ГЛАВА I 6 страница

Впрочем, если высказываться до конца, то даже за этой абст­ракцией субъекта тоже, видимо, скрывается определенный человек, но как раз такой, который волей известных исторических обстоя­тельств уже давно лишился каких-то действенных общественных стимулов в жизни, оставив себе лишь потребность в «индивидуаль­ных оценках», в созерцании мира «со стороны», в словесной актив­ности. Смеем думать, однако, что это «индивидуально-оценочное» отношение подлежит практическому упразднению как раз во имя подлинного эстетического отношения человека.

К сожалению, требование введения существа (а не видимости) практики в логику анализа природы эстети­ческого не нашло должного осознания даже в тех рабо­тах, которые, казалось, уже по времени должны были бы учесть ошибки «общественников» и «природников». Бро­сается в глаза постоянное увлечение гносеологизмом, стремление перевести проблему в плоскость методологий

других наук, расчленить ее на массу второстепенных для эстетики вопросов.

Думается, что при такой открытой несогласованности представления об эстетическом, какой она все еще на­блюдается в эстетической литературе, было бы слиш­ком поспешно ставить вопросы о «моделировании эсте­тических явлений» или, как это отмечает Ю. Борев, пы­таться «общественную концепцию (!) прекрасного выра­зить математически, создать ее знаковую модель» [10, 18 ]. Не станем спорить, может, такое моделирование и необходимо в эстетике. Что же касается самой концепции «общественников», то, прежде чем ее моделировать, сле­довало бы хорошо разобраться в ней даже самим «об­щественникам». Ибо, право же, некоторые из них уже готовы последовать своеобразно сложившемуся в эсте­тике штампу: использование в исследовании достижений бионики, семиотики, кибернетики и т. д. мыслится чуть ли не верхом современного подхода к эстетическому, хотя такое обращение к естественным наукам вряд ли до конца проясняет дело.

При этом далеко не лучшее, что было ранее у «обще­ственников», может найти свое выражение в подобного рода устремлениях. Здесь нельзя не отметить все тот же односторонний анализ, расчленение эстетического объек­та (разумеется, на уровне методов той же семиотики или кибернетики), тот же абстрактный синтез этих уже омертвленных его «структурных элементов», завершаю­щийся описанием их в «субъективно-объективном» зна­чении. Различие только в том, что если раньше в аб­стракцию общего представления об эстетическом возво­дились такие понятия, как «свойство», «качество», «от­ношение» и т. д., то сейчас — такие, как «ценность», «значение», «мера», «норма» и др. Тяга к оперированию такими понятиями не случайна. Согласно объяснениям самих авторов, каждое из них несет двойственную на­грузку, или, скажем по-современному, двойственную ин­формацию, и о субъекте, и об объекте, что якобы и со­ответствует двойственной природе эстетического. (Как будто любое человеческое понятие не несет аналогичную нагрузку!)

Между тем существо задачи остается прежним, и за­мена абстракции «свойство» на абстракцию «ценность» или «мера» так же ничего не проясняет, как не проясня-

ет замена понятия «эстетическое» на понятие «икс» или «игрек». Этим можно только оттянуть решение задачи, но не решить ее по существу.

К слову сказать, современная буржуазная эстетика весьма успешно реализует установку на исчерпание фе­номена эстетического с помощью почти всех перечислен­ных выше естественнонаучных приемов. Настолько ус­пешно, что из этого следовало бы сделать недвусмыслен­ный вывод: стремление всесторонне проанализировать предмет исследования — это стремление хорошее, но не увлекаемся ли мы естественнонаучной методологией хо­тя бы в том смысле, что восполняем ею пробелы в раз­работке методологии своей науки?

Герберт Франке в работе «Феномен искусства» («Естественнонаучные основы эстетики») достаточно правильно формулирует задачу: «найти средства, кото­рые освещали бы многогранность явлений искусства» [41, 8 ]. Таким средством автору видится эстетика в ее «соприкосновении с естественными науками» или эсте­тика, которая «основывалась бы на новейших исследова­ниях теории происхождения, психологии отношений, неврологии, исследованиях в области мотивов и биоки­бернетики» [41, 8]. Автор при этом вовсе не гоняется за какими-то частными результатами. Акцент на необходи­мости «соприкосновения» эстетики с естественными нау­ками делается для проведения мысли о том, что «в эсте­тике теперь представляются новые пути выхода, так как рядом с ее философским и историческим аспектами выс­тупают и биологический, и технический». И далее: «Ма­тематический инструмент кибернетики — это теория ин­формации. Только с ней стало возможным найти меру для того понятия, с помощью которого произведение искусства становится измеримым. Это понятие — инфор­мация» [41, 13 ].

Не заостряя ситуацию, отдадим должное и естествен­ным наукам в вопросах эстетических. Ведь, в конце кон­цов, важна идея, а не ее интерпретация буржуазным эстетиком. К тому же и сама практика вторжения таких наук в эстетику настолько полна достаточно красноре­чивыми результатами, что вряд ли можно игнориро­вать их.

Все это так, и мы вообще обошли бы эту идею сторо­ной, предоставив обсуждение ее более сведущим в есте-

ствознании людям, если бы в реализации ее трезво оце­нивались возможности самого естествознания и не сме­шивались границы между естественнонаучным взглядом на вещи и взглядом собственно философским, теорети­ко-эстетическим.

Весьма любопытно, что цитируемый нами автор пре­красно понимает все это. Больше того, он понимает и другое, что, к сожалению, не всегда сознается нашими исследователями: хотим мы того или не хотим, но стремление к видимой «полноте» охвата эстетического явления различными естественнонаучными точками зре­ния ведет вовсе не к углублению в предмет исследова­ния, не к проникновению в его сущность, а скорее к уп­рощению его, к своеобразному «очищению» от всего то­го, что требует не естественнонаучной, а философской, социальной, политической и т. д. интерпретации. Цити­руемый нами эстетик последователен, по крайней мере в том смысле, что сознательно становится на точку зрения этого упрощения, ибо при этом может мыслить совер­шенно несущественным как раз то содержание, которое оказывается «трудным» для естественнонаучного истол­кования, т. е. которое затрагивает самое сердцевину спе­цифичности эстетического феномена, социальный смысл такой специфичности. «Выводы естественнонаучной тео­рии искусства должны быть объективными, — предуп­реждает автор. — Этого можно достичь, если явление (произведение искусства. — А. К.) подавать чистым; если мы исключим полностью влияние всего того, что не является предметом (!) исследования. Однако высокая сложность материала исследования делает сложным и момент исследования. Настоящее произведение искусст­ва редко когда отвечает требованиям чистоты. Когда появляется необходимость проверить эффект его воздей­ствия, то обычно всплывают при этом побочные величи­ны, которые прикрывают главное. Многие из этих вели­чин-помех базируются на ассоциациях, воспоминаниях, традициях, социальных представлениях, выводах крити­ков искусства и т. п. Когда эти побочные величины до­бавляются к нашему восприятию произведения искусст­ва и, таким образом, влияют на понимание его эффектив­ности, то ими можно в конечном счете и пренебречь. Если же объект исследования не поддается эксперимен­ту, естествоиспытатель помогает себе попытками приме-

нения моделей.... Модель произведения искусства долж­на отвечать двум требованиям: 1) она должна быть доступно простой, чтобы легко ею оперировать; 2) она должна заключать в себе как можно меньше побочных явлений... чтобы исключить ассоциации» [41, 10 ].

«Техника,— заключает Г. Франке,— позволяет нам охватить даже целые жанры искусства измерениями в моделях. Например, осциллограф катодных лучей дает возможность проанализировать беспредметную графи­ческую игру света — связь образа с ритмом и, таким об­разом, ее аналогом — музыкой. Обращение с аппаратом простое... Этим аппаратом и другими, подобными ему, можно в любое время проследить созревание формы искусства от ее первого выражения до проявления в це­лой системе правил. Даже электронно-вычислительная машина пригодна для этого. Ею можно гипотетически обосновать стили искусства и по желанию изменять их. Осциллограф катодных лучей и электронная машина, перерабатывающая информацию, в своем значении для искусства далеко перешагнули рамки известных иссле­дований. Они применимы как предвестники будущего ис­кусства — искусства автоматизации и машинизации» [41, 10–11 ].

Не знаем, как читателю, но нам приятно иметь дело с откровенным противником. Уж если он считает, что все социальное в явлении искусства — это просто «величи­на-помеха», то так и говорит; если ассоциации, выводы критиков искусства, традиции и т. д. находит трудными для моделирования, то говорит и о вполне реальных трудностях, которые призывает просто обойти. Гораздо хуже, когда то же моделирование сопровождается без­мерным оптимизмом, пышным набором категорий от­нюдь не естественнонаучного порядка, призывами «учесть и социальное» в явлении и т. д., но все это — ради того, чтобы каким-то образом не принизить наши возможности в деле автоматизации или машинизации.

Гносеологизм в эстетике должен быть преодолен с диалектико-материалистических позиций. Методологически в нем может быть признана правильной лишь постановка вопроса о предмете исследо­вания, т. е. попытка с самого начала представить эстетическое не­безотносительным к человеческим потребностям и, таким образом, изменяющимся и развивающимся вместе с ними. Правда, даже в этой попытке гносеологизм остается крайне бесплодным, так как схватывает самое абстрактную связь эстетического с человеком.

6 — 8-1197

ГЛАВА II

О СПЕЦИФИЧЕСКОМ ПРИНЦИПЕ

И «НАЧАЛЕ» ТЕОРИИ ЭСТЕТИЧЕСКОГО.

ЭСТЕТИЧЕСКОЕ И БЕЗРАЗЛИЧНОЕ

ЕДИНСТВО ДИАЛЕКТИКИ,

ЛОГИКИ И ТЕОРИИ ПОЗНАНИЯ ПРИМЕНИТЕЛЬНО К СПЕЦИФИКЕ ЭСТЕТИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ. ПОНЯТИЕ «НАЧАЛА» ТЕОРИИ ЭСТЕТИЧЕСКОГО

Решить проблему эстетического можно только при усло­вии, что мысль исследователя обратится к действитель­ной истории возникновения и развития человеческих пот­ребностей, к истории их формирования и способов удов­летворения. Такой подход к проблеме не противоречил бы конечным целям исследования — анализу объектив­ного существа эстетического, — как это могло бы пока­заться стороннику онтологического направления.

Всякое бытие дается человеку через мышление, со­знание, через логику и историю их развития. В равной мере и бытие эстетического может быть обнаружено и доказано не иначе как через живое движение человече­ской чувственной практики. Причем для собственно тео­ретического исследования, не имеющего непосредственно дела с бытием объекта, вопрос о «доверии» этому исто­рическому (и практическому) движению, иначе говоря, вопрос о действительности того, что лежит (и лежит ли?) по ту сторону мышления, сознания, чувственности, сразу же превращается в вопрос о «доверии» самому существу марксистской теории отражения. Для исследо­вателя, строящего свою логику лишь на наглядности эмпирического опыта, такая теория фактически выполня­ет чисто формальную функцию, так что, скажем, поло­жение о той же объективности эстетического, вместо то­го чтобы быть выводимым из самодвижения принципов отражения, может задолго до этого выводиться совер­шенно стихийным образом простой ссылкой на абстрак­цию практики. В действительности же теория отраже­ния призвана выполнить методологическую функцию от начала и до конца исследования, составить внутренний источник логического развития знаний. В этом смысле

отношение к объективности всякого бытия оборачива­ется для теоретика отношением к философскому смыслу процесса отражения.

Другое дело, когда надо выяснить, в какой принци­пиально необходимой (соответствующей природе объек­та отражения) форме взять само это отражение, мыш­ление, чувственность и т. д., чтобы довериться им, т. е. рассматривать их не только как моменты произвольно составленного представления, скажем, о существовании красоты, но и как моменты вполне существенного и ко­нечного доказательства такого существования. Боязнь некоторых эстетиков обращаться к субъективности, не­доверие к чувственному, апеллирование к абстрактной практике и т. п. — все это и есть результат непонимания формы тех субъективных процессов, осознание самоот­ражения в которых только и может составить предпо­сылку правильного уяснения природы эстетических явле­ний и объективности их существования одновременно.

Что же касается практики, то она действительно яв­ляется критерием доказательства существования эстети­ческого, но не в том смысле, что представляет собой чис­то внешний, механический, без движения субъективности процесс (какой ее фактически и мыслит онтологизм), а в том, что она включает в себя это субъективное и как что-то подлинно непосредственное, несомненное, неоспо­римое. Вероятно, и сама чувственность, взятая в значе­нии этой непосредственности и неоспоримости, может нести в себе выражение всего богатства практики и в та­кой форме предстать важным инструментом анализа природы чувственных явлений.

Поэтому непременным условием правильного подхо­да к проблеме должно явиться признание методологиче­ской значимости одного очень важного положения. Спо­соб движения чувственности, взятой во всем богатстве ее общественных практических определений, и способ выявления, познания и доказательства бытия эстетиче­ского есть один и тот же диалектический процесс, под­чиняющийся одному и тому же закону их. Объективно истинного функционирования. Этот процесс, конечно, можно расчленить какими-то аспектами познания (он­тологическим, аксиологическим, психологическим и т. д.), равно как и упростить закон его указанного функционирования. Но расчленить лишь в теории. Ибо

6* 83

на практике никакой другой способ познания, кроме способа этого живого, человеческого движения чувствен­ности, не в состоянии обнаружить и адекватным обра­зом отразить специфическую являемость эстетического; иными словами, никакая более достоверная «внешняя практика», кроме правильно понятого акта чувственной человеческой деятельности, не может быть конечным до­казательством бытия и сущности эстетического.

Тем самым для позиции теоретика, не имеющего не­посредственно дела с бытием эстетического, вопрос о таком бытии и его сущности сразу же превращается в вопрос о специфичности указанного чувственного акта и о путях «введения» его в саму теорию без возможного обеднения и произвольного расщепления.

Лишь с совершенно сознательным признанием этих положений в качестве методологически важных и необ­ходимых для исследования можно, наконец, очертить действительные границы нашей проблемы и преодолеть крайности онтологизма и гносеологизма в ее постановке и решении. Речь идет о том, что:

1) единственно специфическим предметом исследо­вания остается самодвижение и развитие эстетического не в каком-то особом онтологическом, или психологиче­ском, или аксиологическом его смысле *, а в смысле уже указанного способа его непосредственно чувствен­ного проявления и воздействия на человека;

2) только рассмотрение эстетического в такой фор­ме проявления, а отсюда — и объективного его суще­ствования дает возможность ввести в теорию и на деле использовать, с одной стороны, принцип совпадения субъ­ективных и объективных закономерностей вообще и при­менительно к познанию эстетического в частности, с другой — принцип их действительного различия, выте­кающего из существа отражения и решения основного вопроса философии;

* Нам представляется, что так называемый аксиологический, или ценностный, смысл эстетического есть тот же чувственный его смысл, по крайней мере, если сами ценности рассматривать доведенными до какого-то присвоения или утверждения их человеком, т. е. до завер­шения в самом чувстве человека. В противном случае так называе­мый аксиологический аспект эстетического обернется все тем же онто­логическим аспектом со всеми присущими ему методологическими ошибками.

3) лишь последовательное развертывание этих прин­ципов в контексте или в самой логике исследования явится достаточным основанием правильного соединения в теории вопроса о природе эстетического и вопроса об объективности эстетического в один, собственно прак­тический, вопрос проблемы; только в таком соединении диалектика эстетического процесса может быть пред­ставлена как логика (история) развития человеческой чувственной деятельности, а отсюда — и как специфиче­ская теория его познания.

Наше намерение обратиться к субъективному, в част­ности чувственному, акту может быть оправдано и ря­дом других методологических соображений. Что анализ истории развития предмета исследования всегда по-своему необходим,— это не требует особой аргумента­ции. Но в данном случае история не является само­целью. Обращение к ней необходимо для правильного построения логики анализа предмета в его совершен­ной, законченной, действительно существующей форме. Совершенность же, или законченность, развития эстети­ческого состоит не в том, что оно существует как нечто предметно застывшее, статичное, природное и т. д. (о каком тогда его развитии может идти речь?), а в том, что по самому смыслу своего практического функциони­рования оно воздействует на человека, присваивается им, в конечном счете — движется сомо -чувствием чело­века. Другими словами, действительность эстетического состоит и в том, что оно получает завершение, угасая в акте потребления, где само потребление его есть и свое­образная конечная цель, конечный смысл его существо­вания, а потому и законченная форма совершенства.

Но если принять это во внимание, то, возвращаясь к методологической стороне, мы опять вынуждены будем констатировать необходимость обращения к субъектив­ности, к тому же в достаточно определенной ее форме.

Кроме того, обращение к истории, как известно, в оп­ределенном смысле вообще невозможно. Если анализу подлежат, скажем, человеческие потребности и способы их удовлетворения, то именно по причине их историче­ской изменчивости исследователь всегда будет сталки­ваться с необходимостью уяснения их в таком виде, в каком они уже не существуют. Тем самым складывается ситуация, которую Гегель образно передал словами:

«Сова Минервы вылетает в полночь». Стремление схва­тить предмет мыслью в его совершенной форме обнару­живает себя тогда, когда фактическое становление та­кого предмета уже оказалось скрытым за горизонтом времени.

Это обращение познания к несуществующему может на деле означать обращение его лишь к самому себе, к своей логике, к своему развитию. Применительно к пред­мету нашего разговора это означает, что мысль должна быть повернута прежде всего к той логике развития человеческих чувственных процессов, которая в сверну­том виде уже вобрала в себя и фактическую завершен­ность развития эстетического (движение его в само­чувствии человека), и всю историю такого развития.

Отныне задача могла бы свестись к осуществлению своеобразного «обратного» развертывания такой логики в само представление истории развития предмета, т. е. в собственно движение или построение его теории. Эта теория и могла бы составить выражение существа сов­падения диалектики и логики развития предмета, но совпадения таким образом, каким оно вытекает из от­ражения или из определенного различия познания и познаваемого.

Мы не останавливаемся сейчас на особенностях ме­ханизма развертывания мысли в интересующей нас тео­рии. Важно подчеркнуть, что представление реальной истории становления предмета исследования в самой логике не должно быть упрощено мыслью, рассудком. Указанный механизм должен быть в высшей степени диалектичным, имманентным процессу отражения как становлению тождества различий логического и истори­ческого *.

* Применительно к анализу эстетического речь идет не о какой-то особой «логике выражения» или «логике вчувствования», какими они традиционно противопоставлялись логике отражения (Шеллингом, Шопенгауэром, особенно — Кроте). Что рассудочным движением мысли нельзя постигнуть феномен чувственного,— эта истина извест­на еще со времен Канта. Но дело в том, что она родила, и нередко поныне порождает, представление, будто теория об эстетическом, вообще эстетика, должна иметь свою логику, принципиально отлич­ную от логики вообще. Указанная истина, однако, не предполагает такого вывода, поскольку помимо рассудочной, т. е. традиционно аристотелевской, логики существуют и современная формальная ло­гика, и логика диалектическая, или же — логика как материалисти­ческая диалектика. И если эстетическое действительно нельзя по-

К пониманию диалектики эстетического должна быть применена сама диалектика. Но вовсе не та «диалекти­ка», которую можно было бы взять лишь на уровне «чистой» логики или «чистой» теории познания в виде некоторой застывшей системы понятий и категорий. Такая система, если ее мыслить к тому же как что-то внешнее и безразличное самому совпадению диалекти­ки, логики и теории познания, неминуемо обернется шаблоном, схемой, нуждающейся в наложении ее на интересующую нас диалектику. К пониманию любого диалектического процесса должен быть применен или своеобразно задействован сам принцип материалисти­ческого понимания совпадения диалектики, логики и теории познания, принцип столь же подвижный, как и диалектика. Эта подвижность его должна определяться не столько механизмами мышления, сколько становя­щимся содержанием объекта.

Здесь мы сталкиваемся с определенным противоречи­ем. Чтобы правильно понять диалектику рассматривае­мого объекта, надо сознательно стать на позицию мате­риалистического представления ее совпадения с логикой и теорией познания. Но чтобы стать на такую позицию, надо взять диалектику во всей полноте ее действитель­ного выражения, «достроенной доверху», завершенной в самом разрешении ее возможного различия на уровне субъективном и уровне объективном.

Это противоречие кажется тавтологическим кругом и остается непонятным для рассудочного мышления.

стигнуть средствами рассудочной логики, то это не означает, что такое постижение невозможно средствами диалектической логики, с помощью построения цельной системы знаний, как ее можно понять в значении восхождения этих знаний до уровня полноты отражения сущности.

В свое время Н. Г. Чернышевский замечал, что прекрасно на­рисовать лицо и нарисовать прекрасное лицо — вещи, в сущности, разные [40, 9 ]. Но в отношении некоторого конечного смысла существования красоты и воздействия ее на человека такое разли­чие не имеет принципиального значения, поскольку здесь в равной мере будет важно и то, как нарисовано, и то, что нарисовано. Ве­роятно, аналогичное можно сказать и в отношении логики эстетики. Для нее в равной мере важно и то, как движутся знания, и то, к чему они движутся, что отражают. Стремление же создать особую «логику выражения», или «художественную логику», которые исклю­чали бы из себя обычную логику познания, сознательно или бес­сознательно ведет к отрицанию эстетики как науки, к подмене ее собственно теоретических задач практическими задачами искусства.

В действительности же оно есть противоречие самой диалектики или самого диалектического способа позна­ния, требующего его содержательного применения. (Ибо ведь познать диалектику — значит и «применить» ее то ли сугубо теоретически, то ли практически.) И разреша­ется такое противоречие не столько за счет самих по се­бе категорий диалектики или категорий той области зна­ний, в которой мы осуществляем указанное «примене­ние», сколько за счет того позитивного и конкретного содержания (поскольку истина всегда конкретна), ко­торое выходит в сферу бытия и нуждается в своем раскрытии.

Если бы теория того или иного диалектического про­цесса состояла из одних лишь понятий или категорий (будут ли это категории самой диалектики или катего­рии той или иной частной науки), то вопрос о построе­нии такой теории, следовательно, о познании диалектики в этом процессе свелся бы к вопросу о построении раз и навсегда данной «системы категорий», которая требова­ла бы лишь простого наложения ее на содержание ис­следуемого.

Однако это была бы не диалектическая, а метафизи­ческая теория. Для теории же как диалектики сами ка­тегории — это всегда своеобразные «аккумуляторы», которые начинают свое действие лишь при включении их в «сеть» актуального человеческого содержания. Здесь категории «снимают» себя, растворяются в самом со­держании и этим выказывают действительность своей диалектической функции как функции методологической. Категории, не наполненные таким содержанием, оста­ются мертвыми, и их «систематизация», нанизывание, разложение по своеобразным ячейкам оправдывает себя разве что в отношении целей теоретико-эксперименталь­ного порядка.

На наш взгляд, исходить из совершенной формы диа­лектики (что, повторяем, необходимо при любых об­стоятельствах правильного «применения» диалектиче­ского способа познания или деятельности) — значит ис­ходить из того представления ее совпадения с логикой и теорией познания, которое несет в себе материалистиче­ский смысл единства субъективного и объективного, тео­рии и практики, логики мышления и истории законо­мерного развития объекта исследования.

Мы подчеркиваем — материалистический смысл, ибо, в противопо­ложность сказанному, сама идея указанного совпадения, как она подчас развивается в нашей философской литературе, чаще обора­чивается идеей отыскания неких «стыковых узлов» между диалекти­кой, логикой и теорией познания лишь в одном мышлении, так что само «единство» их представляется в итоге как единство диалектики субъективной и диалектики объективной, логики мышления и «ло­гики реальной», короче — как единство отражения и отражаемого.

Но при таком узкогносеологическом понимании совпадения, когда отражение и отражаемое не могут не находиться в определенной абсолютной несовместимости (не совпадении), ни о каком другом единстве диалектики с логикой и теорией познания, кроме как един­стве мышления с самим мышлением, познания — с самим познанием и т. п., не может быть и речи. Ибо если быть принципиальным в ре­шении основного вопроса философии, то совершенно неважно, под каким названием будет преподноситься такое «совпадение» или «единство» — то ли под видом «неразрывности логики и теории познания», то ли под видом их полного «тождества в методе позна­ния»,— речь будет идти, по сути, не о диалектическом совпадении диалектики с логикой и теорией познания, а о формальном тож­дестве субъективного выражения такой диалектики с формой ее описания (а не действия) в теории. Что при этом с самого начала отсекается или, во всяком случае, не в должной мере подразумевает­ся,— это как раз такое выражение диалектики, которое остается по ту сторону отражения, мышления, познания, хотя и не без отра­жения в мышлении и познании: диалектика бытия, доведенная до осознанности своего выражения, до понимания определенной актив­ности ее вторжения в социальное бытие.

Другими словами, диалектика, взятая не в материали­стическом понимании ее совпадения с логикой и теорией познания, теряет возможность выступить в значении со­держательной логики и материалистической теории по­знания, а в конечном счете — методом революционного преобразования действительности. Ибо диалектика есть в собственном смысле слова логика лишь постольку, поскольку является одновременно историей развития человеческого сознания в его восхождении, связях, пре­емственности и его оформлении в главный вопрос всей философии — в ее основной вопрос. С другой стороны, диалектика есть и постольку теория познания, посколь­ку является одновременно содержательной логикой объективного бытия, взятого в развитии, восхождении и доведении его до уровня осознанного (т. е. постигаемого в этом же вопросе) бытия. Наконец, диалектика есть постольку логика и теория познания («не надо 3-х слов»), поскольку само разрешение указанных противо­речий между сознанием и бытием практически совер­шается или осуществляется в формах актуальной чело-

веческой деятельности, будь она идеальной или мате­риальной.

Но это все может быть понятным при условии изве­стного преодоления не только узкогносеологического, но и онтологического взгляда на диалектику.

Ибо, во-первых, деление диалектики на «объектив­ную» и «субъективную» с целью их противопоставления имеет определенный смысл только с точки зрения сугу­бо гносеологической, предполагающей конечной задачей выяснение отношения отражения и отражаемого вооб­ще. Здесь активность и полнота выражения диалектики могут еще не улавливаться, т. е. не доводиться до оформления в основной вопрос философии. Последний, как известно, своей второй стороной предполагает и выяснение отношения отражения к самому отраже­нию, мышления — к самому мышлению, т. е. требует выяснения места и функций диалектики познания в практическом процессе осуществления самого поз­нания.

Во-вторых, с точки зрения этого практического, ре­ального взаимодействия субъекта и объекта указанное деление диалектики на «субъективную» и «объективную» теряет свой смысл: диалектика едина в своем проявле­нии, если не сказать — «действии», начиная от бытия и кончая мышлением, от своего стихийного выражения в деятельности человека и кончая ее осознанным выраже­нием. Искусственно разрывать это единство в угоду ка­ким бы то ни было целям познания — значит заведомо исходить из неправильного представления диалектики в самом существе ее совпадения с логикой и теорией поз­нания, видеть ее совершенность лишь в форме мысли, субъективного.