Анатолий Станиславович Канарский

А. С. КАНАРСКИЙ

ДИАЛЕКТИКА эстетического
ПРОЦЕССА

ГЕНЕЗИС
ЧУВСТВЕННОЙ
КУЛЬТУРЫ

киев

ИЗДАТЕЛЬСТВО ПРИ КИЕВСКОМ
ГОСУДАРСТВЕННОМ УНИВЕРСИТЕТЕ
ИЗДАТЕЛЬСКОГО ОБЪЕДИНЕНИЯ «ВИЩА ШКОЛА»

Монография является продолжением вышедшей в свет работы А. С. Канарского «Диалектика эстетическо­го процесса. Теория чувственного познания» (1979 г.). В данном исследовании рассматриваются специфические особенности развития чувственных явлений и закрепле­ние этого развития в особых формах художественного производства. Раскрывается генезис развития чувствен­ного познания, исторические ступени формирования эстетического отношения человека к действительности, на основании которого выводится система видов ис­кусств как способов освоения феномена эстетического.

Для научных работников, преподавателей.

Рецензент: д-р филос. наук В. И. Мазепа

Редакция литературы по марксистско-ленинской философии

Зав. редакцией О. И. Цибульская

Анатолий Станиславович Канарский

ДИАЛЕКТИКА ЭСТЕТИЧЕСКОГО ПРОЦЕССА

ГЕНЕЗИС ЧУВСТВЕННОЙ КУЛЬТУРЫ

Редактор А. А. Невзгляд

Обложка художника В. А. Кузнецова

Художественный редактор 3. Т. Манойло

Технический редактор Н. Н. Бабюк

Корректоры 3. П. Чиркова, Л. М. Янько

Информ. бланк № 6591

Сдано в набор 20.08.81. Подп. в печать 11.11.81. БФ 10 200. Формат 84*108/32. Бумага тип № 1. Лит. гарн. Выс. печать. Усл. печ. л. 10,08. Усл. кр.-отт. 10,39. Уч.-изд. л. 11,0. Тираж 2000 экз. Изд. № 1549-к. Зак. № 2274. Цена. 1 р. 50 к.

Издательство при Киевском государственном университете, 252001, Киев-1, Крещатик, 4

4-я военная типография

10507-003-32-82 0302060000

Издательское объединение «Вища школа»

ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС В ИСТОРИИ
И ОСОБЕННОСТИ ЕГО ТЕОРЕТИЧЕСКОГО АНАЛИЗА

Логика общественно-исторического развития, вся устремлен­ность поступательного восхождения общества развитого социализ­ма к коммунизму с неизбежностью приводит к необходимости глу­бокого осмысления путей и способов формирования нового человека богатства его потребностей, его должной мировоззренческой ориентации. Ни одна из теорий, стремящихся к действительно на­учному постижению и обобщению такого формирования, не может не затрагивать вопросы преемственности в развитии человеческой культуры, понимания места и значения всего предшествующего материального и духовного опыта людей в контексте осуществления современной жизни человека. Более того, требование обращения к этому опыту — своеобразному кладезю человеческой муд­рости — уже стало необходимостью не только одной теории. «Все более широкое вовлечение трудящихся масс в сознательное исто­рическое творчество с неизбежностью рождает у человека глубокий интерес к проблемам сущности истории и смысла жизни, к научно-философскому, теоретическому обоснованию нравственных принципов и поведенческих установок. Это одна из примечательных черт сегодняшней духовной жизни нашего общества» [52, 67 – 68 ]. И,видимо, тенденция развития социалистического образа жизни такова, что чем глубже человек вникает в современные социальные проблемы, тем больше возрастает его интерес к прошлому, тем более повышается его ответственность за сбережение лучшего на­следия прошлого, за сохранение и приумножение духовного капитала человечества.

Сложные и многогранные задачи в связи с этим выдвигаются перед эстетической наукой, призванной по самой сути своего функционирования осмыслить глубинные процессы человеческой восприимчивости к миру и выработать на основе дальнейшего ис­пользования и совершенствования всего понятийного арсенала марксистско-ленинской науки теоретически грамотную систему эс­тетического воспитания человека. Ближайшей из таких задач яв­ляетсяраскрытие логики (истории) развития феномена эстетиче­ского как логики (необходимости, закономерности) становления человеческой чувственной культуры и превращения ее в богатство коммунистических форм отношения и деятельности человека. «Практическое значение конкретного научного изучения законо­мерностей освоения личностью общественно-исторического опыта, процессов его нравственного, политического, вообще социального созревания очевидно, ясна тут и связь мировоззренческих и методологических проблем» [52, 75 ]. Изучение указанных закономерностей тем более необходимо, поскольку, как отмечалось на

XXVI съезде КПСС, «мы располагаем большими материальными возможностями для все более полного развития личности и будем наращивать их впредь. Но важно вместе с тем, чтобы каждый че­ловек умел ими разумно пользоваться. А это в конечном счете зависит от того, каковы интересы, потребности личности» [5, 63 ].

Вместе с тем вряд ли можно уже вести речь о какой-то осо­бой «логике чувственной культуры», отличной от логики формиро­вания культуры целостной личности — человека коммунистическо­го типа вообще. Для эстетики как науки это означает, что мето­дологически верно решить поставленную задачу она в состоянии лишь при условии значительного углубления своих философских основ и — главное — органического сближения ее с теорией науч­ного коммунизма. Необходимость такого сближения — не фор­мальное требование времени; оно является условием и предпосыл­кой успешного построения того теоретического фундамента, на ос­нове которого только и можно создать цельную и системную тео­рию эстетического развития человека. «Здание марксистско-ленин­ского учения все, от оснований до верхних этажей проникнуто идея­ми научного коммунизма, сообщающими ему целостность, систем­ность. Эти идеи не только результат, но и предпосылка подлинно творческой работы в области философии, ключ к решению ее фун­даментальных проблем. Философские обобщения, не учитывающие эту общую объективную тенденцию развития мира, эту главную мировоззренческую ориентацию, представляющую собой «итог, сум­му, вывод» (Ленин) теоретического познания мира и социальной практики, неизбежно обрекают философию на движение «в обозе» естественных и технических наук» [51]. Не исключено, что в таком «обозе» эмпирических фактов жизни и их толкования может ока­заться и эстетическая наука вне ее ориентации на это магистраль­ное направление «развития мира», без учета исторической тенден­ции превращения всего предшествующего духовно-эмоционального опыта в составную часть коммунистического мировосприятия чело­века, в органический момент выражения всех его побудительных мотивов. Избежать своеобразного «эстетства», затворничества в собственных устремлениях эстетика может лишь при условии вы­хода ее на столбовую дорогу эстетической практики и прогресса человеческой культуры в целом.

Разумеется, из этого не следует, что для эстетики такая ори­ентация равносильна какому-то ущемлению ее собственных инте­ресов, потере специфического предмета, подмене ее задач и т. п. или что само обращение ее к важнейшим идеям научного комму­низма уже автоматически предваряет возможные выводы и ре­зультаты, искусственно довлеет над способом их получения. Такое понимание дела было бы ущербным прежде всего тем, что идеи научного коммунизма здесь заведомо полагались бы как абстракт­ные каноны и постулаты, которые следует не столько развивать, сколько «подтверждать на примерах», взятых из практики. К со­жалению, догматическое мышление именно так и поступает, хотя совершенно очевидно, что попытки использования каких бы то ни было теорий в качестве мертвых схем и априорных принципов ни­когда не приводили к правильному анализу исследовательского материала, а, скорее, кончались своего рода «насилием» над этим материалом, подгонкой фактов под схему. Пагубность такой под­гонки особенно ощутима при конкретно-историческом анализе, при

необходимости осмысления путей развития предмета исследования, ступеней его становления, формирования, короче — той специфи­ческой логики его познания, которая покоилась бы на объективном содержании предмета и была бы выведенной из имманентно при­сущих ему закономерностей, а не навязана со стороны, как того и требует всякая схема.

Вместе с тем при всей опасности схематизма — этого поисти­не насилия над исследовательским материалом — не менее оче­видным является и то, что конкретно-исторический поиск может иметь какое-то научное значение и быть продуктивным, если он исходит из методологических основ целостной общественной тео­рии, направляется ею, согласуется с ней. В конечном счете всякий научный поиск не развертывается и не может развертываться на голом месте; так или иначе, он своеобразно предваряется более мощными стимулами, вытекающими из всей практики, а стало быть, и теории, которая стремится к полноте ее охвата. Марксистско-ле­нинское учение о социальных процессах, ближайшим образом тео­рия научного коммунизма как его квинтэссенция, потому и в со­стоянии обеспечить такую направленность теоретико-эстетического поиска, выполнить функцию определенного методологического ори­ентира, что в своей целостности представляет собой и упомянутый «итог, сумму, вывод» всего теоретического познания общественно­го развития, и одновременно предпосылку дальнейшего постижения любых из этапов этого развития. Поиск же, взятый без такого ориентира, будет постоянно обрекать исследователя на блужда­ние в потемках, на зависимость если не от формы изложения соб­ственных мыслей (что приводит, как правило, к произвольному оперированию понятиями, к увлечению новомодной терминологией и т. п.), то от содержания случайных фактов, которые всегда оты­щутся в реальной жизни и вклинятся в контекст размышления, но занятия которыми, как говорил Ф. Энгельс, делает работу беско­нечной.

Видимо, сегодня для исследователя, ставящего задачей постиг­нуть логику развития социальных явлений, вопрос об отношении к целостности марксистско-ленинского учения, дающего единствен­но правильную картину мирового общественного процесса, обора­чивается не только сугубо мировоззренческим, но и конкретно-ис­следовательским вопросом. По сути это — и вопрос о профессио­нальной философской культуре исследователя, характеризующей степень овладения им методологией творческого анализа, его уме­ние «развить исходные положения марксистско-ленинской теории, довести их до современного уровня конкретности, до того уровня, на котором они оказываются эффективным средством постижения «специфической логики специфического предмета» (Маркс)» [52, 76 ].

Для нашего исследования, естественно, особый интерес пред­ставляет именно эта «специфическая логика специфического пред­мета», т. е. логика, в своеобразии движения которой отразился бы феномен эстетического в наиболее существенных моментах истори­ческого развития, восхождения, обогащения. При этом речь идет о проведении и такого взгляда на эстетическое, который позволил бы выявить некоторые типические, устойчивые, по-особому непре­ходящие формы его проявления, смысл преемственности таких форм в цепи их исторического становления, а значит, место и

значение их в реальном процессе современного развития эстети­ческой культуры.

Но здесь мы сталкиваемся с рядом как специальных, так и общетеоретических вопросов. Что означает собственно развитие эстетического феномена? Как понимать законченность или завер­шенность проявления эстетического на той или иной ступени исто­рического развития? Если такая законченность действительно име­ет место, то как согласовать это с понятием прогресса примени­тельно ко всей области исторического функционирования эстети­ческих явлений?

Представляется, что правильное решение поставленных вопро­сов во многом зависит от четкой ориентации в проблематике, ка­сающейся диалектико-материалистического понимания развития вообще, смысла совпадения этого развития с логикой отражения его в сознании, в системе понятий и категорий. Может ли такая система, сформировавшись на более высокой ступени развития, служить своеобразным методологическим ключом для раскрытия низшей ступени развития? Если может, то как откристаллизовы­вается в современном категориальном аппарате эстетической нау­ки содержание интересующих нас моментов законченности разви­тия эстетического на относительно низших ступенях формирова­ния эстетической культуры в целом?

Направленность поставленных вопросов вынуждает нас обра­титься прежде всего к сути соотношения логического и историче­ского, к пониманию их тождества и различия в отношении как реального исторического процесса, так и процесса собственно тео­ретического. Этому посвящена значительная философская литера­тура [31; 32; 34; 38; 40; 41; 64 и др.], притом достаточно серьезная и обстоятельная, чтобы можно было вторгаться в ее проблемное поле с высоты такой частной области знаний, как эстетика. Но нам хотелось бы сделать это из соображений именно частного, если можно так сказать, чисто прикладного порядка. Ведь одно дело объяснение принципа совпадения логического и исторического, а другое — непосредственное применение его в живой исследова­тельской работе. Если в объяснении, толковании и т. п. еще до­пустимо какое-то произвольное оперирование материалом, то в не­посредственно применении такое оперирование уже чревато иска­жением реального положения вещей, т. е. тем «насилием» над ма­териалом, которое меньше всего хотелось бы допускать. Поэтому если и можно оставить вне внимания споры философов по поводу понятий «совпадение», «несовпадение», «тождество» и т. д., то, по крайней мере, понимание сути диалектико-материалистической свя­зи логического и исторического как собственно методологического принципа должно постоянно оставаться в поле зрения. К сожале­нию (исключаем указанную литературу), уже можно заметить, как нередко упускается из виду именно суть интересующего нас принципа, что может открыть дорогу и к весьма произвольному его толкованию.

Остановимся на одном из типичных в этом отношении при­меров. Ю. М. Бородай, рассматривая вопрос о соотношении ло­гики и истории в работах К. Маркса, отмечает, что «Маркс всюду и настойчиво стремится показать несовпадение категориальной ло­гики политической экономии с «логикой» реально-исторического процесса [13, 142 ]. Тут же в сноске указывается: «Этому утверж-

дению вовсе не противоречит то, что, будучи объективным иссле­дователем, Маркс находит необходимым четко фиксировать те случаи, когда «логическое» совпадает с «историческим» [13, 142 ].

Возникает вопрос: о какой политической экономии идет речь? Что вкладывается в понятие «логика» реально-исторического про­цесса? Если Ю. М. Бородай имеет в виду исключительно буржу­азную классическую политическую экономию, то несовпадение ее логики с «логикой реального исторического процесса» (т. е. с са­мими закономерностями этого процесса) действительно имеет ме­сто, как имеют место и случаи совпадения, фиксируемые К. Марк­сом. Но если Ю. М. Бородай имеет в виду политическую экономию вообще, к тому же в ее научном, марксистском изложении, то дело обстоит, на наш взгляд, как раз наоборот: не в случаях, а в наи­более главном и существенном по содержанию, по самой сути от­ражения реально-исторических закономерностей в логике развития понятий — такое совпадение было для К. Маркса не только есте­ственно допустимым, но и вполне закономерным. И это нетрудно понять, если логику (без кавычек) не истолковывать или слишком объективистски (как нечто равное самому объекту и, таким обра­зом, буквально тождественное движению его реальных закономер­ностей), или, напротив, не в меру субъективистски (как некую за­данную наперед сетку категорий, которую надлежит накладывать на вполне реальные процессы, а стало быть, выяснять смысл сов­падения или несовпадения их по содержанию лишь в каких-то слу­чаях, пунктах, частностях движения самого познания).

Весьма показательно, что Ю. М. Бородай заключает в кавыч­ки термины «логика», «логическое», «историческое» и т. д., созда­вая двусмысленность их толкования: то ли к ним следует отно­ситься как к чисто мысленным абстракциям, связь между которы­ми может быть лишь чисто субъективной, то ли — как к вполне реальным вещам, не имеющим никакого отношения к способу от­ражения их в познании. При таких обстоятельствах можно с оди­наковым успехом доказывать как совпадение, так и несовпадение логического и исторического на любых участках движения позна­ния; вопрос лишь в том, что подразумевать под данным термином. Но, с другой стороны, ни о каком ином совпадении здесь и не может идти речь, кроме как о формальном тождестве субъектив­ного с самим же субъективным, объективного — с объективным, ибо в любом случае такое совпадение уже будет лишено главно­го: выражения сути отражения объективного в субъективном и за­крепления этого отражения в системе понятий и категорий, в их диалектических связях и переходах.

К сожалению, тяготение к онтологически истолкованной логи­ке и боязнь логики как схемы, шаблона и т. д. вынуждают Ю. М. Бородая совершенно не замечать методологической роли тех знаний (понятий, категорий), которые уже даны как относи­тельный «итог, сумма, вывод» постижения объекта на его высшей ступени развития, но которые должны быть положены как пред­посылка (а не приняты как схема) рассмотрения объекта на низ­шей ступени его развития. Лучшим свидетельством такой боязни является попытка автора своеобразно локализовать применимость марксовской «анатомической формулы истории» (имеется в виду известное положение К. Маркса: «Анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны» [1, т. 46, ч. 1, 42 ]. По мнению Ю. М. Боро-

дая, тайна этой формулы выявляется исключительно «как проекция на историю отношений современного общества в той их логической связи, которая характерна только для этого общества» [13, 145 ]. Другими словами, какое-то распространение указанной формулы вглубь истории является принципиально ошибочным, ибо приводит «к искаженному пониманию прошлого». «Тогда прошлое, — заклю­чает автор, —рассматривается сквозь призму наличных, данных отношении, при этом последние трактуются как нечто «подлинно необходимое» и единственно заслуживающее внимания, т. е. как нечто, «абсолютное», «непреходящее», «естественное» и т. д. И на­против, все то в действительной истории, что не совпадает с «ло­гической последовательностью категорий», т. е. с последователь­ностью наличных, современных отношений, объявляется «искусст­венным», «случайным», «наносным», короче — «не существенным» [13, 145 ].

Можно было бы задать вопрос: почему под «логической по­следовательностью категорий» автор подразумевает последователь­ность «наличных, современных отношений», т. е. что-то вполне ре­альное, без ссылки на отражение одного в другом? Не потому ли, что и сама «логика» мыслится автором не иначе как в заонтоло­гизированном виде? Впрочем, дело даже не в этом, тем более, что в данном случае автор прав: схематизм, неосновательно претен­циозное использование упомянутой «формулы истории» действи­тельно наносят вред. Однако Ю. М. Бородай почему-то увидел пример именно такого ее использования в ряде положений Э. В. Ильенкова, в частности, в следующей его мысли: «... Логиче­ское рассмотрение высшей ступени развития предмета, уже раз­вившейся системы взаимодействия выявляет картину, в которой сохранены все действительно необходимые условия ее возникнове­ния и эволюции и отсутствуют все более или менее случайные, чисто исторические условия ее возникновения. Поэтому логическому анализу и не приходится «очищать» от чисто исторических слу­чайностей и от исторической формы изображение... действительно всеобщих и абсолютно необходимых условий... Логическое разви­тие поэтому совпадает с историческим развитием внутренне, по са­мому существу дела», [13, 145 ].

Нетрудно догадаться, какое место в приведенном положении представляется Ю. М. Бородаю наиболее неубедительным. Это — вывод о том, что в логической картине, представляющей высшую ступень развития, отсутствуют все более или менее случайные ус­ловия возникновения этой ступени. Для Ю. М. Бородая такой вывод ассоциируется с неким искусственным «очищением» истори­ческого развития от моментов существенного и необходимого. Дес­кать, нет гарантии, что нечто, логически выведенное сейчас как случайное и несущественное, не окажется впоследствии необходи­мым и существенным с точки зрения «другого способа познания» и отношения к миру, «другого представления ценностей». А это может обернуться «апологетикой» современных знаний, абсолюти­зацией сложившегося категориального строя мышления, преувели­чением роли логического способа познания и т. д.

Но в той же картине высшей ступени развития, полученной с помощью того же логического способа, не только отсутствуют слу­чайные, но и одновременно сохраняются все необходимые условия возникновения этой ступени, необходимые, важные, определяющие

с точки зрения именно понятия (понимания, разумения) истины в сути развития вообще. Разве в таком понятии и не разрешается само противоречие того, что принять за истинно научное и пра­вильное, а что — за ложное, что мыслить как действительно слу­чайное в развитии, а что — как необходимое и закономерное?

Оказывается, и здесь все зависит от того, как толковать сами понятия. «Превращение логического способа во всеобще-значимый способ познания, — заключает Ю. М. Бородай, — находит внеш­нее выражение в признании преимущественной ценности так назы­ваемого «научного» (!) отношения к действительности, т. е. цен­ности рассмотрения «вещей» с точки зрения их собственной «объ­ективной» логики. Реально-исторически этому изменению в спосо­бе мышления соответствует бурный взлет естествознания, совре­менные формы которого: (их история начинается с эпохи Возрож­дения) превращаются в непосредственную производительную си­лу...» [13, 150 ]. Далее автор, оставаясь недовольным ценностью «научного» подхода к действительности (здесь эта «научность» молчаливо принимается как прерогатива исключительно естествен­ных наук), переключает внимание на важность обращения к «со­циально-историческим знаниям».

Трудно воспринимать это положение; большинство интересую­щих нас понятий и здесь взяты в кавычки. Во всяком случае, слишком уж неоправданно выглядит здесь противопоставление естественнонаучных и социально-исторических знаний. Можно по­думать, что знания естественных наук не социально-историчны, что они могут нести в себе хоть гран чего-то чисто природного, есте­ственного, асоциального и т. д. Полагаем, что и сам Ю. М. Боро­дай не станет утверждать это. В чем же тогда дело? А оно — в простом логическом приеме; вначале какое-нибудь понятие прини­мается в заведомо ограниченном смысле, а затем начинается вос­полнение этой его ограниченности за счет введения бесчисленного множества «новых смыслов», добытых не столько строго логиче­ским, сколько произвольно оценочным способом. С этого момента и начинается процедура пересмотра значимости не только понятий, попавших в поле зрения, но и всего способа, благодаря которому они были получены и функционировали в своем объективно-истин­ном содержании.

Этот довольно простой, можно, сказать, банальный прием позво­ляет окончательно размыть границы истинности понятия, т. е. ис­тинности разумения того, в каком смысле и в каком единственно правильном отношении нечто высшее в развитии следует принять за действительно высшее, нечто существенное — за существенное и т. д. Прием позволяет перетасовать любые «точки зрения», соз­дать мешанину понятий, их смыслов и отношений. Вот, к приме­ру, как с его помощью можно переиначить все ту же «формулу истории» («Анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны»), хотя, казалось бы, это противоречит элементарно простой логике. Если вы станете утверждать, что хождение на четвереньках яв­ляется для анатомии взрослого человека; чем-то несущественном, случайным, нелепым, то не спешите делать вывод, что вы пришли, к этому через понимание «вещей в их собственной объективной логике», т. е. через понимание практики, самих себя и себе подоб­ных, в конечном счете — исходили из «анатомии человека». Не тут-то было. Сторонник приема сразу же заметит вам, что это

лишь одна из «точек зрения», которая берет указанную несущест­венность лишь в «одном отношении» — в отношении человека. А ведь таковой ее не назовешь в отношении обезьяны, коровы, вообще — любого четвероногого, для которого хождение на чет­вереньках является вполне существенным и необходимым. Более того, мол, и понять -тоэту несущественность можно лишь «в сравнении», имея нечто противоположное, т. е. исходя в дан­ном случае из «анатомии обезьяны» или «анатомии коровы», а не наоборот.

Вот и искомый «ключ», но повернутый обратным концом к «замочной скважине». Мы не утрируем положения дела, лишь пе­ресказываем одну из мыслей Ю. М. Бородая. «Например, — пишет он, — «анатомия человека» фиксирует, что у каждого из людей есть аппендикс, она дает подробное его описание. Однако понять, что это за орган, почему он с необходимостью воспроизводится у каждого из людей, несмотря на очевидную его функциональную «нелепость», — понять все это оказывается возможным только с точки зрения... «анатомии коровы» [13, 151 ]. Правда, автор тут же оговаривается, что берет «анатомическую формулу» в ее букваль­ном, медицинско-биологическом смысле. Однако причем здесь этот смысл «формулы», если называть ее и «формулой истории», т. е. если речь идет о методологическом принципе анализа социальных процессов, а не об эволюции буквально черепов и костей предста­вителей биологического вида?

В том-то и беда такого «уточнения терминов», что оно позво­ляет истолковывать то или иное понятие в каком угодно смысле. В данном случае присоединимся к словам Э. В. Ильенкова: «Мы вовсе не против «уточнения терминов» (или даже целых положе­ний в виде «формул». — А. К.), но только там, где эти термины действительно употребляются неточно, неправильно, т. е. вопреки их исторически сложившемуся смыслу и значению. Но мы против «уточнения», способ которого сводится к совершенно произвольно­му изменению правильных названий и есть на самом деле лишь способ разложения «смысла термина», имеющего в наличном язы­ке науки вполне однозначные характеристики, на два, на десять, на сорок «разных смыслов» [33, 262 ]. Ю. М. Бородай как будто не замечает, в каком смысле употребляет термин «анатомия» К. Маркс, когда ведет речь о сугубо экономических процессах, о специфически общественных отношениях, анализ которых, само со­бой понятно, предполагает далеко не медицинско-биологическую точку зрения. Зато желание истолковать анатомическую формулу в «ином смысле» оказалось настолько большим, что он не преми­нул вспомнить имя Гегеля, который, дескать, «является подлин­ным автором «анатомической формулы истории» [13, 147 ], а зна­чит, и одним из первых ее ложных интерпретаторов. Однако оста­вим Гегеля в стороне. Если после таких «уточнений» и сведения «формулы» к медицинско-биологическому смыслу Ю. М. Бородай находит нужным сделать вывод, что «все это имеет отношение и к социально-исторической науке» [13, 151 ], то, видимо, и в этом случае был прав все-таки Э. В. Ильенков, когда писал: «И не пытайтесь уличить сторонника этой концепции в «противоречиях», он всякий раз объяснит, что имел в виду совсем не то, что гово­рил, употребляя термины «в ином смысле», «в разных отношениях», «в другой паре сопоставлений» [33, 264 ].

Для нас же принципиально важным остается понимание того, что знания высшей ступени развития предмета (а косвенным об­разом это будут и знания, затрагивающие весь понятийный арсе­нал исследователя, его культуру мышления, способ постижения закономерностей развития вообще, если уж речь идет о философ­ском подходе к делу) могут и должны участвовать в актуальном логическом процессе постижения низших ступеней этого развития. Но, видимо, такое их участие не сводится к функции быть свое­образным фоном для сопоставления «структур» предмета на раз­личных исторических отрезках времени. Скорее, их функция — быть определенного рода предпосылкой, методологическим ориен­тиром рассмотрения предмета на относительно низших ступенях его развития. Именно эти знания должны предопределять логиче­ский ход мысли, т. е. постоянно направлять его по пути отраже­ния реальных исторических изменений предмета (а не исправлять сами эти реальные изменения), избавлять его от ошибок и слу­чайностей в собственном развитии, а не от самих по себе случаев истории, тем более таких, из которых впоследствии могло бы вы­расти нечто необходимое и закономерное. В итоге, если такого рода ход мысли остается действительно правильным или исправ­ленным, то, как справедливо отмечает Ф. Энгельс, логический ме­тод постижения и будет «не чем иным, как тем же историческим методом, только освобожденным от исторической формы и от ме­шающих случайностей» [1, т. 13, 497 ].

Собственно, само это «освобождение» или — пусть будет да­же — «очищение» логического метода от «мешающих случайностей» как раз и осуществляется благодаря культуре мышления, вклю­чающей в себя и знания «высшего» как предпосылку конкретно-исследовательской работы, а не за счет самого по себе логического хода мыслей, который, естественно, не может следовать за всей историей в ее деталях без того, чтобы не метаться от одного фак­та к другому. «История, — пишет Ф. Энгельс, — часто идет скач­ками и зигзагами, и если бы обязательно было следовать за ней повсюду, то пришлось бы не только поднять много материала не­значительной важности, но и часто прерывать ход мыслей» [1, т. 13, 497 ].

Таким образом, действительно непрерывным, т. е. строго логи­ческим, ход мыслей может оставаться лишь при условии проде­ланной определенной работы по упорядочению материала, осво­бождению его от чисто исторической формы, наконец, по выявле­нию его как более или менее значимого с точки зрения сохране­ния все того же непрерывного и связного развития мыслей, а не с точки зрения произвольно оценочной, узкопрагматической, узко­классовой и т. д. Только при таких условиях логическое развитие может совпадать с историческим, но совпадать «внутренне, по са­мому существу дела» (Ильенков), т. е. по самой сути отражения главного и определяющего в таком развитии.

Представляется, что вся эта работа по упорядочению мате­риала и освобождению его от исторической формы и есть глав­нейшая задача «системно-функционального», «структурно-функцио­нального» и т. п. методов познания вообще, главнейшая в том смысле, в каком сама функциональность их будет браться только в одном значении — собственно методологическом. Ибо что ка­сается других задач, то какой бы оттенок мы ни вкладывали в

понятия «системность», «структурность», они не могут исчерпать собой суть логичности развития мысли, т. е. такой ее связности и поступенности, при которой мысль, освобождаясь от исторической формы, наполнялась и обогащалась бы историческим содержанием, следовала бы за ним в главном и существенном, а тем самым и совпадала бы с ним. Иначе говоря, «системно-функциональный», равно как и «структурно-функциональный» методы основываются в конечном счете на формально-логических связях мысли и пред­полагают прямое движение познания от одной готовой (уже имею­щейся, знаемой) «системы» или «структуры» к другой такой же готовой «системе» или «структуре» с последующим описанием функций первой во второй, и наоборот. Лучшее, что здесь может быть схвачено, — так это представление о низшем структурном (системном) образовании как некотором «элементе», «крупице», «обломке» и т. д. высшего структурного образования, или, напро­тив, высшего — как некоторой «суммы элементов», «разбухшей крупицы», «совокупности обломков» низшего образования.

Развитое структурное образование, действительно, может со­стоять из таких «элементов» и «обломков» низшего образования, что и дает основания проводить какие-то «сравнения» и «анало­гии», устанавливать тождества и различия одного и другого. Но, поскольку основная работа мысли здесь направлена не в сторону выхода в реальный исторический процесс, а по пути проведения лишь этих «сравнений» и «аналогий», без опоры на саму суть от­ражения, то подлинное развитие при этом так и не улавливается. Нас же интересует такой ход мысли, который, во-первых, покоил­ся бы на отражении и предполагал выход в реальный историче­ский процесс как условие, пружину своего внутреннего развития; во-вторых, схватывал бы не картину искусственного «переноса» «элемента» или «обломка» одного образования на другое и нао­борот, а собственно переход одного в другое, т. е. саму диалектику их превращения.

Естественно, что никакой логический способ не в состоянии осуществить указанный выход в сторону реального исторического процесса, отразить в нем главное и существенное с точки зрения понимания сути развития, если он сам не будет развиваться, если не будет опираться при этом на диалектико-материалистические функции понятий и категорий, взятых во всей полноте их истори­чески сформировавшегося содержания. Методологический ключ по­нимания низших форм развития в отношении высших положен именно в такого рода категориях (законах, принципах), а не в са­мих по себе сравниваемых «структурах» (низших или высших). Другими словами, не сам по себе человек и даже не просто зна­ния о человеке (пусть они будут медицинско-биологическими или психологическими) являются искомым ключом к «анатомии обезья­ны», т. е. к постижению ее природы как биологического вида в целом. Таким ключом является ближайшим образом философское понятие о человеке вообще как «итог, сумма, вывод» всего исто­рического познания человека и законов его развития. «Буржуаз­ное общество, — пишет К. Маркс, — есть наиболее развитая и наиболее многообразная историческая организация производства. Поэтому категории (и именно категории! — А. К.), выражающие его отношения, понимание его структуры, дают вместе с тем воз­можность заглянуть в структуру и производственные отношения

всех тех погибших форм общества, из обломков и элементов ко­торых оно было построено» [1, т. 46, ч. 1, 42 ].

Показательно, что в отличие от интерпретации «структур», «элементов», «обломков» в «структурно-функциональном» духе как застывших величин, взятых безотносительно к познанию, К. Маркс с самого начала становится на четкую познавательную позицию: связывает толкование их превращения (смены, переходов, разли­чий) с логикой сложившихся в его сознании основных понятий и категорий, отражающих исторически сформировавшуюся организа­цию буржуазного производства в целом. «Некоторые еще не пре­одоленные остатки этих обломков и элементов, — читаем далее, — продолжают влачить существование внутри буржуазного общест­ва, а то, что в прежних формах общества имелось лишь в виде намека, развилось здесь до полного значения и т. д. Анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны. Намеки же на более вы­сокое у низших видов животных могут быть поняты только в том случае, если само это более высокое уже известно» (курсив наш.— А. К.). И наконец, вывод: «Буржуазная экономика дает нам, та­ким образом, ключ к античной и т. д. Однако вовсе не в том смысле, как это понимают экономисты, которые смазывают все исторические различия и во всех формах общества видят формы буржуазные» [1, т. 46, ч. 1, 42 ].

Нетрудно заметить, что, оставаясь принципиальным противни­ком какого бы то ни было схематизма, попыток искусственного переноса характеристик высшего исторического образования на низшие, К. Маркс вместе с тем недвусмысленно отстаивает глав­ное методологическое положение: знания высшей ступени разви­тия — ключ к пониманию низшей. Что же касается прямо про­тивоположного толкования такого положения, то и этому К. Маркс дает четкое объяснение. Попытки увидеть в низшем ис­торическом образовании какие-то «намеки» на высшее (или, как часто выражаются, — «крупицу», «зернышко» и т. д. высшего) только потому и возможны, что это высшее уже известно, исто­рически сложилось и функционирует реально, хотя, может быть, еще неведомо, какую логическую функцию оно способно выпол­нить в отношении познания низшего. Подчеркиваем, логическую функцию, ибо для некритического «структурно-функционального» взгляда, занятого большей частью поиском и сопоставлением ука­занных «крупиц» и «зернышек», именно эта функция как раз и остается в тени. Скажем, намеки на нечто человеческое у обезья­ны могут быть поняты (доказаны или опровергнуты) только в том случае, если это человеческое уже известно, т. е. если имеется на­лицо человеческое общество, а отсюда — и определенное пред­ставление о человеческом вообще. Таким образом, методологиче­ски и здесь «анатомическая формула» остается в силе, хотя само собой понятно, что хронологически, или же реально-исторически, обезьяна предшествует человеку. Но это человеческое, взятое в представлении или в понятии, отнюдь не дается для того, чтобы его механически переносить на какие-то предшествующие истори­ческие виды животных и измерять по нему все существенное или несущественное в них, следуя принципу обнаружения его «в заро­дыше». В этом случае «анатомическая формула», действительно, приобрела бы прямо противоположное значение, ибо логический

ход мысли здесь был бы направлен в обратную к ходу истории сторону.

Очевидна недопустимость смешения предпосылки реального возникновения какой-то ступени развития (каковой является, ска­жем, обезьяна в отношении человека), с одной стороны, и предпо­сылки к познанию этой ступени (здесь уже не скажешь, что зна­ния об обезьяне — ключ к пониманию человека) — с другой. Это диктуется не только требованием принципиального различения субъективного и объективного вообще (что само собой понятно), не менее важно и то, что, подменяя одну предпосылку другой, мы разрушаем прежде всего всю методологическую направленность и активность логического движения познания. Ведь исследователь, оставаясь даже на собственно исторической позиции, все-таки име­ет дело не с живой историей, а с материалом, выступающим от ее имени, — с различного рода источниками «вторичного плана», с памятниками материальной и духовной культуры прошлого и т. д. т. е. со всем тем, что уже несет на себе печать человеческого сознания и деятельности. Отсюда вопрос об отношении ко всему историческому так или иначе оборачивается вопросом об отноше­нии к этой деятельности и сознанию, другими словами — и к са­мому логическому, к такому способу движения понятий, который схватывал бы указанный материал действительно упорядоченным и сцементированным единой системой и методологией.

Правильно построенная логика обнаруживает себя как дваж­ды «снятая» по форме история. Иными словами, чтобы мысль могла осуществить выход в реальный исторический процесс, могла взять его в главном и существенном, а тем самым и выявить себя в строгой логичности, – она должна своеобразно «освободить» себя дважды: во-первых, от тех «скачков и зигзагов» (Ф. Энгельс), которые вообще свойственны истории; во-вторых, от пестроты и бессистемности того материала, который выступает от ее имени и большей частью не является логически упорядоченным, подчинен­ным единой нити логического развития.

Поэтому сознательное отношение к логике развития понятий приобретает такой же глубокий смысл, как и сознательное отно­шение к истории. Подлинно логический ход мыслей невозможен лишь в форме прямого и простого копирования исторического дви­жения, чтобы такое копирование могло быть принято за логиче­ское развитие. Тем более он невозможен на пути простого сравне­ния реальных «структур», взятых безотносительно к познанию; никакое сравнение здесь не обеспечит ему правильной направлен­ности развития. От начала и до конца логический ход мысли ос­тается абстрактно-теоретическим по своей сути. Однако эта абст­рактность не удаляет, а сближает его с ходом собственно истори­ческим, ибо сама она также является результатом отражения ис­торического развития, но отражения исправленного в соответствии с познанными закономерностями действительности, которые благо­даря этому приобретают и свои методологические функции.

Как видим, признание «анатомической формулы» ключевой формулой истории отнюдь не означает «гегелевского переворачи­вания» картины истории; знание высшей ступени развития, взятое в качестве методологического ориентира постижения низшей, не меняет и не может менять сам источник логического развития мыс­ли и — главное — той последовательности наполнения ее

объективным содержанием, которую представляет генеральное направ­ление развития реального исторического процесса. «С чего начи­нает история, — пишет Ф. Энгельс, — с того же должен начи­наться и ход мыслей, и его дальнейшее движение будет представ­лять собой не что иное, как отражение исторического процесса в абстрактной и теоретически последовательной форме; отражение исправленное, но исправленное соответственно законам, которые дает сам действительный исторический процесс, причем каждый момент может рассматриваться в той точке его развития, где про­цесс достигает полной зрелости, своей классической формы» [1, т. 13, 497 ].

Каждый момент исторического процесса — а это в полной мере относится и к исторической процессуальности эстетического — может быть рассмотрен в тех точках его развития, где этот про­цесс, как пишет Ф. Энгельс, «достигает полной зрелости, своей классической формы».

Уже сам факт признания таких точек развития, в отношении которых тот или иной момент исторического процесса может ква­лифицироваться как достигший своей зрелости и определенной завершенности, говорит о чрезвычайно важных чертах общей кар­тины развития: о сути преемственности в развитии, о прогрессе, регрессе и т. д. Ибо таким признанием сразу же отбрасывается, с одной стороны, релятивистское понимание развития, толкование его как простого приращения каких-то однородных моментов про­цесса, всегда взятых в своей относительности и ограниченности, с другой — какой бы то ни было схематизм, т. е. представление, ко­торое, «смазывая все исторические различия (К. Маркс) и исходя из все тех же однородных моментов исторического процесса, пы­тается уловить смысл развития последнего лишь в некотором итоге самого развития, в возможно больших пределах его исто­рического проявления.

Нам уже приходилось отмечать, что в подходе к пониманию развития феномена эстетического имеются особые трудности. По­жалуй, здесь, как нигде, очевидно обнаруживается справедливость марксовской мысли о том, что «вообще понятие прогресса не сле­дует брать в обычной абстракции» [l, т. 12, 736 ], т. е. как простое, недиалектическое движение от «низшего» к «высшему», без улав­ливания качественности переходов, скачков, моментов регресса и т. д. Хотя развитие как таковое, безусловно, предполагает дви­жение от простого к сложному, от менее богатого к более богато­му и т. п., следует четко уяснить, какой единственно правильный смысл необходимо вкладывать в эти понятия, когда речь заходит о таком специфическом явлении, как эстетическое.

К. Маркс, отмечая трудности в анализе исторического худо­жественного производства, высказывает мысль о том, что эти труд­ности заключаются ближайшим образом в понимании непреходя­щести воздействия художественного явления на человека. Дело не только и не столько в том, что произведения искусства спо­собны отражать многообразие природного или социального бытия, отвечать вкусам, потребностям, идеалам людей, сколько в том, что они могут «доставлять нам художественное наслаждение и в из­вестном смысле сохраняют значение нормы и недосягаемого образ­ца» на любых ступенях истории [1, т. 46, ч. 1, 48 ].

Следовательно, К. Маркс исходит не из понятий «высшее» или «низшее», «совершенное» или «ограниченное» в произведении ис­кусства (как эти понятия, повторяем, можно взять в обычной аб­стракции), а из представления о его определенной художествен­ной законченности и завершенности, даже если такое произведе­ние принадлежит прошлой ступени исторического развития искус­ства. Это означает, во-первых, что быть в такого рода завершен­ности — составляет естественную норму, своеобразный «минимум» воздейственности всякого подлинно художественного произведе­ния; во-вторых, что только установив эту норму в ее специфически чувственном содержании как применительно отдельных, явлений искусства (его видов, жанров и т. д.), так и в отношении всей области искусства в целом, можно обнаружить те самые моменты исторического художественного процесса, в которых он не только усложняется и обогащается по «изобразительно выразительному материалу», но и достигает зрелости и завершенности по самой этой художественности, т. е. по собственно эстетическому смыслу своего функционирования.

Иными словами, приведенная выше марксовская мысль указы­вает на два чрезвычайно важных обстоятельства: если к явлению искусства действительно применимы такие понятия, как «недося­гаемый, образец», «эстетическая норма», «художественная завер­шенность» и др., то это, само собой разумеется, говорит о неко­торой абсолютности его эстетической значимости или об абсолют­ных границах художественности, что, в свою очередь, указывает на безосновательность поиска неких «примитивных форм» искус­ства, пусть даже в истоках его исторического развития, без при­знания за ними указанной художественности, эстетической полно­ценности.

К сожалению, нередко поступают наоборот. Как верно подме­чает А. Д. Столяр, «любая находка палеолитического возраста, включающая в себя изобразительный элемент, без тени сомнений и колебаний относится к числу памятников искусства ледниковой эпохи — искусства еще очень молодого, примитивного, во многом младенчески беспомощного, но все же искусства. Так все оказы­вается в равной степени эстетическим» [57, 31 ], Так, добавим, не­заметно подводится основание под представление о развитии искусства как о простом приращении каких-то «крупиц» художест­венности, приращении, позволяющем с одинаковым успехом поль­зоваться термином «эстетическое» и при характеристике наскаль­ных изображений прошлого, и при оценке, скажем, живописи эпо­хи Возрождения.

Более строгая позиция, на наш взгляд, предполагает другое. Если мы обозначаем таким термином какой-то продукт деятель­ности, то уже указываем и на тот «минимум» его чувственной воз­действенности, который по сути равен воздействию на нас пре­красного, причем взятого не в узкоисторическом или узконацио­нальном смысле, а в полноте того содержания, которое было вы­работано всей исторической художественной практикой. Без этого «минимума» теряются критерии различия между художественным и нехудожественным явлениями, смываются границы их различия, что существенно меняет и всю картину развития искусства. Здесь развитие уже будет мыслиться как прямое движение «младенче­ски беспомощного» искусства к искусству подлинному, совершен-

ному. При этом всегда будет оставаться открытым вопрос: на ка­кой ступени истории «младенческое» искусство становится вполне зрелым, современным и достойным измерения подлинно эстетиче­скими параметрами?

Кроме того, признание за явлением искусства абсолютных гра­ниц художественности ни в коей мере не исключает понимания его дальнейшего развития, как и понимания прогресса искусства в це­лом. Ибо именно эти границы делают данное явление лишь сто­роной, моментом, гранью выявления всего эстетического богатства искусства, всех возможностей чувственного воздействия его на че­ловека. Скажем, тот абсолютный момент художественности, кото­рый нашел свое выражение уже в античной пластике, обеспечив ей значение «нормы и недосягаемого образца», отнюдь не говорит об эстетической исчерпаемости самой скульптуры, о конце ее раз­вития и т. д., чтобы и в самом деле можно было принять за исти­ну бытующее изречение: «Современный скульптор может или по­вторить античного ваятеля, или перестать быть скульптором». В этом афоризме справедливым является лишь факт признания за античной скульптурой некоторой художественной завершенности, т. е. тех абсолютных границ ее как вида искусства, которые обна­ружили себя уже на ранних ступенях развития художественного производства. Однако здесь совершенно не улавливается смысл относительности таких границ, понимание дальнейшего развития скульптуры через обогащение ее другими видами художествен­ности — видами искусства. Своеобразие такого обогащения со­стоит не в том, что оно размывает уже указанные ее абсолют­ные границы, а в том, что, оставаясь все той же устойчивой чер­той выявления художественности или все тем же специфическим способом организации материала (каково конкретно содержание такого способа — еще предстоит, видимо, выяснить), скульптура может исторически вбирать в себя элементы эстетического содер­жания всевозможных других видов искусства — элементы живо­писности, музыкальности, поэтичности и т. д. В этом — и только в этом — смысле можно и необходимо говорить о собственно художественном развитии как отдельного явления искусства, так и искусства в целом. Ибо всякий другой смысл развития (скажем, прогресс в технике создания произведения искусства, в выборе новых материалов и т. п.) здесь уже не играет определяющей роли.

Но вернемся к началу. Может показаться противоречивым, что, отстаивая необходимость проведения исторического анализа с точки зрения строго логической, а не произвольно оценочной, мы тем не менее стремимся ввести в контекст такого анализа поня­тия «чувственное отношение», «эстетическое воздействие» и т. п. Не является ли это отступлением от ранее признанного нами прин­ципа рассмотрения предмета в его «собственной объективной ло­гике»?

Известно, что в правильной философской постановке вопрос о своеобразии предмета в его собственном бытии уже есть и во­прос о специфическом способе его постижения. Таким образом, речь идет не о том, чтобы, следуя требованиям онтологизма, пы­таться полностью абстрагироваться от какого бы то ни было по­нимания этого способа (как будто таким путем можно избавиться от субъективизма). Речь идет о том, чтобы сам этот способ, тем более если он остается произвольным, не выдавать за бытие пред-

2—2274

мета. Видимо, и в нашем случае дело сводится не к тому, чтобы в анализе феномена эстетического абстрагироваться от чувствен­ной деятельности вообще — ведь благодаря именно такой дея­тельности нам и раскрывается все богатство и специфика эстети­ческого, — а к тому, чтобы произвольно выраженные оценки и их описание в теории не выдавать за реальную картину бытия эсте­тического; иначе говоря, если, например, явление искусства для своего анализа (раскрытия сущности, законов и т. д.) действи­тельно полагает соответствующий к нему подход, то это не озна­чает, что эстетик должен идти не по пути отыскания «специфиче­ской логики специфического предмета», а по пути высказывания оценочных суждений о предмете, т. е. становиться чуть ли не в позицию художника или объясняться чуть ли не по-художествен­ному. Разве объяснение сущности такого специфического феноме­на, как, скажем, религия, необходимо полагает, чтобы теоретик становился в позицию верующего или объяснялся языком попа? Нельзя подменять теоретико-эстетический подход к искусству эм­пирическим, или, пусть будет даже, искусствоведческим подходом. Поэтому при любых обстоятельствах хотелось бы подтвердить лишь одну мысль: если в решении нашей задачи и можно обойти стороной какие-то случайные оценки и суждения относительно бы­тия эстетического, то совсем нельзя оставить без внимания чело­веческую чувственную практику, в которой дается истина такого бытия и которая должна войти в теорию в определенной после­довательности ее логического (исторического) развития.

Сфера чувственного особенно сложна для исторического ана­лиза. И не только в том смысле, что теоретическое мышление не может взять свой предмет без того, чтобы определенным образом не огрублять и не упрощать его, но и в том, что в данном случае эстетик вообще не может иметь дело с непосредственно живыми историческими состояниями людей. Эти состояния ушли в прош­лое, и картину их величия или ограниченности не могут «оживить» ни мощь воображения, ни сила абстракции, если они не будут опираться при этом на какой-то дошедший до нас реальный мате­риал истории.

Для эстетика таким поистине бесценным материалом остается все историческое художественное производство — красноречивый свидетель «драмы чувств» людей, их страстей, переживаний и страданий. История искусства, как ее должен рассмотреть эстетик, есть не просто хронология «изобразительно-выразительных» средств, смена материала бытия искусства, чередование тем и сюжетов в его произведениях. В более глубоком толковании это — и история чувственного отношения человека к миру как история его само­чувствия. Историческое поле искусства представляет собой гран­диозную панораму становления подлинно человеческого восприятия и переживания мира, преемственность и поступенность способов чувственного утверждения человека. В этом смысле историческое формообразование или видообразование искусства дает много­красочную картину развертывания богатства чувственной культу­ры человечества, ее определенную типологию и тенденцию даль­нейшего развития.

И, очевидно, это так, если под искусством подразумевать не только выявление сознания специалиста-художника, но и опреде­ленный тип человеческого духовного отношения к миру вообще,

своеобразный способ выражения восприимчивости человека к бо­гатству чувственных явлений. Поэтому мы не сужаем предмет на­шего основного интереса. Вряд ли можно вести речь об особой истории эстетической деятельности, отличной от истории искусства как живого движения художественного сознания и закрепления его в предметных формах различных художественных образова­ний. Что же касается фактического различия между эстетической и художественной деятельностью, то оно, несомненно, есть. Види­мо, эстетическая деятельность как универсально-практическая, про­изводственная (а не просто духовная) форма человеческого небез­различия может вырасти на основе искусства как на своем фун­даменте, на исторически откристаллизовавшемся «эталоне» чувст­венной восприимчивости человека, хотя выражение такой воспри­имчивости уже требует, естественно, новых форм выявления исто­рической активности человека и не может быть ограничено только той формой общественного сознания, которую мы называем соб­ственно искусством.

Можно предвидеть недостатки подобного рода исследований, К сожалению, проследить за развитием эстетического процесса в пределах всей человеческой истории — задача исключительно трудная и не под силу одному исследователю. Единственное, что может оправдать саму попытку ее постановки и несколько фраг­ментарное решение в предлагаемой работе, есть настоятельная не­обходимость эстетической науки приступить к более пристальному рассмотрению исторического развития ее специфического предме­та, наметить некоторые ступени этого развития, а тем самым и уяснить ряд эстетических понятий, которые фиксируют этот про­цесс.

ГЛАВА 1