Учение об идеях

— После этого, − сказал я, − ты можешь уподобить нашу человеческую

природу в отношении просвещенности и непросвещенности вот какому

состоянию… посмотри-ка: ведь люди как бы находятся в подземном жилище

наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых

лет у них там на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и

видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову

они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от

огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит

верхняя дорога, огражденная − глянь-ка − невысокой стеной вроде той

ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх

ширмы показывают кукол.

— Это я себе представляю.

— Так представь же себе и то, что за этой стеной другие люди несут

различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и

статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и

дерева. При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие

молчат.

— Странный ты рисуешь образ и странных узников!

— Подобных нам. Прежде всего, разве ты думаешь, что, находясь в таком

положении, люди что-нибудь видят, свое ли или чужое, кроме теней,

отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры?

— Как же им видеть что-то иное, раз всю свою жизнь они вынуждены

держать голову неподвижно?

— А предметы, которые проносят там, за стеной? Не то же ли самое

происходит и с ними?

— То есть?

— Если бы узники были в состоянии друг с другом беседовать, разве,

думаешь ты, не считали бы они, что дают названия именно тому, что видят?

— Непременно так.

— Далее. Если бы в их темнице отдавалось эхом все, что бы ни произнес

любой из проходящих мимо, думаешь ты, они приписали бы эти звуки

чему-нибудь иному, а не проходящей тени?

— Клянусь Зевсом, я этого не думаю.

— Такие узники целиком и полностью принимали бы за истину тени

проносимых мимо предметов.

— Это совершенно неизбежно.

— Понаблюдай же их освобождение от оков неразумия и исцеление от него,

иначе говоря, как бы это все у них происходило, если бы с ними

естественным путем случилось нечто подобное.

Тут нужна привычка, раз ему [человеку] предстоит увидеть все то, что

там, наверху. Начинать надо с самого легкого: сперва смотреть на тени,

затем − на отражения в воде людей и различных предметов, а уж потом − на

самые вещи; при этом то, что на небе, и самое небо ему легче было бы видеть

не днем, а ночью, то есть смотреть на звездный свет и Луну, а не на Солнце и

его свет.

— Несомненно.

— И, наконец, думаю я, этот человек был бы в состоянии смотреть уже на

самое Солнце, находящееся в его собственной области, и усматривать его

свойства, не ограничиваясь наблюдением его обманчивого отражения в воде

или в других, ему чуждых средах.

— Конечно, ему это станет доступно.

— И тогда уж он сделает вывод, что от Солнца зависят и времена года, и

течение лет, и что оно ведает всем в видимом пространстве и оно же каким-то

образом есть причина всего того, что этот человек и другие узники видели

раньше в пещере.

— Ясно, что он придет к такому выводу после тех наблюдений.

— Так вот, дорогой мой Главкон, область, охватываемая зрением, подобна

тюремному жилищу, а свет от огня уподобляется в ней мощи Солнца.

Восхождение и созерцание вещей, находящихся в вышине, − это подъем

души в область умопостигаемого. Если ты все это допустишь, то постигнешь

мою заветную мысль, − коль скоро ты стремишься ее узнать, − а уж богу

ведомо, верна ли она. Итак, вот что мне видится: в том, что познаваемо, идея

блага − это предел, и она с трудом различима, но стоит только ее там

различить, как отсюда напрашивается вывод, что именно она − причина всего

правильного и прекрасного. В области видимого она порождает свет и его

владыку, а в области умопостигаемого она сама − владычица, от которой

зависят истина и разумение, и на нее должен взирать тот, кто хочет

сознательно действовать как в частной, так и в общественной жизни.

— Я согласен с тобой, насколько мне это доступно.[2]