся танцовщицей. Саша вместе с другими стоял возле маленького гробика Лолы. Завывающая снежная метель заглушила аплодисменты коллег – по традиции, прежде чем опустить тело актёра в землю, присутствующие должны всегда аплодировать.
Саша и ещё пара друзей спрыгнули в снежно-земляную могилу и аккуратно поставили гроб с телом Добжанской. Вся процедура длилась недолго. Кто-то из толпы попытался сказать пару траурных слов, но они утонули в звуках снежной бури.
– Стройсь! – Конвоиры по шаблону прорявкали команды.
Когда все возвратились в барак, вдруг кто-то вспомнил:
– Мы забыли о главном, вбить колышек, чтобы могила в тундре не затерялась.
Действительно, через несколько месяцев в Воркуту приехал Сергей Мартинсон, но могилу великой балерины таки и не смог найти.
| * | * | * |
Рафаил успешно заканчивал третий курс, в его зачётке были одни «пятёрки». Некоторые однокурсники никак не могли понять, как он всё успевает: играть в театрах, репетировать курсовые спектакли, организовывать праздники для друзей?.. Полный свободы и мысли, он умудрялся ещё писать сценические диалоги, мечтать и фантазировать о личном театре.
Однажды, весной 1940-го года, Рафаил, как студент-отличник, должен был играть в Большом драматическом театре, в спектакле «Отелло». В главной роли – народный артист СССР Ваграм Папазян. Рафа слышал об этом великом актёре и знал, что роль Отелло принесла ему всемирную известность. Как актёр массовки, Рафаил чувствовал, что такие гениальные мэтры никогда не будут общаться с «низшими» служителями сцены…
Решил всё случай.
В перерыве между репетициями помреж Соколова обратилась к пробегающему в свою гримёрку Рафе:
– Молодой человек, вы не могли бы мне помочь?
– Всегда в вашем распоряжении, – Рафа как-то по-театральному «выстрелил» ответ готовности идти на любое дело.
– Помогите мне донести до гримуборной Ваграма Камеровича чайник с подносом.
Алюминиевый чайник «дышал» паром. На подносе лежали разнообразные фрукты, бутерброды и пирожные. Рафаил, увидев этот «сытный натюрморт», невольно глотал слюнки. Дверь гримёрки премьера всегда располагалась справа, ближе к сцене. Подойдя к ней, Рафа постучал осторожно и настойчиво:
– Войдите! – голос великого актёра заполнил всё пространство глубоким бархатным тембром.
Сильный взгляд мгновенно оценил вошедших:
– Простите за беспокойство, позвольте предложить чай, – Соколова стала быстро ракладывать продукты на вспомогательном столике-ампире.
– Чай очень горячий, осторожно! – Рафа автоматически произнёс откуда-то вылетевшую изнутри фразу, – Я помогу вам налить.
Рафаил с почтением перед талантом гениального Папазяна быстро наполнил пустой стакан, стоявший в серебряном подстаканнике. И – о чудо! Надо же такому случиться, от крутого кипятка стакан лопнул, дымящийся чай быстро сбежал на пол, образовав жёлто-коричневое озеро. Наступила шекспировская пауза. Соколова рванула за тряпкой, с шумом захлопнув дверь. Раздался гомерический смех актёра. Рафа стоял, будто нагой, на площади.
Затем Ваграм Камерович выдержал вынужденную паузу и заговорил:
– Ну-с, будем знакомиться. Вы работаете, учитесь? Как вас величать?
Рафаил в ускоренном темпе пересказал свою биографию.
– Великолепно! Наконец-то я посмеялся от души. Я играл в разных странах, в разных труппах, но такого трагического чаепития никогда ещё не было. Из вас получится органичный актёр.
– Почему?
– Вы смогли искренне прочувствовать нелепость чайной церемонии. Оставайтесь всегда самим собой, никто и ничто не должно изменять вашей природной сути.
– Я задержался. Побеспокоил вас. Разрешите идти?
– Вы же не в Красной Армии. Конечно, Человек обязан быть свободным. Учитесь профессии достойно. Вас ждёт удача на сцене.
Рафаил вышел в приподнятом настроении. Ему хотелось играть как никогда лучше. Он уже видел себя партнёром самого Папазяна. Навстречу, со шваброй в руке, летела безумная помреж. Сквозь зубы она зло произнесла:
– Это был для тебя последний спектакль! Опозорил театр!..
Рафаил никак не мог осознать: в чём его вина? Неужели за это карают людей?
Но из спектаклей его не вывели. В ходе массовых сцен он продолжал учиться актёрству у великих мастеров русской сцены.
| * | * | * |
Воркутинская пурга была единственным спасением заключённых от непосильного труда. Когда в такой день приходили вагонзаки из Караганды или Сибири, принимающие данный этап легко могли перепутать, где мужчины, а где женщины. Анекдотическая ситуация произошла с одним горемыкой по имени Феона. Во время переклички вновь прибывших мела неимоверная пурга. Охрипший охранник поочерёдно выкрикивал фамилии прибывших:
– Ковалёв! Василий!
– Антипова! Дарья!
Отчества не называли, торопились разделаться с прибывшими.
– Гринько! Феона!
Сгорбленная фигура проворно юркнула в сторону.
– Белов!
Ветер сбивал с ног. Снег слепил. Мат висел в воздухе, сливаясь с воем пурги.
Бедные представительницы слабого пола, как побитые собаки, устремились в карантинный барак. Едва они вошли, как за ними закрыли дверь.
– Кипяток – справа от входа, слева – параша! – Прокричала, запустив прибывших, надзирательница.
– Ужина не выписано. На довольствие вы поставлены с завтрашнего дня. Отбой. Спите.
– Приехали, девочки, – сказала одна, отряхивая заледенелую, враз ставшую мокрой, одежду.
В огромном бараке, рассчитанном на двести человек, топилась маленькая печь. Через некоторое время стали устраиваться ко сну. Почти все сразу уснули.
Феона, чуть прихрамывая, проковылял к параше, потом вернулся на свою нижнюю полку двухярусных нар. Рядом, на его нарах лежала Аня, самая бойкая из прибывших этапом.
– Аня, прижмись ко мне… Вот так. Рука Феоны обхватила соседку и, чуть покопавшись в белье, коснулась жаркого тела.
– Ух и ледяная же! – вздрогнув, мурлыкнула Анна.
– Сейчас согреемся, – услышала она шёпот в самое ухо.
Большая рука, почему-то волнуя Анну, шарила по её телу…
– Чё ты? Успокойся, – шепнула Анна.
Её рука вдруг коснулась твёрдой горячей части тела Феоны не оставлявшей сомнений в его мужском происхождении.
Анна резко повернулась, но не вскрикнула: её губы слились в жадном поцелуе с Феоной…
Их возня и тяжёлое, напрасно приглушаемое, дыхание заметили рядом лежащие соседки.
– Кто это? – спросила одна из них.
– Му-жи-ик, – ещё тише выдохнула Анна.
Когда Анна затихла, они с соседкой поменялись местами, и через несколько минут возня возобновилась.
Пурга не утихала.
Утром, когда, пересчитав всех через кормушку, в барак дали тринадцать хлебных паек, четыре обитательницы нижних нар выделили, каждая по кусочку, на долю Феоны. За труды. Он наконец уснул.
В ночь на воскресенье с верхних нар на нижние перешли ещё три молодые женщины…
Только в понедельник утром пурга стала понемногу утихать. После подъёма вновь прибывшим на мужскую пересылку сделали проверку, хорошенько обшмонали и опять заперли. Однако через час проверка повторилась. Ещё через час её сделали снова, с надзирателями пришли врач и фельдшер.
Всех построили вдоль нар и приказали припустить штаны.
Старший офицер-капитан в сопровождении лейтенанта не спеша прошагал вдоль куцой шеренги выстроившихся у нар женщин.
Внимательно посмотрел на них и вдруг резким движением сорвал платок, наспех накинутый на голову Феоны.
– Что?! Погужевался?! – и насмешливо продолжил, – Будешь знать, как в бабьем платке при начальстве стоять.
Женщины стали наперебой заступаться за своего кавалера: он не виноват. Его пургой занесло. Еле отогрели…
– Знаю я вашу баню, – оперуполномоченный кивнул надзирателям. Те на всякий случай заломили Феоне руки за спину и вывели его из барака.
С Феоной Александр познакомился позднее. Он иногда с грустью вспоминал о своём пребывании в «гареме» и самих женщин, жалел, что имена только двух первых запомнил, а остальных перепутал и внешне не смог вспомнить.
Особо о подробностях своего «султанства» парень не распространялся; правда, объяснил, что уже днём занимаемое им место на нижних нарах отгородили со стороны дверей, завесив платками, полотенцами, платьями, из под которых к нему иногда «ныряла» очередная гостья.
В изоляторе Феону продержали недолго, суток трое: начальство не решилось наказать строже, чтобы не привлекать к собственной оплошности.
Небольшого роста, узколицый и белобрысый, очень добродушный, Феона до самого освобождения работал в шахте. Он не раз вспоминал ту пургу, которой его встретила Воркута.
| * | * | * |
Рафаил редко болел простудными заболеваниями, но весной 1940-го года его одолел грипп. Сосед по комнате Виктор Галагаев уехал на выходные домой. Ломило тело, температура не снижалась. Одно спасало: обильное питьё воды с лимоном – этому его научил дядя Борис. Рафа лежал под двумя одеялами, его морозило, но мысль о том, что скоро каникулы и он поедет в Киев как-то вселяло надежду. Неожиданно под кроватью сокурсника он увидел стопки журналов, перевязанные верёвкой и вспомнил, что Виктор всегда собирал газетные и журнальные статьи о театре. Рафаил решил потратить «болезное время» с пользой для себя.
Запылённые связки журналов аккуратно лежали в чётком порядке под кроватью Виктора. Рафа вытащил первую попавшуюся под руку стопку. В глаза бросился первый январский номер ленинградского журнала «Рабочий и театр» 37-го года выпуска. Рафа взял его и на передовой странице жирным шрифтом был выведен заголовок «Подлейшие из подлейших». Облокотившись на подушку, стал читать: «Разве до конца ликвидированы последствия вредительской работы, которую вели в театре имени Кирова презренные враги народа Шапиро, Ахметели и их сподручные?».
Рафаилу от прочитанного стало как-то не по себе. Он взял кружку с лимонной водой, сделал пару глотков и стал читать дальше.
«Враг народа Коган, возглавлявший театр муз. комедии довёл этот театр до развала… Органы НКВД раскрыли вредительские гнёзда и на Ленфильме. Фашистские агенты лезли во все щели. Банда вредителей во главе с бывшим директором Ленфильма Канцельсоном, пробравшаяся к руководству орденоносной студией, мешала выпуску полноценных картин.»
Рафаил почувствовал, что у него повышается температура, но весь этот бред затянул его неотрывно. Он продолжал читать, его губы непроизвольно повторяли каждое слово, как бы вбивая гвозди в непробиваемую стену.
«Большой драматический театр, отданный на откуп А. Д. Дикому, позорно провалил сезон… Директор театра Чмутин оказался в лучшем случае шляпой, прикрывая всё безобразие в театре своим партийным билетом.»
«Из 700 театров страны только один оказался без приуроченной к 20-летию революции постановки и без советского репертуара. Это театр имени Мейерхольда. Мейерхольд оказался полным политическим банкротом.»
Далее, не дочитав до конца, Рафа с омерзением и остервенелостью бросил журнал на пол. Судорожно схватив другой номер, он уже читал очередной заголовок «К 20-летию ВЧК-ОГПУ-НКВД», рядом были размещены портреты Дзержинского и Ежова.
«Всесоюзный комитет по делам искусства шлёт горячий братский привет тов. Ежову и его доблестным соратникам.»
Содержание журнальных статей было настолько политизировано, что слова о театральном искусстве практически отсутствовали.
Рафаил ещё не до конца понимал происходящее, но внутренний голос откуда-то из глубины говорил ему «дальше будет ещё хуже, только сумей устоять».
Через два дня простуду как рукой сняло. Рафа продолжал ходить на лекции и готовиться к курсовым спектаклям. Ведь впереди его ждали беспечные каникулы.
