Лежим

(Полонский, «Прогулка по Тифлису», 1846).

В дальнейшем иностранные слова лишаются своей стили­стической особенности, за исключением, может быть, тради­ционных форм поэзии, всё более являющихся достоянием эпи­гонов.

В качестве варваризмов можно отметить только слова, за­ведомо не усвоенные русским литературным языком и по боль­шей части не имеющие точного перевода. Так, у Салтыкова- Щедрина:

«Что же касается до юниц, то и они, в мере своей специальности, содей­ствуют возрождению семьи, т. е. удачно выходят замуж, и затем обнаружи­вают столько такта в распоряжении своим атурами,[82] что без труда завоевы­вают видные места в так называемом обществе» («Господа Головлевы», «Расчет»).

Или у Л. Толстого:

«Возвращаясь оттуда, я встретился в вагоне с вашим бофрером или ва­шего бофрера зятем...» («Анна Каренина», четвертая часть, IX).

Здесь эти слова употреблены как привычные в определенном кругу, как особенность «светского» разговора.

Таковы же иностранные слова в их неизменной форме, вставляемые в русскую речь: «Я знала ее belle-soeur»; «Умори­тельны мне твои engonements»^[83] («Анна Каренина», вторая часть, XXXI).

Однако сохранилось некоторое недоверчивое отношение к новейшим иностранным словам, с которыми борются как в обыкновенном разговорном языке, так и в литературе. Если проследить работу писателей над языком в XIX — начале XX в., сравнить черновики с беловыми текстами, то видно, как писа­тели очищают свой текст от ненужных иностранных слов, если существуют равнозначные и равносильные русские выражения. Но это не есть стилистическая работа в смысле стилистики экспрессивной. Вообще язык очищается от ненужных слов, в том числе от варваризмов, и в этом сказывается стремление к чистоте языка, о котором уже говорилось ранее.

Таким образом, варваризмов как стилистического средства сейчас почти не существует. Единственное, что можно подразу-

мевать под варваризмами, это новые заимствования, недавно проникшие, которые резко ощущаются как несвойственные рус­скому языку.

Сейчас классификация книжных слов ведется по принадлеж­ности к специальным областям языка, а не по происхождению. Мы знаем термины разных наук, но слова треугольник, предел или производная как термины математики не отличаются сти­листически от слов гипотенуза, функция, дифференциал. Таковы же термины техники, искусств, делопроизводства, спорта, тор­говли и т. д. Мы чувствуем только принадлежность слова к оп­ределенной терминологической области, но не обращаем вни­мания на его происхождение.

Варваризмы имели различную функцию не только в зависи­мости от смены литературных школ. В них имеются и некото­рые специфические стилистические свойства, отличающие их от иных словарных фондов языка. Если оставить в стороне «красивые» варваризмы, то стилистической особенностью про­чих варваризмов является конкретность их значений, несколько деловой характер, противоположный зыбкости и некоторой не­определенности слов поэтического обихода. В варваризмах больше прозы, чем поэзии, а потому в большей части случаев именно варваризмы дают то, что мы называем прозаизмом:

Я снова жизни полн — таков мой организм (Извольте мне простить ненужный прозаизм)!.

(Пушкин, «Осень», 1833);.

Возьмем в качестве примера «Вальс» (1840) Бенедиктова. Здесь заметно намерение, с каким автор вставляет иностранные слова, — именно, чтобы придать некоторую конкретность описа­нию. Чтобы создать представление об обстановке бала, вводятся бытовые прозаизмы, главным образом из репертуара иностран­ных слов!

Всё блестит: цветы, кенкеты,^[84]

И алмаз, и бирюза,

Люстры, звезды, эполеты,

Серьги, перстни и браслеты,

Кудри, фразы и глаза.

Всё в движеньи: воздух, люди,

Блонды, локоны и груди

И достойные венца

Ножки с тайным их обетом,

И страстями, и корсетом Изнуренные сердца.

В предпоследнем стихе особенно ярко выступает эта функ­ция варваризмов: рядом с абстрактным понятием страсти ста­вится слово корсет, которое очень конкретно.

Одной из задач употребления иностранных слов была за­дача придать конкретность, ощутимость реальной, материаль­ной вещи.

Подобное отношение к иностранным словам могло быть только в переходный период, когда еще запрет иностранных слов каким-то образом ощущался, когда вся старая поэзия была построена на принципе этого запрета.

Другой источник употребления иностранных слов — это ме­стный колорит. Для романтизма особенно характерен восточный колорит. Он встречается не только у Пушкина, его можно встретить, например, в поэме Лермонтова «Демон»:

Покрыта белою чадрой Княжна Тамара молодая

К Арагве ходит за водой.

(Ч. I, 5).

Звучит зурна и льются вина.

(Ч. I, 6).

Играет ветер рукавами

Его чухи, — кругом она Вся галуном обложена.

(Ч. I, 10).

Надвинув на брови папах,

Отважный князь не молвил слова.

(Ч. I, II).

Ко всем этим восточным словам Лермонтов дает пояснения: «Чадра — покрывало». «Зурна — вроде волынки». «Чуха — верх­няя одежда с откидными рукавами». «Папах — шапка, вроде ериванки».

Но в эпоху романтизма «колоритными» странами представ­лялись не только восточные. Освященными романтической эк­зотикой считались преимущественно южные страны. Сюда от­носятся: Греция, Италия (причем из Италии особенно любили выбирать Венецию), Испания. Пушкин писал в «Евгении Оне­гине»:

Адриатические волны,

О Брента! Нет, увижу вас,

И, вдохновенья снова полный,

Услышу ваш волшебный глас!

Он свят для внуков Аполлона!

По гордой лире Альбиона ^[85]

Он мне знаком, он мне родной.

Ночей Италии златой

Я негой наслажусь на воле,

С венецианкою младой,

То говорливой, то немой,

Плывя в таинственной гондоле,

С ней обретут уста мои

Язык Петрарки и любви.

(Гл. I, строфа 49).

Козлов пишет «Венецианскую ночь» (1824), где мы встре­чаем:

По водам скользят гондолы.

Искры брызжут под веслом,

Звуки нежной баркаролы

Веют легким ветерком.

Гондола и баркарола употреблены не столько для того, чтобы точно определить, каков тип лодки, или какой характер имела песня, сколько для того, чтобы связать представления наши с местными особенностями Венеции.

Эти слова являются своего рода лейтмотивами Венеции. Когда Ростопчина в стихотворении «Италия» (1831) упоминает Венецию, появляются те же слова:

Вдоль Бренты счастливой хочу я плыть в гондоле

И слышать Тассовых октав волшебный звук,

Напевы страстные его сердечных мук;

Иль в забытьи внимать веселой баркароле...

В том же году Лермонтов писал в стихотворении «Венеция»:

Студеная вечерняя волна

Едва шумит под веслами гондолы

И повторяет звуки баркаролы.

Мей в стихотворении «Баркарола» (1850) рифмует те же слова:

Волны няньчают гондолу...

«Спой, синьора, баркаролу...»

Увлечение словами, придающими экзотический колорит, продолжалось в течение сравнительно недолгого периода го­сподства романтических направлений. Затем в литературе на­чинается реакция на это увлечение. Особенно ясна эта реакция из тех пародий, которые стали писать на «колоритное» употреб­ление слов. В частности, такими пародиями прославился Козьма Прутков. Одной из жертв пародий Козьмы Пруткова был поэт Н. П. Щербина, известный своими новогреческими стихами. В его стихотворении «Письмо» (1847) имеются стихи:

Я теперь не в Афинах, мой друг:

В беотийской деревне живу я.

Мне за ленью писать недосуг...

Не под портиком храма сижу я...

............................................

Я забыл об истмийских венках,

Агоры мне волнения чужды...

..........................................

Здесь от речи отвыкли уста:

Только слухом живу я да зреньем...

Красота, красота, красота! —

Я одно лишь твержу с умиленьем.

Эти стихи пародировал Козьма Прутков: