Основания метафизики 11 страница

глубоким проникновением в реально сущее начала тождества.

* * *

В любом споре тот, кто не связан ни логикой, ни фактами, ни сознанием ограниченности своих знаний и проблематичности своих утверждений, явно находится в преимущественном положении в отношении противника, отягощенного

всем этим.

* * *

Гносеология, как и глоссеология - выполняют в философии лишь предвари- тельную работу.

* * *

Языку доступно среднее между абсолютно конкретным и абсолютно абстрактным.

* * *

К вопросу о соотношении философского мышления и обиходного языка. Философское мышление, как, впрочем, и научное, и поэтическое, трансцендирует рамки этого языка. В философии это принимает самые различные формы. Одни, как Хайдеггер,

ищут новых форм выражения путем использования архаизмов, образования неологизмов, или употребления слов в необычном контексте, с необычными префиксами и суффиксами, но все - в рамках своего родного языка. Дргие используют иностранные слова, взятые не только из древних, но и живых языков Так, многие современные французские авторы уже не переводят таких слов как Dasein, Weltanschauung. Я считал себя вправе пользоваться любыми способами и средствами, которые обеспечили бы более адекватное выражение мысли. К этим средствам относятся и неологизмы, и заимствования. Если верна теория Сэпира-Уорфа, то можно сказать, что философ, владеющий в достаточной мере несколькими языками, может видеть мир одновременно в нескольких "разрезах". И хотя один из них неизбежно является основным, другие могут играть весьма важную вспомогательную корригирующую или контролирующую роль, не только в процессе

выражения, но и в процессе самого мышления.

* * *

Тема личного пути философа стала "табу". Если Платон драматизирует (действительный или воображаемый) путь философа, если Августин или Декарт раскрыли перед нами весь ход своих исканий, то Аристотель, а за ним и огромное большинство философов пытаются представить свою философию как нечто готовое выскочившее из их головы, как Минерва из головы Юпитера, и тщательно убирают за собой леса. Каким образом докритический Кант уже на пороге старости пришел к идеям своих критик?Хорошо, если сохранились "леса" в виде обширной философской переписки, как у Лейбница и частично у Спинозы, как некоторые замечательные письма Гуссерля; но теперь все это - уже исключение из правила. Если кое-где автор этих строк счел возможным и даже полезным нарушить это правило, да будет ему это прощено.

Сюда относится и проблема "влияний". Историки философии нередко допускают к этой области упрощения. Говорят о влиянии там, где два мыслителя самостоятельно пришли к одним и тем же выводам. Менее грубая ошибка заключается в том, что подсказка, помогшая оформиться уже давно созревшим взглядам и представлениям тоже рассматривается как прямое влияние. Конечно, философствуя, мы учимся у других, находим у них подтверждение тому, что сами думали, спорим с ними и нередко приходим к новым мыслям именно в результате несогласия с другими Можно ли тут говорить о влиянии?Настоящий философ, независимо от своей философской подготовки, должен начинать все сначала, как будто до него никого и не было. И лишь в процессе работы он обнаруживает, как много уже было сделано до него.

* * *

Pro domo sua

Обозревая свой путь и отвлекаясь от внефилософских факторов, я должен отметить как важнейшие вехи открытие Платона с помощью раннего Гуссерля и открытие - но вместе с тем новую, как кажется, интерпретацию - Декарта, Спинозе и Лейбница.⁷⁵ При этом речь шла прежде всего не о метафизическом, а о логическом 178

гносеологическом и онтологическом аспектах. Потряс, но не убедил Кант. С другой стороны, полное неприятие Фихте, Гегеля и некоторых черт лейбницианства. Открытием был Бергсон "Непосредственных-данных сознания" и в меньшей степени "Творческой эволюции".⁷⁶ Сыграла свою роль невозвратимая и незабываемая московская философская атмосфера начала двадцатых годов, насыщенная спорами и столкновениями гуссерлианцев, неокантианцев, бергсонианцев, соловьевцев, лопатинцев, лосскианцев и "независимых".

Экзистенциализм, логический позитивизм, аналитическая философия не появились настолько поздно, чтобы я не смог с ними ознакомиться. Но я не нашел в них решения, а часто даже постановки тех проблем, которые казались мне наиболее существенными, наиболее важными. Это можно заранее сказать и о том философском направлении, которое должно вскоре появиться как философское обобщение открытий кибернетики, теории информации и структурализма. Надо лишь надеяться, что оно избегнет того машинопоклонства, которое в равной мере представляет угрозу как для рационального, так и для иррационального, низводя первое до уровня чего-то слепо-механического и убивая второе формализмом, рассматриваемым как универсальная отмычка. Употребляемый при этом новый язык может иметь эвристическое значение, но он может быть осмыслен лишь при переводе на общефилософский язык. Моя мысль всегда была устремлена на то, что мне казалось наиболее важным - пожалуй, в ущерб деталям, субтильным дистинкциям, право которых на внимание со стороны философа никто, конечно, оспаривать не собирается. Но философия имеет право на существование лишь как - в основе своей - размышление о существенном.

Конечно, чем существеннее, тем оно проблематичнее, и я отнюдь не обманываюсь и не льщу себя иллюзией, что убедительное для меня покажется столь же убедительным и другому. Но мне хотелось бы подчеркнуть три пункта:

1. Предположительное знание о существенном важнее, чем точное знание о несущественном.

2. Хотя - увы - и верно, что никто сам себе не судья, но применимо ли сюда также положение, что "со стороны виднее"? Можно ли вообще что-либо увидеть, если смотреть "со стороны", оставаться "в стороне"?

3. Независимо от шанса прямого попадания, мне представлялось важным показать возможность мышления о сущем, или построения модели сущего именно в том плане, в котором развивается мысль в моей работе, мышления, не противоречащего логике и опыту и движущегося, опираясь на их данные, свободно, но по направлению ими же указываемому, а, следовательно, не произвольно.

Это мышление, при всей своей осторожности и сдержанности, - метафизическое. Метафизика была и остается первой философией, началом всякого серьезного размышления о существенном. Культура, чуждая метафизической музы - а ведь должна же быть такая муза, - ущербная, покинутая, бездомная и бездумная культура, каковы бы ни были ее успехи на поприще наук и искусств, техники и спорта, подготовки завоевания космоса и уничтожения земли. К метафизике и могут быть обращены слова поэта: "Так суждена безрадостность мечтанья забывшему Тебя".

* * *

В познавательном труде ученого или философа действуют три стимула: 1) желание познать истину, уяснить ее самому себе; 2) желание сообщить эту истину другим 3) желание получить признание "других". Первый стимул бескорыстно-познавательный, второй альтруистический, третий эгоистический Удельный вес стимулов бывает различным; ценность результатов, как правло, прямо пропорциональна весу первого и обратно пропорциональна весу третьего стимула.

Лето 1979

То, что 2x2 = 4- дано в интуиции; но то, что 2x2 = 4 дано в интуиции-это yже получено в результате рефлексии. То, что дано в интуиции - непреложно; но вопрос о том, дано ли то или другое в интуиции, может быть предметом спора (например,

закон исключенного третьего, или эвклидова геометрия, или иррациональные числа).

* * *

Метафизический символ - это ртутный столбик, служащий косвенным указанием

на нечто, данное в непосредственном "ощущении".

* * *

Знание (включая знание о себе) - это некая дальше неопределимая соотнесенность психического состояния субъекта знания (представления, мысли) с неким обстоянием (объектом знания), реальным или идеальным. И в том и в другом случае знание находит свое выражение в слове. Для знания, во всяком случае знания реального, существенны еще две особенности: 1) условность границы рассматриваемого обстояния - так, знание об октябрьской революции можно начинать с любого пункта русской истории и доводить его до любого пункта и 2) условность детализации: это может быть общее знание обстояния, более конкретное знание его обстоятельств, полное знание деталей которых вообще превосходит способность человеческого интеллекта.

Эта соотнесенность не причинная, как эмоциональная (где обстояние может явиться причиной состояния) или волевая (где состояние может явиться причиной обстояния), а также и не функциональная (в математическом смысле), ибо хотя изменение обстояния и должно повлечь за собой и изменение в состоянии, если оно должно оставаться знанием, но, с другой стороны, может иметь место изменение (углубление, расширение, исправление) знания остающегося неизменным обстояния (например, благодаря обнаружению новых документов, археологических данных и т.п.), не говоря уже о том, что имеются обстояния, о которых никто никогда ничего не узнает.

Итак, соотнесенность sui generis, требующая, быть может, для своего хотя бы частичного уразумения использования метафизических символов, то есть метафизики знания.

* * *

Настоящий (не попперовский) третий мир был открыт Платоном (его предтечей был Пифагор), это мир идей, эйдосов, идеальных предметов, не созданных человеком и независимых от него. Поппер, отойдя от релятивистского позитивизма, остановился на полпути: его третий мир независим от человека, но создан человеком, или, правильнее: хотя и создан человеком, но от него независим. Характерен приводимый им пример: натуральные числа изобретены нами, но истинность теоремы Эвклида о простом числе уже не зависит от человека. Но ведь уже Кронекер говорил, что натуральные числа создал der liebe Gott, а все остальное - дело рук человеческих. Объективные и непреложные закономерности натуральных чисел как раз и являются доказательством того, что они не являются человеческим изобретением. Но то же можно сказать и про более сложные математические закономерности, которые, как показывает общая теория систем, приложимы к самым различным сферам действительности - физико-химической, биологической и социальной (аналогичные примеры были приведены в основном тексте 1963 г.). Население попперовского III мира составляют даже не идеи, а целые теории, проблемы, науки, искусство. По сути дела его третий мир это мир культуры. Конечно, очень соблазнительно признать особый онтологический статус культуры. Поппер тут не оригинален. Теории объективного духа Гегеля, Николая Гартмана, частично и неокантианства говорят по существу о том же. По-моему не существует теории в себе, или науки в себе, или культуры в себе. Теория это система мыслей. Мысль рождается в сознании человека. Но мысль - да и сознание вообще, как указал Гуссерль, - интенциональна, это мысль о чем-нибудь. Если из одной мысли следует, независимо от создателя ее, другая мысль, то это обусловлено предметом мысли. Это может быть фактическим (эмпирическим) или логическим следованием - в зависимости от предмета мысли. Если 2+3=5, то и 3+2=5. Если Москва столица СССР, то надо думать, что и Верховный Суд находится в Москве. (Однако в отношении ЮАР такой вывод был бы неправилен.) В целях уточнения антологического статуса теории (или даже культуры вообще) можно использовать приводимое Гуссерлем же различение между актом сознания и содержанием сознания. Теория, как и культура в целом, существует в сознании именно как его (итенциональное) содержание.

Но мысль (и теория, и наука и т.п.) не только интенциональна, но и коммуникабельна, сообщаема. Поэтому мысль или система мыслей одного человека может стать достоянием многих, то есть войти в сознание многих других людей. Но все же она существует не "в себе", а в сознании или психике многих людей. Конечно, картина, или скульптура, или здание ведут самостоятельное физическое существование, независимо ни от творца, ни от созерцателей, но театр, поэма или симфония лишены такой возможности; их запись - это лишь либо условное, либо тайное (например, запись на пластинке) средство коммуникации другим людям или запоминания для самого их творца.

Конечно, существует "мысль вообще", "теория вообще" и т.д., но так же как и существует человек вообще, лошадь вообще, автомобиль "Жигули" вообще. С точки зрения Платона и Гуссерля это тоже идеальные предметы - однако тут уже трудно

пойти за ними до конца (впрочем, Мейнонг пошел еще дальше их). Общие понятия, данные в эмпирической апперцепции, - это, на мой взгляд, квази-идеальные образования, теснейшим (хотя и не вполне ясным) образом переплетенные с реальными вещами. К этой категории относятся и "мысль вообще" и даже Bewusstsein Uberhaupt.

Интересна попперовская теория теорий ("метатеория"). Однако (если судить только по материалам его интеллектуальной автобиографии) непонятно, почему οн противопоставляет ее как дарвиновскую - ламарковской. Ведь теория, для того чтобы "выжить", должна активно приспособляться к "изменению среды", то есть к новым открытиям, новым фактам, - а это получается уже скорее по Ламарку, чем по Дарвину.

По прочтении Лосева "Музыка как проблема логики", М., 1926.

Невольно напрашивается сопоставление Лосев (ранний, конечно) - Флоренский: оба мыслителя - православные церковники, один преподавал во ВХУТЕМАСе, другой в Московской консерватории, оба связаны с Западом: Лосев с античностью, Шеллингом, Гегелем, Гуссерлем; Флоренский с Данте и средневековьем (правда, также с Рублевым и русской иконописью вообще); оба - апологеты: Лосев античного космоса с точки зрения теории относительности и теории множеств, Флоренский - Данте с точки зрения теории относительности и теории комплексных чисел (правоверный Флоровский отвергает как ересь западническое эстетское православие Флоренского). Ведь еще не вывелись еврейские и христианам апологеты, пытающиеся согласовать библейские шесть дней творения с современной космологией, а недавно один европейский ученый доказывал научность космологии Корана. У обоих - Флоренского и Лосева - свои ярко выраженные и глубокие антипатии, свой объект решительного и ироничного "отвергания": для Флоренского это Возрождение, для Лосева -"ньютонианство" с его однородным пространством, эта "принципиальная социал-демократия в науке, живущая парламентом, большинством голосов и уравнительными «свободами»"; но парламент и свобода- это, скорее, продукт либерализма, а социал-демократия явно притянута за волосы Интересно было бы знать, что противопоставлял Лосев тогда, до своего обращения и превращения из Савла в Павла, парламенту и свободам? Вместе с "ньютонианством" Лосев отвергает метафизику - но как совместить это с приятием Плотина и Шеллинга? Ясно, что этим он лишь выгораживает свою собственную метафизику, свой собственный диалектически-феноменологический метод.

Флоренский и Лосев - два представителя русского эксцентрического мышления, но я не могу представить рядом (хотя видел их в одном и том же месте - в ΓΑΧΗе) тусклого Лосева и лучистого Флоренского. Конечно, и в Лосеве есть нечто феноменальное: память, эрудиция, трудоспособность, известная оригинальность и своеобразие мышления, но для того, чтобы быть сопричисленным к эксцентричным умам ему не хватает... ума. Его манера писать, вполне совпадающая с той манерой говорить, как она запомнилась мне с тех допотопных времен, изобличает неумного человека. Эти постоянные и нудные повторения одного и того же, так что заранее

уже известно, что речь опять пойдет о значении диалектики и т.п., эта серая и монотонная критика серости, монотонности, обыденности, эта педантичная нумерация отдельных частей предложения, основоположений и т.д. - все это изобличает прежде всего неумного человека. Этим отчасти и объясняются взаимоотношения Лосева и Шпета, скрытая (ибо имя Шпета ни разу не упоминается), но ясная для современников, в той или иной мере посвященных в их отношения, полемика, проходящая через всю книгу. Умный Шпет не мог, конечно, не отнестись с некоторой плохо скрываемой иронией к выступлениям Лосева - за что Лосев (в предисловии к переводу книги Хюбшера) и "отомстил" Шпету после его трагической гибели. Шпету, наверное, претило плебейство Лосева. И Шпет в своих писаниях допускал некоторые странности. Но у Шпета они были нарочитыми (что, впрочем, не должно звучать как оправдание), а у Лосева так сказывались неумение и неуклюжесть.

С другой стороны, Лосева явно раздражал тон превосходства и менторства, который не был чужд Шпету. Шпет (а ему до смешного подражали некоторые его ученики, например, Волков и Губер) говорил так, как разъясняют нечто само собой разумеющееся. Против этого трудно было устоять. И мы, негуссерлианцы, подтрунивали над слепой верой учеников Шпета. Может быть, это имеют в виду загадочные слова Лосева, что "под этим кроется, конечно, определенное вероучение, в котором было бы трудно сознаться" (с. 125). Лосев имеет тут в виду шпетовское понимание эйдоса. Но серьезно говорить о вероучении можно, конечно, лишь в отношении Лосева, но отнюдь не Шпета.

Хочется еще отметить следующее. Лосев выступал в Гос. Академии Художественных Наук, в Государственном Институте музыкальной науки; Шпет ведет семинар по "Идеям" Гуссерля в Государственном Институте Слова; работы Лосева выходят в "издании автора", печатаются в типографии Иванова в г.Сергиеве - и все это вне Академии Наук, вне издательства "Наука" и при отсутствии Наркомата Культуры, хотя уже с Главлитом. Чудное было время! Чтобы покончить с personalia: с Лосева снимается подозрение в антисемитизме. Его учитель - Гуссерль; он в восторге от Эйнштейна и Кантора. Он подчеркивает свою близость к Франку и Кассиреру; он признает заслуги Бергсона и даже - не без критических оговорок - Германа Когена. Все как на подбор.

В чем заключается по существу разногласие между Шпетом и Лосевым?Лосев приписывает Шпету (по своему обыкновению, не называя его) утверждение, что музыка - это лишь выражение эмоций, да еще животных эмоций. Если Шпет действителъно так думал, то он по существу повторял Толстого ("Крейцерова сонета") - хотя отнюдь не был толстовцем. Тут трудно будет согласиться со Шпетом, как,впрочем, и с противоположными взглядами Ганслика и Поппера. Более принципиальное значение имеет вопрос о понимании эйдоса (и идеального бытгия) - более трезвое и строгое (эйдос - понятие) у Шпета. Я сказал бы, что Шпет тут ближе к Платону и Гуссерлю, а Лосев к Плотину, гностикам и Шеллингу. Я бы пошел дальше Шпета в смысле ограничения этих понятий - но с включением их в общий метафизический контекст.

Однако основное расхождение между Шпетом и Лосевым заключается в другом. Оба стоят на почве гуссерлевской феноменологии, но Шпет принимает ее в чистом

виде (хотя и с рядом поправок; едва ли он посочувствовал бы позднейшей эволюции Гуссерля в сторону кантианства и субъективизма); в то время как Лосев - и это его idee fixe - хочет во что бы то ни стало сочетать феноменологию с диалектикой.

Феноменология имеет, конечно, определенное эвристическое значение как метод предварительного собирания материала, который можно условно охарактеризовать как "чистое описание" данных сознания, направленного на "эйдосы". Говорю "условно", потому что не верю в возможность "чистого описания", ибо любое слово - а речь идет о словесном описании - уже предполагает и включает в себя "теорию", несет определенную теоретическую нагрузку. Однако работы Рейнаха, Гейгера и Мерло-Понти показали плодотворность метода - правда, применяемого и понимаемого каждым по-своему. Что касается Лосева, то феноменологична у него в основном лишь терминология (редукция, эйдос, гиле), а основную роль играет диалектика.

Диалектику определяют как универсальную отмычку. Лосеву она служит ею в данном случае в сфере музыки и - предварительно - также в сфере числа и времени. Но основной ее сферой является понятие, природа и общество, диалектика понятия у Гегеля и диалектика природы. Диалектике повсюду (также и у Лосева) противопоставляется метафизика. Ее действительно можно скорее отнести к сфере мифологии. Понятие не движется и не покоится; оно по ту сторону движения и покоя Но понятия соотнесены друг с другом, и эта соотнесенность есть не что иное, как соотнесенность в сфере того бытия (реального или идеального), которое oни отражают. Тождество и различие - разные понятия и не переходят друг в друга. Но сами эти понятия, а также различные вещи имеют и нечто общее, то eсть тождественное (не просто одинаковое, как думают номиналисты), хотя бы тем, что они понятия, вещи, что они суть. Понятия сложны и сложным образом соотнесены, ибо таковы и вещи, а точнее: они не в состоянии выразить всю сложность вещей, в которых сохраняется также дологический слой, в котором "хаос шевелится".

Возьмем диалектическую триаду. Если тезис и антитезис это А и не-А, то никакой синтез (кроме общего понятия Бытия) не получается, ибо не-А есть все, кроме А; требуется какое-то специфическое (и в значительной мере уже заранее зафиксированное) не-А, чтобы получился (тоже заранее придуманный) синтез, Другими словами: понятие "движется" по заранее проложенным рельсам или, выражаясь грубее, в том направлении, куда повернули дышло. Если общественная собственность есть нечастная собственность, то почему синтезом должен быть полный социализм, а не, скажем, смешанная экономика? Произвольность диалектического "движения" можно проиллюстрировать на более безобидном примере: выведение Лосевым музыкальной гаммы (205). Интервалы до-ре и ре-ми это тождество и покой; а вот ми-фа это уже различие и движение (ибо интервал тут равен полутону); но далее опять наступает покой и тождество. А так как после си опять до, то значит гамма есть как бы круг, то есть подвижный покой. Изложение, правда, упрощенное, но достаточное для иллюстрации этого произвольного жонглирования понятиями, именуемого диалектикой - которому, впрочем, нельзя отказать в остроумии.

"Пафосом" диалектики является противоречие, которое, как война Гераклита - отец всего и мать всего. В действительности это терминологическое недоразумение

или беспомощность. Речь идет не о логическом противоречии, а о противоположных и противоборствующих силах или тенденциях, а борьба между ними обусловлена не противоречием, а как раз невозможностью противоречия, его нереализуемостью. Между производительными силами и производственными отношениями - согласно самой классической теории - существует не противоречие в логическом смысле, а столкновение несовместимых требований, и именно отсюда, т.е. из нереализуемости противоречия, выводится необходимость революции. Противоположные чувства, мания, мысли вступают в конфликт друг с другом именно потому, что я чувствую необходимость выбора, необходимость сказать одному "да", а другому "нет" - и не могу ни решиться на это, ни реализовать противоречие. И скачкообразный переход количества в качество не содержит в себе ничего противного формальной логике. Впрочем, едва ли можно приписать этому "закону" универсальную значимость. Стоит лишь вспомнить софизм "куча" - какое зерно превращает собрание зерен в кучу?Выпадение или поседение какого волоса превращает человека в лысого или седого?В какой именно день, или точнее, в какое мгновение человек становится стариком?Наряду с резкими "диалектическими" переменами существуют постепенные, незаметные переходы из одного состояния в другое, и новое качество появляется не сразу, а в результате постепенного накопления небольших изменений.

Эту критику не надо толковать как панлогизм. Логико-математический порядок это лишь первая ступень упорядочения хаоса (с которым ему все же приходится считаться, особенно, но не только, в сфере микромира). Следующие ступени анти-хаоса, жизнь и дух, с их принципами целесообразности и свободы - вынуждены с ним (как и с остатками хаоса) считаться, ему не противоречат, но им не исчерпываются, к нему несводимы. Односторонность формальной логики остается позади. Но она сама, определяемый ею порядок сохраняется как некий остов, скелет, без которого была бы невозможна полнокровная жизнь тела и духа со всей их сложностыо, динамикой и "противоречиями". Если угодно, можно назвать и это даалектикой - ведь это слово давно употребляется каждым по-своему. "Диалектика" заключается и в том, что все нелогическое, иррациональное (как инфаралогическое, так и супралогическое), даже если оно дано непосредственно в Я переживании реальности, познается всегда опосредствованным, через логическое, поскольку логическое остается моделью всякого знания в любой сфере, так же как

■ идеальные предметы служат моделью полностью познаваемых (хотя не всегда полностью познанных) объектов. В космосе единичность этого данного конкретного предмета логически невыводима. Изменчивость (и в этом смысле нетождественность себе) вещи, и даже простое движение (вспомним апории Зенона) логически и математически необъяснимы, однако сами понятия единичности, конкретности,

■ вшивости, движения подчинены логическим законам тождества и противоречия,

■ а выражаясь метафизически - логико-математические законы подчинили их себе, внося порядок в хаос, так же как целесообразность подчинила себе физико-химическую материю, внося жизнь в космос, создавая в нем биосферу.

■ Платоновская пещера остается гениальным образом метафизической истины:

■ идеальное первее реального, это не идеализация реального, а напротив: реальное -

■ это в существенной своей части - реализация идеального.

Осень и зима 1979-1980 гг.

Научный подход к теме "человек" не исключает также и художественного, как эти оба не исключают и метафизического. Ибо тема эта по своей природе неисчерпаема! своей многогранности.

Антиномия метафизики: либо отказаться вообще от всеохватывающего мировоззрения, либо заранее идти на риск дилетантизма. Ведь объем знай Аристотеля не превышал знаний современного студента-первокурсника физмата Значит ли это, что Аристотель должен был отложить свою "Метафизику" на две тысячи лет или что теперь метафизика (то есть создание всеохватывающего мировоззрения) должна стать делом коллектива ученых всех специальностей? Но во

главе такого коллектива все же должен стоять "дилетант".

* * *

Верующий метафизику: Ты, оставив позади себя науку, остановился на

полпути.

Метафизик: Но эта остановка на полпути застала меня на вершине горы, где дышится легко и свободно. Идти дальше, значит идти по склону,

противоположному пройденному, но все же склону.

* * *

Метафизика ненаучна, но только она способна осмыслить существование само! науки.

* * *

То, что пишет Берталанфи в "Общей теории систем", очень близко к моей концепции объективного логико-математического Порядка. Причем не только употребляется и самый термин "Порядок", но объективность его доказывается сходной ссылкой на то, что одни и те же математические конструкции применимы к самых различных сферах действительности, часто весьма отдаленных от той сферы, для которой они были построены. Только напрасно думает он, что тем самым снимается метафизическая постановка вопроса. Ибо само наличие Порядка и его объективность необъяснимы без применения метафизических символов.

Другие точки соприкосновения: решительный антиредукционизм и положение, что "проблемы должны быть интуитивно "увидены" и признаны, прежде чем они смогут быть математически формализованы", - иначе математический формализм мои скорее помешать исследованию весьма "реальных" проблем. Только вместо весьма нестрого употребляемого понятия "интуитивно" я бы сказал просто: "нестрогое мышление", "размышление, которое предшествует любой формализации и в котором участвует и интуиция, и воля, и надежда, но все - под контролем разума как последней инстанции". И это относится не только к философии или метафизике, даже

формализованной на спинозовский манер, но и к любой науке, самой что ни на есть

строгой и самой что ни на есть эмпирической.

* * *

Субъективный признак интуитивного суждения - самоочевидность, объективный признак - необходимость. Под последним, а по существу и под первым углом зрения отпадает различие между аксиомами и теоремами - тем более при современном взгляде на дедуктивную теорию как на гипотетически-дедуктивную, при котором зачисление того или иного положения в аксиомы или теоремы является в значительной мере условным. Аксиомы Пеано не более очевидны и не более необходимы чем "2x2 = 4" или "23 - простое число". С точки зрения субъективной и учитывая границы человеческой интуиции можно лишь различать (как я это и делал, но, пожалуй, недостаточно последовательно) между интуитивным и интуибельным суждениями.

Логические позитивисты сводят необходимость к тавтологии. Признаться, мне непонятно, почему суждение "23 - простое число" - тавтология. Но допустим, что это так, Но и в этом случае они молчаливо признают необходимость, присущую тавтологическому суждению.