ГЛАВА I 3 страница

Необходимость более обстоятельного рассмотрения затронутых вопросов обязывает нас еще раз коснуться существа сложившихся концепций эстетического. Хоте­лось бы сделать это не ради традиции. Сейчас редко какое исследование в эстетике обходит стороной взгляды «общественников» и «природников» на эстетическое. И хотя в большей части таких исследований проводится достаточно детальный анализ позиций как тех, так и других, в них, на наш взгляд, все еще не затрагивается одна очень важная и выходящая за пределы эстетики сторона дела: отношение сложившихся концепций к оп­ределенным положениям самой теории и логики позна­ния вообще. В данном случае речь идет об использова-

нии и действенном применении в исследовании извест­ного положения о совпадении диалектики, логики и теории познания, об уяснении этого совпадения как наиболее важного принципа построения научных зна­ний об объекте.

Формально общественническую и природническую концепции эстетического разделяют по неоднозначному ответу на вопрос о существовании эстетического. Но это формально, ибо данный вопрос остается сугубо философ­ским, и он не предполагает частного ответа на то, су­ществует ли эстетическое в природе («природники») или в обществе («общественники»), на лужайке леса или в заводском помещении и т. д., чтобы по нему можно бы­ло судить о принципиальной позиции сторонника той или другой концепции. В своей философской постановке это вопрос о существовании эстетического вообще, без­относительно к сферам его выявления. Только через от­ношение к вопросу в такой его постановке можно выра­зить свое отношение к материализму или идеализму.

Поэтому и поныне бытующая дилемма — «природ­ники» — материалисты, «общественники» — идеалисты [8] — остается от начала и до конца надуманной. Ибо, во-первых, никто из наших исследователей не ставил целью обосновывать на интересующий нас вопрос отри­цательный ответ; во-вторых — и это главное, — решение такого вопроса связано не только с теоретическим, но и практическим его обоснованием. Не только мышлением, сознанием, но и всем движением чувственности человек подтверждает объективность и независимость существо­вания эстетического.

Более того, в известном смысле такое существование вообще нельзя доказать или опровергнуть чисто теоре­тическим путем, в дискуссиях, и если некоторые эстети­ки все еще к этому сводят задачу, превращая ее в некую вечную проблему, то этим они обнаруживают просто не­понимание существа проблемы. Смысл разногласий между концепциями, как и всех споров на эту тему, по­ложен не в вопросе о существовании эстетического — такой вопрос решается в ежедневной эстетической прак­тике, — а в вопросе об отношении эстетиков к путям и способам введения этой практики в саму теорию (к то­му же и в качестве критерия доказательства существо­вания эстетического, и в качестве истинности построения

таких знаний, в которых отразилась бы его природа). Противоречивость концепций эстетического отражает более сложные коллизии, сложившиеся в эстетической науке, чем просто недоразумения, созданные самими эстетиками.

«ПРИНЦИП ОНТОЛОГИЗМА», ИЛИ ОБ ОТНОШЕНИИ К ДИАЛЕКТИКЕ КАК ТЕОРИИ ПОЗНАНИЯ

В последние годы наблюдается активная разработка различных направлений исследования эстетического: он­тологического, гносеологического, аксиологического. Поднимаются вопросы о системном, структурном, функ­циональном подходах, обосновывается необходимость обращения к методологическим основаниям других, в частности естественных, наук и т. д. Так, М. С. Каган считает аксиологическое направление исследования эсте­тического наиболее целесообразным и перспективным [24]. К этой мысли склоняется сегодня и Л. Н. Столо­вич, ранее отдававший предпочтение гносеологическому направлению исследования. Многие эстетики поднимают вопрос о структурном, системном, функциональном ас­пектах анализа эстетического.

Безусловно, всякое направление анализа, давая воз­можность раскрыть определенную сторону объекта, уже этим заслуживает внимания. Однако в том смысле, в каком объект выступает как предмет единого научного интереса — что в полной мере касается и эстетическо­го, — необходим и специфически целостный к нему под­ход. Совершается ли такой подход в области социологии или психологии, этики или эстетики — он должен быть таким же единым по своей диалектико-материалистиче­ской сущности, как и сам объект в его специфически ус­тойчивой природе и функциях.

Всякий объект, не говоря уже об эстетическом, дает­ся не только для знания, движения мышления или созна­ния человека. Уже сам факт включения и функциониро­вания его в системе общественно-исторической практики людей говорит о том, что он не может оставаться безот­носительным к этой практике, которая в конечном счете всегда должна войти в полное определение объекта ис­следования не как случайность, не как оговорка, а как наиболее основательное выражение его существенности.

Только при условии сохранения (уже в самом начале теории) единого значения объекта, как оно было выяв­лено и обнаружено всем ходом общественно-историче­ской практики, только с кропотливым, по возможности наиболее детальным, введением этой практики в са­му теорию можно сохранить и целостность подхода к объекту, а отсюда — и правильно построить систему знаний о нем.

Поэтому наблюдающаяся пестрота различных аспек­тов исследования эстетического отражает не только из­вестную трудность в осмыслении самой по себе природы последнего, но и некоторую недооценку со стороны эсте­тиков диалектического пути построения таких системных знаний, в которых эстетическое не упрощалось бы как раз в указанном его практическом значении и функцио­нировании. Собственно, только избежав такого упроще­ния, можно не допустить произвольного расщепления объекта исследования на различные его составные час­ти, «элементы», «структуры» и т. д., а тем самым и пре­дотвратить превращение его в случайный предмет анализа.

П. В. Копнин правильно отмечал, что «разработка теории различных аспектов единого объекта, когда она ведется на уровне познания его сущности, неизбежно вовлекает науку в область познания его как целого, как единой системы взаимодействия. Однако трудности в синтетическом изучении объекта знания, которые вызваны современной дифференциацией и специализа­цией наук, приводят к тому, что научные методы, вы­рабатываемые в условиях неизбежно искусственной изо­ляции предмета от его объекта как целого, оказываются формалистичными, что накладывает свой отпечаток на самую возможность создать конкретно-всеобщую содер­жательную теорию объекта. Эта трудность в конечном счете коренится в непонимании значения материалисти­ческой диалектики как единственно-конкретно-всеобще­го метода» [38, 416 ].

Именно потому, что материалистическая диалектика остается этим единственно-конкретно-всеобщим методом, она не может противостоять устремлениям конкретного подхода к предмету анализа и в этом смысле не может исключать многообразие направлений исследования с их необходимой при этом формализацией знаний об от-

дельных сторонах объекта познания. Вместе с тем она не составляет и простое единство этих направлений, чтобы, реализуясь, они могли как-то исчерпать ее. Тре­бование конкретной целостности и всеобщности подхо­да к объекту вытекает из природы самого объекта. Ос­таваясь в общем-то безразличным к тем или иным кон­цепциям и направлениям исследования своей сущности, объект всегда оказывается небезразличным к своей единой научной теории, стремящейся взять его таким, каким он есть, во всех связях и опосредствованиях. Ибо еще задолго до создания такой теории объект своим практическим функционированием обнаруживает и свои законы, которые при условии создания его единой тео­рии диктуют последней не произвольный, а специфиче­ски определенный к себе подход.

Понятно, что сама эта специфичность создается не теорией, тем более не аспектом исследования, где, к слову говоря, объект может предстать очень своеобраз­ным и не соответствующим действительности. Только будучи вплетенными в материальные и духовные потреб­ности людей или — применительно к науке — транс­формированными через область научных знаний, в си­стеме которых возможно создание интересующей нас теории, реальные законы объекта могут превращаться и в законы самого познания. И только с этого времени они могут быть положены в науке в виде ее определен­ных требований — законов, методологических принци­пов, особых черт познания и т. д.

В дальнейшем, если эти требования выполняются, если метод исследования остается соответствующим природе объекта как природе человеческой потребности в нем, объект, образно выражаясь, никаких претензий науке не предъявляет. И в этом состоит выражение правильного соединения теории и практики, как оно должно иметь место во всяком подлинно научном ис­следовании. С точки зрения самой науки, в таком со­единении и будет положено выражение принципа совпадения диалектики, логики и теории познания как принципа правильного, материалистического соединения в познании субъективных и объективных закономернос­тей, следовательно, принципа правильного построения теории.

И напротив, если метод подхода к объекту базируется

на случайном выборе аспекта исследования — а та­кая случайность вполне допустима,— если законы раз­вития объекта не становятся одновременно и специфи­ческими законами (принципами) построения исследова­ния, а диалектика этого развития не оформляется в саму логику исследования,— неминуемо появится и расхождение между теорией и практикой, между зна­ниями об объекте, как они сложились эмпирически и бессистемно, и знаниями, какими их требует вывести наука и общепрактическое функционирование объекта.

К тому же осознание такого расхождения и задача устранения его весьма часто может выдаваться за но­вую проблему, трудности решения которой уже будут относиться не на счет неправильного толкования мето­да исследования, а на счет сложности... природы само­го объекта. В сущности, такая картина сложилась во многих областях знаний. Скажем, в этике это проблема моральных ценностей, в социологии — вся так называе­мая «аксиология», в эстетике — проблема эстетиче­ского.

В самом деле, на практике, в непосредственном вос­приятии и утверждении эстетического мы, как правило, не задаемся вопросом об объективности существования прекрасного, возвышенного и т. п.; в теории же такой вопрос приобретает значение особой проблемы. На практике мы давно решаем (и небезуспешно) огромный круг задач, связанных с эстетическим воспитанием; в теории же вопрос о сущности такого воспитания может и поныне вызывать острые дискуссии.

Признание положения о единстве направления ис­следования объекта предполагает понимание не только правильного соединения в познании субъективных и объективных закономерностей вообще, применительно к теории в целом, но и правильного соединения их в са­мом начале теории, или, как принято говорить, в логи­ческом начале. Ибо только при таких условиях указан­ный принцип совпадения может быть доведен до вы­ражения принципа развития теории как одновременно принципа объективности отражения объекта.

Под логическим началом следует понимать вовсе не формальное начало построения теории или изложения мысли в исследовании. Речь идет о таком исходном фундаментальном положении, само вычленение которо-

го в абстракции могло бы приравниваться к обнаруже­нию основного принципа (закона) развития объекта как одновременно принципа построения системы знаний о нем. В строгом смысле интересующее нас начало то­же есть некоторое исходное движение знаний в иссле­довании. Но исходное только по форме. По содержанию же оно есть и некоторый конец, итог, вывод всей тео­рии. Но вывод, опять-таки, в абстрактной форме, ибо теория еще остается не созданной. В этом смысле ло­гическое начало можно было бы представить как пола­гание, своеобразное предвидение истины исследуемого. Причем каким бы абстрактным ни представлялось та­кое полагание, но, взятое не просто в значении «догад­ки», желанного результата, а как более-менее адекват­ное отражение главного и существенного в объекте, оно должно предопределять и всю направленность, логику развития знаний, а тем самым — и путь построения не­обходимой нам теории.

Не рассматривая здесь отношение логического на­чала к тому поистине формальному началу, с которого начинается всякое исследование, отметим лишь, что это не одно и то же. Ибо если первое составляет сущность развития всей системы знаний об объекте, ее своеобраз­ную методологическую ориентацию на любом из участ­ков построения теории, то второе — только простую «зацепку» мысли в исходном пункте построения иссле­дования. В конечном счете и ошибочная теория исходит из какого-то начала изложения знаний и даже полагает свой принцип их развития. Но, как правило, то и другое в ней остается в чисто случайной связи, так что, ска­жем, ее принцип может базироваться не столько на объективной логике (диалектике, истории) развития объекта, сколько на одних формально-логических свя­зях мысли и тем самым формироваться как бы в «хвос­те» изложения знаний, в конце самой теории.

В свою очередь, и начало такой теории остается не­существенным и произвольным, поскольку единствен­ное, что определяет ее дальнейшее развитие, остается связанным лишь с процедурой этого чисто формального выведения одной мысли из другой, в лучшем случае — с упомянутым уже полаганием объекта в его абстракт­ной форме. Но поскольку такое полагание берется не в значении «момента истины», а просто как наперед

составленное «мнение» исследователя об объекте, то и оно не выполняет каких-то принципиальных методоло­гических функций, а скорее требует того, чтобы вся теория была направлена на его «конкретизацию», «уточнение», «объяснение» и т. д.

Однако правильно развивающаяся теория выдвига­ет особые требования к своему началу, так как от него зависит и движение научного анализа, и тот объектив­ный его результат, который своей конкретностью и со­держательностью характеризует само существо совпа­дения истины и объекта, субъективного и объективного на материалистической основе. Понятно, что такой ре­зультат может быть только выведенным, т. е. явиться следствием не просто «обволакивания» суждениями этого наперед составленного «мнения» исследователя об объекте, а действительного восхождения знаний от простого к сложному, следовательно, следствием разви­тия теории.

Именно поэтому игнорирование логического начала приводит к разрушению принципа восхождения знаний от абстрактного к конкретному. Теория, лишенная вы­ражения такого принципа, как правило, всегда оказы­вается формалистично замкнутой: из чего исходит — к тому же и приходит, т. е. каким полагает объект в на­чале своего формирования, точнее, в этом упрежденном, нечетком и расплывчатом его представлении,— таким оставляет его и в конце. При этом вместо того, чтобы следовать от абстрактного к конкретному, такая теория фактически следует наоборот: от более-менее конкрет­ного (по крайней мере, в эмпирическом смысле) пред­ставления объекта на первых шагах построения систе­мы знаний о нем — к абстрактному представлению в конечном пункте построения таких знаний. Сама систе­ма здесь не столько обогащает исходное понимание объ­екта, сколько обременяет его самой процедурой изло­жения знаний — нагромождением определений объекта, описанием ее разрозненных сторон, особенностей, отно­шений и т. п. «Поэтому движение,— как правильно от­мечает Э. В. Ильенков,— которое эмпирику кажется движением от эмпирических фактов к их абстрактному обобщению, на самом деле есть движение от прямо и чет­ко не выраженного абстрактно-общего представления о фактах к терминологически обработанному (и по-прежне-

му столь же абстрактному) представлению. С абстракт­ного он начинает, абстрактным же и кончает» [22, 257 ].

На попытках построения различных теорий эстети­ческого все это прослеживается достаточно наглядно. Л. Н. Столович, например, в свое время исходил из представления эстетического как свойства реального мира, пытался осмыслить его как свойство и в итоге свел к свойству, несмотря на то, что строилась целая концепция, Ф. Д. Кондратенко полагал эстетическое как отношение человека и в итоге в таком его значении и оставил. А. Нуйкин предпринимал попытку истолковать его как чувство человека и фактически в таком виде рассматривал его до конца. Любопытно, строились це­лые концепции толкования предмета анализа, но тем не менее между полагаемым и итогом исследования не было, в сущности, никакого различия.

И в самом деле, если со всей строгостью подходить к пониманию действительного восхождения и развития теории, то даже для чисто абстрактного взгляда со­вершенно понятно: как нечто единое, существенное само эстетическое не может быть сведено ни к свойству, ни к чувству, ни к отношению человека, и это должно быть понятно не в формально-логическом истолковании данного положения. Ведь, скажем, капитал тоже мо­жет быть и товаром, и мерой стоимости, и даже эстети­ческой формой сокровища. Но в своей целостной сущ­ности это, как известно, не первое, не второе, не третье, порознь или вместе взятое, а определенное обществен­ное отношение.

Единство направления всякого научного исследования с необходимостью предполагает 1) материалистическое понимание совпадения субъективного и объективного и доведение этого совпадения до выражения принципа объективности анализа (принципа отражения) иссле­дуемого; 2) обнаружение логического начала теории, как его можно понять в значении развития теории или же в значении диалектического восхождения знаний от абстрактного к конкретному.

Представляется, что именно недооценка единства этих двух моментов в методе исследования и привела к тем ошибкам в анализе эстетического, которые нашли свое место в теориях «природников» и «общественни­ков» и которые, к сожалению, еще до конца не преодо-

лены. Эти ошибки — не узкоспециального, а общетео­ретического плана и при указанных обстоятельствах неизбежны в любом из направлений исследования. Если недооценка совпадения субъективных и объектив­ных закономерностей в целом всегда будет толкать исследователя на путь онтологизма (по крайней мере, того, кто хотя бы стихийно будет придерживаться ка­ких-то материалистических позиций), то недооценка функций логического начала, самой необходимости ло­гического (диалектического) развития теории всегда будет толкать его на путь гносеологизма.

Мы исходим здесь из достаточно категорической дилеммы потому, что, во-первых, какое бы направление исследования ни выдвигалось, коль оно развивается в русле процесса познания, оно не может не оставаться в сфере компетенции гносеологии (в теории нет негносео­логических отклонений и ошибок), следовательно, присущие ему возможные и наиболее общие ошибки следует рассматривать как гносеологические; во-вторых, если речь идет о единстве диалектико-материалистического метода познания, то относительно строгого его применения возможны как раз такие наиболее общие ошибки, кото­рые будут связаны прежде всего или с неправильным толкованием материализма как диалектического (онтологизм), или с неправиль­ным толкованием диалектики как собственно материалистической (гносеологизм). Но это именно те ошибки, которые накладывают свой отпечаток на самую возможность создания конкретно-всеобщей тео­рии объекта, в какой бы области знаний она ни создавалась.

В пределах, доступных данному исследованию, ос­тановимся подробнее на этих ошибках, поскольку они имеют прямое отношение к нашей проблеме.

Известно, что онтологизм в его объективной разно­видности (субъективную его разновидность сейчас нет необходимости затрагивать) основывается в целом на материалистическом, если не сказать — объективист­ском, смысле совпадения мышления и бытия, субъектив­ного и объективного в познании. Сам онтологизм не сознает этого совпадения, как не сознает и того, что он является все же теоретико-познавательным течением со всеми присущими ему не онтологическими, а гносеоло­гическими ошибками.

Идеал онтологизма — схватить наличное бытие объекта, к тому же без какой бы то ни было связи его с человеком, познанием, потребностями. И в этом — все положительное и все отрицательное онтологизма.

Материалистическая диалектика не расходится с по­следним лишь в конечных целях познания, т. е. лишь

в отношении того, что исследуемый объект должен в конечном счете быть представленным таким, каким он есть, в своем собственном бытии. Но она не может не расходиться с ним уже в самом начале процесса позна­ния объекта. Ибо вопрос о том, что собой представляет такое бытие, — вопрос, как его можно сформулировать вне отношения к познанию и практике, — является еще открытым, и это само собой понятно. Если же речь идет об определенном бытии — а таковым объект дает­ся самому началу познания, — то это уже вопрос не онтологии как таковой, а гносеологии.

Иначе говоря, для материалистической диалектики вопрос о бытии сразу же превращается и в вопрос о познании, об отражательной сущности мышления, о его способности представить истину. А именно эту сторону дела как раз и не желает понять онтологизм.

В марксистской философии достаточно убедительно проведена мысль о том, почему онтология не может иметь самостоятельный предмет рассмотрения, отлич­ный от предмета марксистской гносеологии. Вопрос о таком предмете был бы равносилен вопросу о том, мо­жет ли какое-либо бытие даваться сознанию, практике, потребностям людей без какой бы то ни было опреде­ленности и значимости, т. е. в так называемом чисто онтологическом виде. Двузначности суждений здесь не может быть. Не случайно В. И. Ленин связывал всю «онтологическую проблематику» с решением гносеоло­гических вопросов. Определяя место онтологии в самой же гносеологии, он называл первую началом гносеоло­гии, употребляя это выражение для оттенения материа­листического смысла совпадения субъективного и объек­тивного в познании. И это естественно. Противоречие между онтологическим и гносеологическим с самого на­чала предстает как противоречие самого познания, сле­довательно, как собственно гносеологическое.

Нетрудно заметить, что, как ложный принцип, онто­логизм вытекает из неправильного толкования основно­го вопроса философии. Сосредоточивая все внимание на одной его стороне — отношении мышления к бытию, он отсекает вторую его сторону — отношение мышления к самому мышлению — и таким образом уничтожает его как теоретико-познавательный вопрос вообще. При этом весь действительный процесс познания, его богат-

ство, тенденция и т. д. приносятся в жертву самоцель­ному истолкованию положения о независимости бытия от сознания и практики. Что здесь прежде всего разру­шается до полного основания — так это само познание, его теория; к тому же та теория познания, которая, используя само существо отражения, выступает одно­временно и логикой развития бытия, и диалектикой та­кого развития.

Однако выяснение отношения мышления к самому мышлению, т. е. требование рассмотрения второй сто­роны основного вопроса философии, не содержит в себе ничего схоластического и субъективистского. При правильно понятой теории отражения исследование мышления всегда дает выход в сторону бытия (вообще другого выхода, кроме как через мышление, в познании не существует). Более того, в требовании выяснения такого отношения содержится и выражение требования понимания самого бытия, но как раз такого, которое небезразлично человеческим устремлениям, потребнос­тям, идеалам или каким оно дается нашему сознанию и практически. Именно поэтому недооценка второй сто­роны основного вопроса философии, как правило, при­водит к полному непониманию социальной направлен­ности и подлинной актуальности основного вопроса фи­лософии в целом. Онтологизм не видит, во имя чего осуществляется доказательство независимости бытия от мышления, каково методологическое значение этого до­казательства.

Однако в противоположность онтологизму основной вопрос философии нуждается не просто в выработке раз и навсегда данного ответа, чтобы со временем его можно было вообще не вырабатывать, а если и выраба­тывать, то уже не обращаться ни -к каким проблемам мышления, сознания и т. д. Напротив, данный вопрос тем и актуален, что полагает не застывший, а всегда конкретный, исторически содержательный ответ, т. е. ответ, соответствующий уровню развития как общест­венного бытия, так и общественного сознания.

Непонимание этого делает онтологизм прямой про­тивоположностью воинствующего материализма, его карикатурой. Питаясь самыми обыденными представле­ниями о связи мышления и бытия, он претендует на вы­ражение философского направления только потому, что

вовлекает эти представления в круг движения философ­ских знаний и оформляет их в некий самостоятельный «принцип» подхода к миру. Но, не имея собственной методологии, он так и остается принципом «наивного реализма». К тому же не того наивного реализма, кото­рый В. И. Ленин оттенял как естественно-человеческое признание независимости существующего от сознания (в таком реализме еще есть что-то от практики, от сти­хийно сложившегося опыта жизни человека) [2, т. 18, 65 ]. Скорее, речь идет о «реализме», который саму эту «наивность» превращает в единственно возможное и ко­нечное доказательство всякой объективности. Ведь ка­кого-то другого пути такого доказательства онтологизм не может знать хотя бы потому, что сам же стремится взять существующее вне связи с познанием, практикой, следовательно,— и вне того самого стихийного опыта жизни, на который он тайно, не сознаваясь себе, и воз­лагает все надежды. Поэтому об онтологизме можно было бы хорошо сказать словами К. Маркса: здесь «мышление как мышление, выдает себя непосредствен­но за другое себя самого, за чувственность, действитель­ность, жизнь...» [1, т. 42, 166 ]. Иначе говоря, каково бы ни было стремление онтологизма избавиться от собст­венно познавательной позиции, от мышления, вообще — от субъективного, он вынужден все же апеллировать к позиции познания, к мышлению, к субъективному, но уже выдавать такую позицию за позицию самой жизни и практики.

Об этих неприглядных связях онтологизма с обыден­ным сознанием можно было бы и не упоминать, если бы они не имели поучительную историю, а сам онтологизм с его и поныне непрекращающимся повторением своих положений не претендовал на выражение принципов марксистской философии. «Материалистической онтоло­гией,— отмечалось, например, в учебнике по «Марк­систско-ленинской философии»,— называется рассмот­рение мира как он есть сам по себе, в отвлечении от способов его познания» [33, 91 ].

В 1910 году В. И. Ленин писал: «Чрезвычайно ши­рокие слои тех классов, которые не могут миновать марксизма при формулировке своих задач, усвоили себе марксизм... крайне односторонне, уродливо, затвер­див те или иные «лозунги», те или иные ответы на так-

тические вопросы и не поняв марксистских критериев этих ответов... Повторение заученных, но непонятных, непродуманных «лозунгов» повело к широкому рас­пространению пустой фразы...» [2, т. 20, 88 ].

В 1922 году В. И. Ленин опять подчеркивает опас­ность поверхностного усвоения марксизма, отмечая скучные, сухие «пересказы марксизма, которые преобла­дают в нашей литературе и которые (нечего греха таить) часто марксизм искажают» [2, т. 45, 26 ].

Мы не хотим проводить прямую связь между той по­верхностностью усвоения марксизма, о которой вел речь В. И. Ленин, и становлением онтологизма, хотя, вероятно, на основе такой поверхностности и происходит превращение всей стихийности онтологизма в некое вы­ражение «принципа». Как известно, то было время, ког­да молодое поколение марксистов вынуждено было не столько развивать идеи марксизма, сколько защищать их от нападок буржуазной идеологии. Позднее, когда вопрос «кто — кого» уже определенным образом ре­шался в пользу Советской власти, создавались и пред­посылки для небывалого массового признания этих идей и без какого-то глубоко научного их освоения. И в этом уже заключалась опасность — возможность упро­щения этих идей, сведение их к «пустой фразе», к кон­гломерату застывших положений, нуждающихся в про­стой констатации, заучивании и «пересказах».

Трудно сказать, чем могла определиться живучесть онтологизма и по сей день. Во всяком случае, не последнюю роль в этом сыграла давняя связь онтологизма со старой натурфилософией. Собственно, это и есть та же натурфилософия, только, если можно так сказать, с ее рецидивом вторжения в область человеческого духа, законов познания. Как бы то ни было, но в 30–50-х годах под видом кри­тики идеализма онтологизм оформляется уже в своеобразный «пра­вомерный аспект» материалистической диалектики, т. е. той самой диалектики, которая, по существу, упраздняет старую натурфило­софию; но небезынтересно, что оформляется по мере того, как якобы основной вопрос философии теряет свою актуальность, а «повседнев­ная практика» становится лучшим критерием разрешения всех тео­ретических вопросов. Что материя первична, а сознание вторично, что бытие определяет сознание и т. д. — все эти положения приобрели для онтологизма не столько методологическое значение, сколько зна­чение «пустых фраз», нуждающихся в постоянном их повторении и заучивании.

Не все благополучно сейчас с оценкой этого ложно­го познавательного направления. Для эстетика свиде-

тельство тому — почти двухдесятилетняя дискуссия по проблеме эстетического.

Вообще онтологизмом может быть заражена любая область научных знаний. Но то, что ею прежде всего оказалась эстетика,— далеко не случайно. Последняя наиболее близко стоит к рассмотрению таких особен­ностей предметного мира, которые предполагают осозна­ние их связи с потребностями людей, короче говоря — с субъективным моментом. А это, в сущности, претит онто­логизму, стремящемуся схватить чистую наличность бы­тия, «в отвлечении от способов его познания».