Трофеи в оных вознесенны

Уже врата отверзло лето,

Натура ставит общий пир.

(Ода 1743 г.).

Натуру духом превосходит.

(Ода 1757 г.).

Уже это слово является показателем того, что данный варва­ризм не вызван отсутствием русского синонима для данного по­нятия. В том же значении Ломоносов употребляет слово естество:

Спеши за хитрым естеством.

(Ода 1750 г.)

Природа:

Напрасно строгая природа

От нас скрывает место входа

С брегов вечерних на восток

(Ода 1752 г.)

Стихия (греческ.):

Стихии сами то являют.

(«Ода на прибытие

в С.-Петербург герцога голштинского», 1742).

Океан (греческ.):

В зенит ^[63] вступи, прешед границу

Позднее в океан спустись.

(Ода 1743 г.)

Зефир (греческ.):

Какой приятный зефир веет.

(Ода 1742 г.).

Эфир (греческ.):

Гласит эфир, земля и воды.

(Ода 1746 г.).

Сравнительно невелика группа слов религиозно-церковного обихода. Казалось бы, отсюда можно было ожидать наиболь­шего количества слов, проникающих в поэзию, т. е. слов, кото­рые уже вполне усвоены были церковными текстами. Оказы­вается, таких слов относительно мало. Это слова типа ангел,

алтарь, фимиам — и то больше общего, а не специфически цер­ковного значения.

Как благовонный фимиам.

(Ода 1745 г.).

О ангел мирных наших лет.

(Ода 1747 г.)_;.

Здесь фимиам является как знак благоухания, подобно слову аромат:

И льет на воздух аромат.

(Ода 1745 г.).

Затем попадают слова, связанные с искусством, вообще с представлением о чем-то прекрасном, типа лира (греч.), арфа (немецк.):

Ты твердь оставь, о древня лира.

(Ода 1742 г.).

Гремящих арф ищи союза.

(Там же).

Последнее слово встречается также в форме гарфа:

Не сам ли гарфу ударяет.

Орфей и камни оживляет.

(Ода 1745 г.).

Может быть, сюда же следовало бы отнести и названия дра­гоценных камней, красивых цветов, деревьев, животных и всего, что рисует красоту природы:

Столпы округ его огромные кристаллы,

По коим обвились прекрасные кораллы...

........................................................

Помост из аспида и чистого лазуря.

.......................................................

Там трон жемчугами усыпанный янтарь;

На нем сидит волнам седым подобный царь.

............................................................................

Сафирным скипетром водам повелевает.

(«Петр Великий», песнь I).

Крепчае мрамора, рубина много краше.

(«На иллюминацию», 1747}.

Смарагды, шелк дают мне греки.

(Ода 1761 г.).

Возвысится как кедр высокий.

(Ода 1743 г.).

Трофеи в оных вознесенны,

С оливой пальмы насажденны.

(Ода 1746 г.).

Покрыта лаврами глава.

(Ода 1748 г.)\

Павлина посрамляет вран.

(Ода 1748 г.)\

Меж бисерными облаками Сияет злато и лазурь.

(Ода 1745 г.)).

Довольно большую группу составляют слова политического содержания, т. е. такие слова, которые обозначают некие «вы­сокие» политические понятия: монарх, скипетр, трон, порфира, герой, триумф, трофей и др.

Великих зря монархов дщерь.

(Ода 1742 г.).

Играя нимфа вьет в руках,

Монархиня, венцы Лавровы.

(Там же).

Ты паки зришь императрицу.

(Там же;.

Порфиру и власы взвевает.

(Ода 1745 г.).

При этом и здесь иностранные слова безразлично чередуются с русскими:

Пред троном вышнего пылает.

(Ода 1748 г.).

Порфира, скипетр и престол.

(Ода 1746 г.).

Когда в отеческой короне

Блеснула на российском троне.

(Ода 1748 г.).

Венец держала над главою.

(Ода 1746 г.).

О скиптр, венец, о трон, чертог.

(Ода 1764 г.).

Сюда же относятся слова, обозначающие душевные качест­ва, — герой и в противоположность — тиран:

Среди героев вознесенный.

(Ода 1746 г.);.

...Мамай, тиран и льстец.

(«Тамира и Селим»),

Оба эта слова имеют много производных:

В одном геройский дух и сила.

(Ода 1745 г.).

О вы, российски героини.

(Ода 1752 г.).

Геройство, красота, щедроты.

(Ода 1742 г.).

Но как я кровь свою тиранствовать могу?

(«Тамира и Селим»).

Какой приходит к нам от слов тиранских слух.

(Там же).

Секут несытые и златом и тиранством.

(«Письмо о пользе стекла»).

Затем следует учесть довольно большую группу мифологи­ческую, т. е. названия богов и всяких мифологических существ, которые применяются главным образом в переносном значении. Например, вместо того, чтобы оказать море— говорится Нептун, вместо того, чтобы сказать война — говорится Марс, ветер — Борей. Сюда же относятся такие слова, как нектар, купидон, нимфы, гигант.

Кастильски нимфы ликовствуют.

(Ода 1745 г.).

Сладчайший нектар лей с Назоном.

(Ода 1742 г.).

Как феникса воскресша ныне.

(Ода 1742 г.).

Скончали пением сей глас его сирены.

(«Петр Великий»).

Особенно характерна для Ломоносова группа слов, связан­ных с морем и морским делом:

И стонет страшный океан.

(Ода 1752 г.).

Покрыты кораблями воды.

(Ода 1742 г.).

Коль много обнял горизонт.

(Там же).

В камчатский порт...

(Там же).

Как флот российский в понт дерзает.

(Там же).

И с трепетом Нептун чудился

Взирая на российский флаг.

(Ода 1747 г.).

Вели твой флаг поднять и вымпел в ветр пустить.

(«Ода на коронование», 1742).

Характерна лексика, обозначающая явления исполинские:

Из гор иссечены колоссы.

(Ода 1748 г.).

Как сверженный гигант ревет.

(Ода 1757 г.).

Стремглавно падают титаны.

(Ода 1761 г.).

Особую группу составляют названия наук и искусств: гео­графия, химия, механика и пр.:

В земное недро ты, химия,

Проникни взора остротой.

(Ода 1748 г.).

И было в деле сем удачно мастерство.

(«Письмо о пользе стекла»).

Следует отметить такие слова, как театр:

Что на театр всесветный взводит...

(Ода 1761 г.).

Фортуна:

Своей фортуны ждет успеха.

(Ода 1742 г.).

Талант:

Так блещущий ее талант.

(Ода 1764 г.).

Талан (удача):

Чрез вольность к нам введен талан земель чужих.

(«Ода на коронование», 1742).

Все эти слова разного происхождения. Вообще преобладают греческие слова, но с ними соревнуются и латинские (фортуна, натура, порт, олива, корона). Имеются слова и из новых евро­пейских языков — немецкого (мастерство, арфа, вымпел), гол­ландского (флаг, флот—слово, которое, может быть, взято из французского), французского (талант, солдат). ^[64]

Очевидно, не происхождение, а значение этих слов объясняет их присутствие в поэтическом языке Ломоносова. При этом ха­рактерно то, что в этом круге понятий варваризмы свободно чередуются с их русскими синонимами (гигант — исполин, понт — море, аромат — благоуханье, трон — престол и т. п.).

Если мы обратимся к такому, казалось бы, антагонисту Ло­моносова, каким был Сумароков, то увидим, что одическая лексика Сумарокова, хотя и несколько беднее иностранными словами, но в конце концов придерживается тех же самых се­мантических групп. И если мы из Сумарокова начнем выписы­вать иностранные слова, то увидим, что этот словарь содержится в границах того выбора иностранных слов, который мы имеем у Ломоносова, но он несколько уже.

В трагедиях Сумарокова присутствует «почти замкнутый круг иностранных слов. Например: геройский, герой, трон, корона, лавр, тиран, варварство, тигр, порфира, фурия.

У Сумарокова обычно употребление иностранного «высо­кого» слова наряду с русским его синонимом.

И что препятствует взойти тебе на трон...

(«Хорев», д. I, явл. 3).

И твой поносный плен моим венцом прославлен...

(Там же).

О слава! Трон. Венец! Вы стоите мне много.

(«Хорев», д. IV, явл. 8).

Вот примеры иных иностранных слов у Сумарокова:

Ни самый лютый тигр толь жесток может быть...

(«Хорев», д. IV, явл. 5).

Но что мне лавры, сан, наследственна держава».

(«Хорев», д. V, явл. 5).

Кто больше, небеса, она иль я, тиран?

(«Семира», д. II, явл. 2).

Тиран, как и герой, является почти тематическим словом в трагедиях Сумарокова. Там постоянно противопоставлены герой и тиран. С одной стороны, герой, заботящийся о славе и благополучии своих подданных, с другой стороны, тиран, кото­рый всячески терзает своих подданных и творит всякие неспра­ведливости.

Коль варварства сего нет сил преодолеть!

(«Семира», д. II, явл. 9).

Коль, варвар, я тебя бессильна умягчить...

(«Семира», д. III, явл. 6).

Какая фурия мне сердце разрывает?!

(«Хорев», д. V, явл. 5).

Вот репертуар иностранных слов, который твердо входит в трагическую систему.

И если мы посмотрим, как идет дальнейшее движение, возь­мем, например, Княжнина, то и там найдем то же самое. Тот же замкнутый круг слов: герой, тиран, идол, корона и др.

Уже в XVIII в. трагическая поэзия, как и одическая, замкну­лась в определенный круг иностранных слов, входящих в совер­шенно точно очерченные семантические гнезда.

Но в то же время иностранные слова, обозначающие быто­вые явления, бытовые факты, в литературу не допускались.

Таким образом, варваризмы строго разделились на две категории. Одна, сравнительно малочисленная категория — «вы­сокие» варваризмы определенных семантических гнезд. Другая категория — «низкие», бытовые варваризмы, обыкновенно более свежего происхождения.

Сумароков резко делил варваризмы на запретные (быто­вые) и украшающие, хотя не очень точно определял их разли­чие. Этому посвящена статья его «О истреблении чужих слов из русского языка» (1759). Основной тезис статьи: «Восприятие чужих слов, а особливо без необходимости, есть не обогащение, но порча языка». Тем не менее в заключительной части статьи он делает большую уступку уже установившейся практике поэ­тических варваризмов: «Греческие слова, как например пор­фира, скиперт, диадима, имена наук, болезней и прочие надоб­ные слова для изъяснения точности потребны нашему языку. Они ж в латинский и во все европейские языки войти право имели; ибо старание греков в нужных именованиях на верх со­вершенства взошло и получило почтение восприято быть рим­лянами, а потом и всею Европою для избежания великия труд­ности в изыскании новых нужных именований, а некоторые их слова с необходимыми и без нужды в чужие вошли языки, и с необходимыми ради единыя красоты их утвердилися, как в на­шем языке трон; ибо и престол тоже знаменует, а притом и ве­ликолепно слышится. Таковым образом вошло слово корона в русский язык, и знаменует то же, что и венец». Сумароков упус­кает из виду то, что корона («венок») не греческое слово (по- гречески «сте'фанос»), а латинское, причем современное значе­ние— знак верховной власти — приобрело уже в средние века; в русских трагедиях слова корона и венец употребляются почти исключительно в этом последнем значении.

Так или иначе, но Сумароков полагает большое различие между варваризмами поэтическими (которые все считает гре­ческими) и бытовыми (французскими и немецкими). Заключи­тельные слова его статьи: «И тако восприятые греческие слова присвоены нашему языку достохвально, а немецкие и француз­ские язык наш обезображивают». И в основном Сумароков бо­рется именно с бытовым засорением языка, причем приводит длинный список подобных слов, проникших в русское слово-

употребление середины XVIII в.: «Честолюбие возвратит нас когда-нибудь с сего пути несумненного заблуждения; но язык наш толико сею заражен язвою, что и теперь уже вычищать его трудно, а ежели сие мнимое обогащение еще несколько лет продлится, так совершенно очищения не можно будет больше надеяться. Какая нужда говорить вместо плоды фрукты? вм.: столовый прибор—столовый сервиз? вм.: перед­няя комната—антишамбера? вм.: комната — камера? вм.: опа­хало— веер? вм.: епанечка — мантилья? вм.: верхнее платье — сюртук? вм.: похлебка — суп? вм.: мамка — гувернантка? вм.: любовница — аманта? в картах вм.: козырь, король, краля, хлап—атут, роа, дама, валет? вм.: насмехаться — мокероваться? BM.: похвала — еложь? вм.: князь — принц? вм.: коше­лек—бурса? вм.: уборный стол — нахтиш и тоалет? вм.: задумчив — пансив? вм.: переписка — корреспонденция? и еще чуднее каришпанденция? Начальный повар — кихенмейстер? и чудняе кухмистр, не от поварни, да от пирога, а мистр вместо мейстер; вм.: бритовщик—изломанно фершел? вм.: часть книги — том? вм.: издание книги — едиция? вм.: остроумие — жени? вм.: рас­суждение — бонсан? вм.: воспитание—едюкация? вм.: велико­лепно— манифик? вм.: нежно — деликатно? вм.: страсть — пас­сия? но кто всё то перечесть может! Сказывали мне, что некогда немка московской немецкой слободы говорила: Mein муж kam^[65] домой, stieg^[66] через забор und fiel ins[67] грязь. Это смешно; да и это смешно: я в дистракции и дезеспере^[68]; аманта^[69] моя сделала мне инфиделите^[70], а я аку сюр^[71] против риваля ^[72] своего буду реваншироваться^[73]. Странны чужие слова в разговорах, а в письме еще странняе, а в печати и того странняе. Что скажет потом­ство!»

Эти свежие бытовые варваризмы были строжайше запре­щены в поэзии. В частности, любопытна судьба одного упомянутого Сумароковым слова, которое одинаково должно бы было появляться и в трагедии, и в быту. Это — слово, выра­жающее соперничество в любви.

Обычная расстановка сил в трагедиях типа сумароковских — это так называемый треугольник. Например: героиня и около нее два героя — один положительный, другой отрицатель­ный; героиня обычно положительная. Это обычный тип распре­-

деления. Реже бывает, что один персонаж—мужской и два конкурирующих — женских. Как выразить, что действующие лица конкурируют в любви, одинаково претендуя на руку ге­роини? Эта ситуация специфически трагическая, но она была в это время уже и бытовой. Подобная ситуация совершенно не свойственна была старой допетровской, Московской Руси, когда подобные княжны сидели в теремах и ни с кем, кроме ближайших родственников, не встречались. Поэтому, хотя и были равные «Ваньки-ключники» и нравы не всегда были неколебимы, но «Ванька-ключник» ни в какой степени не соревновался с супру­гом или женихом героини; там отношения были иные, и поэтому такого термина, который говорил бы о соперничестве, не было. Этот термин появился в XVIII в. вместе с новыми нравами, и, естественно, он был термином иноязычным. Таким термином явилось французское слово риваль (rival), которое сначала не имело никакого синонима.

В трагедии понятие это необходимо, но так как слово ри­валь было бытовое и обозначало именно бытовые отношения, оно не допускалось в трагедии, и трагедия создает синонимы, у разных трагиков разные. Появляется два слова: соперник и и совместник. Долго эти слова борются между собой и в конце концов побеждает соперник, слово, дожившее до наших дней. А риваль осмеивается как бытовой варваризм и изгоняется. В «Бригадире» Фонвизина начиненный французскими словами Иванушка восклицает: «Как! Он мой риваль?» (д. 2, явл. 6).

Бытовые варваризмы допускались только в комическую, сни­женную поэзию. Много содействовал проникновению подобных варваризмов в стихи Державин с его сатирическими одами. В общем выдерживая традиционный репертуар варваризмов, он в качестве контраста допускал слова, напоминавшие о со­временном быте:

Сидит за столиком в софе.

(«Осень во время осады Очакова», 1788).

Девиц и дам магнеэируешь.

(«На счастие», 1789).

Полна земля вся кавалеров.

(Там же).

И целый свет стал бригадир.

(Там же).

Берлину фабришь ты усы

И Темзу в фижмы наряжаешь.

(Там же).

Парижу пукли разбиваешь.

(Там же).

Однако в торжественной поэзии сохранился прежний репер­туар варваризмов. Это мы видим и в новой элегической поэзии Жуковского, его современников и учеников. В элегии Жуков­ского «Славянка» (1815) мы встречаем слова: урна, мавзолей, факел, кристалл, эфирный, ангел, гений. У Батюшкова в сти­хотворении «Воспоминания» (1814): поэзия, гений, музы, ангел, минута, кристалл, сирены, эхо, гранитный. Создалась новая замкнутая система «красивых» варваризмов, в основном про­исходящая от «высоких» варваризмов XVIII в.

В ранней поэзии Пушкина мы встречаем тот же круг варва­ризмов. В пределах первых двух песен «Руслана и Людмилы» встречаем следующие иностранные слова:

Лампаду зажигает Лель.

Лампада употребляется в том же значении, что и у Ломо­носова, Сумарокова и других, т. е. как некий светильник^[74]. Мы бы теперь сказали «лампа»; но лампа является словом быто­вым, и оно не допускается в поэзии, а лампада в поэзии уже усвоена.

Кораллы, злато и жемчуг...

Герой, я не люблю тебя!...

Вы, рыцари парнасских гор...

Парнас — поэтическое слово, и само по себе и оно идет в один ряд со словами, связанными с искусством, как лира, арфа и др.^[75]

И обвила венцом перловым.

Перл (франц. perle) — жемчуг. Перл, перловый чередуется русскими синонимами—жемчуг, жемчужный.

Она с музыкой отворилась.

Музы́ка — с этим же ударением — встречалась уже в XVIII в.^[76] И у Пушкина почти на всю жизнь это слово задержалось с этим ударением. Впрочем, у него можно встретить и слово му-

зыка с бытовым ударением, но как исключение.[77] В поэзии до­минирует канонизированное слово музыка. Было еще более вы­сокое слово, где греческий источник сохранялся в большей сте­пени— мусикия (и производное прилагательное мусикийский) [78]. Но у Пушкина мы можем встретить это слово только в паро­дическом плане, с некоторой иронией.

Аллеи пальм и лес лавровый...

Лавр и пальмы — типичные слова XVIII в. Но аллея — новое приобретение: аллеи были только парковые, следовательно, свя­заны с реальным бытом и поэтому в поэзии до того времени не допускались.

Аллеи пальм и лес лавровый,

И благовонных миртов ряд,

И кедров гордые вершины,

И золотые апельсины...

Здесь среди слов, освященных XVIII веком, находится и но­вое слово — апельсин, данное в том же контексте. Апельсин — не греческого и не латинского происхождения, а немецкого. Apfelsine — буквально «китайское яблоко». Плод этот не был известен античным народам, следовательно, он не освящен ни греческой, ни латинской поэзией. Апельсины привезены были в Европу только в XIV в.

В стихи Пушкина «апельсин» попадает по принципу опреде­ленной семантической группы. Это — группа красивых, укра­шающих пейзаж деревьев.

Летят алмазные фонтаны...

Дробясь о мраморны преграды...

Прибор из яркого кристалла...

Незрима арфа заиграла...

Сквозь фимиам вечерних роз...

Вся эта лексика в основном совпадает с кругом канонизиро­ванных варваризмов XVIIII в.; причина этому в том, что пред­ставление о некой высокой поэзии с очень ограниченной лекси­кой еще существует даже в тот период, когда Пушкин пишет «Руслана и Людмилу» (1820).

Если мы перейдем к романтическим поэмам, то там варва­ризмы разбиваются на два класса. Одни—это традиционные варваризмы того же XVIII в., слова западноевропейского про­исхождения, которые уже получили хождение в поэзии. К ним примешиваются варваризмы другого рода. Вспомним, что роман­тические поэмы Пушкина писаны на сюжет экзотический, вос­точный («Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан»). И наряду с поэтическими варваризмами западноевропейского происхождения появляются варваризмы восточные, которые имеют задачей создать восточный «местный колорит».

Традиционных варваризмов в романтических поэмах не­сколько меньше, чем в «Руслане и Людмиле»: их круг как будто сужается. В «Кавказском пленнике» (1821):

...вслед отца — героя...

Охолодев к мечтам и к лире...

Твой гордый идол обнимал...

И в их кругу колосс двуглавый...

Но вот одно слово, которое явно выпадает из этого круга высоких понятий:

Сверкали русские штыки...

Штыки — военный термин немецкого происхождения.^[79] Это слово уже несколько разрушает замкнутость ряда. Но ощуще­ние иностранного происхождения слова штык уже в значитель­ной степени было утрачено ко времени Пушкина.

Наряду с этим встречаем слова экзотические, восточные, ко­торые проникли к нам не через книжную традиций), а путем не­посредственного общения с восточными народами. Некоторые из этих слав нам покажутся уже совершенно усвоенными, но то, что они не были вполне усвоены в 20-е годы XIX в. показывает следующая особенность: Пушкин сопровождает их примеча­ниями, разъясняющими их значение.

В ауле, на своих порогах...

Обманы хитрых узденей...

Удары шашек их жестоких...

За саклями лежит...

К его устам кумыс прохладный...

Это варваризмы, конечно, иного рода, и они легко проникают в поэзию. Они оригинальны, непривычны и придают речи какой-то поэтический смысл, но уже не в духе классической кра­сивости, а в духе романтической живописности.

Если мы обратимся к «Бахчисарайскому фонтану», то там примерно такая же картина: с одной стороны, варваризмы красивые, освященные уже со времен XVIII в., а с другой сто­роны, — экзотические. Но есть разница между этими экзотиче­скими варваризмами в «(Кавказском пленнике» и в «Бахчиса­райском фонтане». В «Кавказском пленнике» — экзотические варваризмы, проникшие в наш язык непосредственно из русско-кавказских отношений, т. е. из непосредственного знакомства с Кавказом. А в «Бахчисарайском фонтане» берутся такие экзо­тические слова, которые имеют уже общеевропейское обраще­ние. Восточный колорит, который создается по отношению к описаниям бахчисарайского гарема, имеет гораздо более обоб­щенный характер, чем в «Кавказском пленнике», где действи­тельно рисовалась природа Кавказа. В «Бахчисарайском фон­тане» создается какой-то довольно неясный восточный колорит, который одинаково годится и для Бахчисарая, и для Стамбула, и для иного восточного города. Восточный колорит здесь опре­деляется такими словами: гарем, евнух, шербет, факир, Алко­ран. Сравнительно беден репертуар, состоящий из слов, кото­рые уже в XVIII в. получили всеобщее распространение в за­падноевропейских языках, а в романтический период особенно были распространены (например, в произведениях Байрона, Мура и др.).. В то же время сакля, кумыс, уздень, аул — обще­европейского обращения не имели, ни в одном иностранном сло­варе они не значатся, за 'исключением, может быть, только ку­мыса, и то благодаря тому, что его заимствовали у русских.

В «Бахчисарайском фонтане» встречается тот же круг за­падных варваризмов, что и в более ранних поэмах:

Вокруг игривого фонтана...

Как рыба в ясной глубине

На мраморном ходила дне...

Как пальма, смятая грозою...

Вокруг лилейного чела...

Волшебной арфой оживляла...

Вдали, под тихой лавров сенью...

Лампады свет уединенный...

И крест, любви символ священный...

Символ — слово, получившее уже достаточное распростра­нение в качестве церковного, к этому времени свое церковное значение уже утратило.

Вот это слово в другой комбинации:

Символ, конечно, дерзновенный,

Незнанья жалкая вина.

И еще слова:

Спорхнувший с неба сын эдема,

Казалось, ангел почивал...

Сквозь весь романтический период поэтического творчества Пушкина проходит «высокая» лексика, отобранная поэтами XVIII в. Разрушение этой лексики начнется уже значительно позднее.

Если мы обратимся к такому произведению Пушкина, как «Граф Нулин», то здесь мы найдем уже варваризмы совсем иного порядка. «Граф Нулин» — поэма не романтическая. Эта поэма писалась тогда, когда Пушкин уже довольно далеко продвинулся в создании «Евгения Онегина», знаменующего реалистический период его творчества. «Граф Нулин» написан в том же стиле. Варваризмы в нем иного рода, чем в поэзии XVIII в.:

За пазухой во фляжке ром...

И рог на бронзовой цепочке...

Или:

Презренной прозой говоря...

К несчастью, героиня наша...

Героиня — высокое слово. Но здесь оно применено совсем в ином значении. У Ломоносова «герой» и «героиня» обозначали тех, кто совершал доблестные подвиги. В «Графе Нулине» «ге­роиня»— литературоведческий термин. Имеется в виду героиня романа, центральное лицо повествования. Наталья Павловна не могла претендовать ни на геройство, ни на доблестный ха­рактер.

Такое терминологическое употребление слова «героиня» не было известно поэзии XVIII в.

У эмигрантки Фальбала...

Пред ней открыт четвертый том

Сентиментального романа...

Роман классический, старинный...

Без романтических затей...

..

шаль накинуть.... ^[80]

Кой-как тащится экипаж...

С запасом фраков и жилетов,

Шляп, вееров, плащей, корсетов...

Булавок, запонок, лорнетов,

Цветных платков, чулков à jour...

При этом ажур даже пишется по-французски.

Вот какие отдельные слова встречаются в «Графе Нулине»: карикатура, роман, bons-mots (опять пишется по-французски), мотивы; и дальше в русском контексте встречается et cetera вместо «и т. д.»; затем: — рюши, банты, водевиль, кокетство, капот, сигара, лампа (не лампада), шпиц, галстук.

Мы видим, что лексика совсем другая, резко нарушающая тот канон, который создался в XVIII в., и лексика эта несколько иного происхождения.

В неменьшей степени такой же стиль наблюдается и в «Евге­нии Онегине», особенно в первых главах:

В последнем вкусе туалетом

Заняв ваш любопытный взгляд,

Я мог бы пред ученым светом

Здесь описать его наряд.

Конечно б это было смело,

Описывать мое же дело:

Но панталоны, фрак, жилет

Всех этих слов на русском нет;

А вижу я, винюсь пред вами,

Что уж и так мой бедный слог

Пестреть гораздо б меньше мог

Иноплеменными словами,

Хоть и заглядывал я встарь

В Академический словарь.

(Гл, I, строфа 26).

Как уже говорилось, Пушкин в своем романе пользовался разговорным стилем петербургского общества.

Можно было бы сказать, что «Граф Нулин» —поэма юмори­стическая, а соответствующие строфы «Евгения Онегина» вы­держаны в ироническом тоне, а поэтому совершенно естествен­но, что там нормы высокого отброшены и господствует подоб­ная лексика, как это было в стихах Державина, что, может быть, ирония Пушкина и сказывается в том, что он отказался от «океанов» и «шерлов» и перешел к «жилетам» и прочим по­добным вещам. Но если мы возьмем дальнейшее развитие поэ­зии Пушкина и остановимся, например, на «Медном всаднике», то увидим, что и здесь Пушкин кое в чем отступает от канона. Мы встречаем в «Медном всаднике» «высокие» варваризмы, усвоенные поэзией XVIII в., но наряду с этим уже определенной струей врывается новый слой бытовых варваризмов.

Все флаги в гости будут к нам...

Порфироносная вдова...

Береговой ее гранит...

Гранит — здесь не совсем в том смысле, как металлы и мине­ралы у Ломоносова, а здесь конкретное понятие — гранитная на­бережная. Есть еще случай, когда Пушкин возвращается к «вы­сокому» употреблению слова лампада:

Пишу, читаю без лампады...

В «Графе Нулине» уже не было лампады, а была лампа; здесь лампада, причем речь идет об обыкновенной лампе.

Но наряду с «высокими» варваризмами в поэме «Медный всадник» встречаем варваризмы бытовые:

............ и говор балов

Шипенье пенистых бокалов

И пунша пламень голубой.

Здесь же рядом «высокие» слова:

И побежденная стихия...

И дальше:

Стряхнул шинель, разделся, лег...

........... на балкон

Печален, смутен вышел он...

Его пустились генералы...

И это не находится в противоречии со стихами:

На звере мраморном верхом...

Кумир на бронзовом коне...

Тем более, что здесь ни мрамор, ни бронза не являются знаками особой роскоши, введены не для создания впечатления пышности и красоты, а точно определяют материал, из которого львы у подъезда Монферановского дома и конь на памятнике Фальконета. Строгого ограничения лексики иностранного проис­хождения только кругом высоких семантических гнезд уже нет, происходит разрушение старого канона.

Это изменение в лексике было подготовлено в период сенти­ментализма, в период Карамзина. В каждый период имеется та или иная жанровая гегемония. Бывают, например, периоды, ко­гда единственно достойной считается драматическая форма; бывают периоды, когда единственно достойными считаются вы­сокие лирические стихотворные жанры; а бывают периоды, ко­гда гегемония переходит к прозе. В этом отношении типична середина XIX в., когда, собственно, один только Некрасов, удер­живая одно из первых мест в литературе, писал стихи, хотя

господство принадлежало прозаикам; писать стихи казалось чем-то странным, устарелым, во всяком случае менее значи­тельным, чем создавать прозаические романы; начиная от Го­голя, господствовала проза. Потом имеются периоды, когда снова поэзия начинала выдвигаться, хотя проза потом уже ни­когда не уступала первого места.

В классический период проза считалась низким жанром. Не­даром существовало выражение: «презренной прозой говоря». И действительно, в XVIII в. проза не покушалась равняться с поэзией.

В период сентиментализма мы видим укрепление литератур­ной репутации прозы. Карамзин, правда, писал стихи, но всё же он более силен прозой. Проза на некоторое время выдви­гается на первый план. А так как мы знаем, что в эпоху сенти­ментализма стремились к среднему стилю, близкому к разго­ворному, то эта проза культивировала иную лексику, чем поэ­зия классицизма. Пришло это не сразу. Сначала была ориен­тация на словоупотребление, присущее XVIII в., потом узкие границы употребления варваризмов постепенно расшатывались. Поэтика Карамзина тоже не допускала того, что тогда называ­лось грубостью и «низкостью»; «высокость» была, но высокость, близкая к светскому изяществу.

Если взять гражданственные речи Карамзина, например «Похвальное слово Екатерине», то там мы еще находимся в пределах лексики XVIII в. Ораторы, история, планетные си­стемы, эпохи, величественный феатр их действий, атмосфера, астролог— подобный круг варваризмов не противоречит прин­ципу их отбора в «высокой» поэзии предшествующего века.

Но если мы перейдем от «высокого» стиля, от торжествен­ной речи к обычному стилю повестей Карамзина, то там уже кое-что меняется. Там к «высоким» варваризмам примешива­ются новые слова: нектар из рук Гебы, розы и мирты, зеленый покров Натуры, восхитительная музыка, Зефир, платоническая любовь, карикатура,^[81] человеческая форма, минерал, поэт, пси­холог, романический...

Если мы обратимся к повести «Юлия», то здесь вторгаются и бытовые слова: играл ролю томного меланхолика, каланбур, лексикон анекдотов, будете в концерте, на горизонте большого света явился новый феномен...

Горизонт встречался у Ломоносова в рифме со словом Понт. Но здесь — горизонт большого света, т. е. слово понимается в переносном значении, при этом стилистически сниженном. Далее мы читаем: воображение есть микроскоп, тайная эластическая

сила, карета, розовая гирлянда, портрет, логик, не выходила из своего кабинета, после сей истории... История — здесь не наука, а приключение. Появляется слово пульс. Рядом с миртами и пальмами появляется розмарин. Среди этих новых варваризмов особое место занимают слова психологического наполнения, но главным образом имеющие связь с светской жизнью.

Проза подготовила внедрение в литературный язык, в язык сравнительно «высокого» порядка, бытовых слов, и в числе этих бытовых слов стали проникать слова иностранные. Твер­дая граница между русскими и нерусскими словами была раз­рушена, абсолютный запрет пал. Поэзия несколько отставала от прозы. Но когда поэзия переходила на реалистические рель­сы, то прежде всего в ней отражалась поэтическая лексика. Когда Пушкин писал «Графа Нулина», то он этих слов не вводил в литературу, а только передвинул их из уже уста­новившегося прозаического языка в стихотворный язык, и тем самым уже распространил на все жанры эту возможность употребления иностранных слов. С тех пор, собственно говоря, уже нет строго очерченного круга допустимых или недопусти­мых в поэзии иностранных слов. И если мы возьмем писа­телей послепушкинского периода, то у них эти иностранные слова фигурируют наравне с русскими без особого отличия от них.

Возьмем, например, прозаический «Тарантас» В. А. Солло­губа (1845 г., непосредственно за периодом Пушкина и Гоголя). Там иностранные слова нисколько не отличаются от соответ­ствующих русских слов, и никак им не противопоставляются:

«Огромный вязаный шарф с радужными отливами — драгоценный при­знак супружеского долготерпения — обвязывал его мощную шею... Вообра­зите два длинные шеста, две параллельные дубины, неизмеримые и бесконеч­ные; посреди них как будто брошена нечаянно огромная корзина... всё это странное создание кажется издали каким-то диким порождением фантастического мира... Кругом всего тарантаса нанизаны кульки и картоны. В одном из них чепчик и пунцовый тюрбан с Кузнецкого моста, от мадам Лебур для су­пруги Василия Ивановича; в других детские книги, куклы и игрушки для де­тей Василия Ивановича, и, сверх того, две лампы для дома, несколько посуды для кухни и даже несколько колониальных провизий для стола Василия Ива­новича, всё купленное по данному из деревни реестру...» (Гл. II.

Слова иностранные, усвоенные русским разговорным язы­ком, получают полное право гражданства, понятие варваризма в абсолютном смысле исчезает. Стихи всегда несколько архаичнее, там еще сторонятся этого, и то в стихах натуральной школы уже такого запрета на иностранные слова нет. Вот типичные стихи 40-х годов:

В собранье пусто: членов непременных

Четыре человека каждый день

Встречать наскучило; читать газеты лень;

Журналы запоздали; нет военных;

Все в экспедиции ,—и там пока в горах,