Желание быть испанцем

Тихо над Альгамброй.

Дремлет вся натура.

Дремлет замок Памбра.

Спит Эстремадура.

Дайте мне мантилью,

Дайте мне гитару,

Дайте Инезилью,

Кастаньетов пару.

Дайте руку верную,

Два вершка булату,

Ревность непомерную,

Чашку шоколату.

Закурю сигару я,

Лишь взойдет луна...

Пусть дуэнья старая

Смотрит из окна!

О синьора милая,

Здесь темно и серо...

Страсть кипит унылая

В вашем кавальеро.

Здесь, перед бананами,

Если не наскучу,

Я между фонтанами

Пропляшу качучу...

и т. д.

Это всё пародии на типичный романтический колорит, ко­торый держался в русской литературе одно время, сравнительно недолгое.

Сюда же относится и «исторический» испанский колорит, пародированный тем же Козьмой Прутковым в стихотворении «Осада Памбы» (1854). Здесь пародическая лексика заключена главным образом в собственных именах:

Девять лет дон Педро Гомец,

По прозванью Лев Кастильи,

Осаждает замок Памбу,

Молоком одним питаясь.

....................................................

А каплан его Диего

Так сказал себе сквозь зубы:

«Если б я был полководцем,

Я б обет дал есть лишь мясо,

Запивая сантуринским».

И, услышав то, Дон Педро Произнес со громким смехом:

«Подарить ему барана;

Он изрядно подшутил».

Стихи эти отчасти пародируют перевод П. Катенина из Гер- дера «Романс о Сиде» (напечатан в 1832 г.):

Сыпали из окн пшеницы

Так, что в шляпу королю

И за пазуху Хкмене

Тьма насыпалася зерн;

И по зернушку всё вынул.

И в присутстве королевы,

У Химены сам король.

Как завидел Альвар-Фанец,

Так и заревел быком:

«Голова не так завидна,

Как рука у короля».—

«Четверик ему пшеницы

Дать, — сказал король, — а ты Обойми его Химена,

Он изрядно подшутил».

Эти подражания испанским «романсам» были в моде в пер­вую четверть XIX в., особенно в 20-е годы.

Романтический колорит проникал не только в стихи, но и в прозу. Типичный представитель романтической прозы такого рода у нас Марлинский. Возьмем его рассказ «Мулла-Нур» — произведение, полное восточных выражений. Мало того, что восточные слова герой произносит на турецком или татарском языке, целые фразы восточные записывает Марлинский рус­скими буквами. Это обыкновенно сочеталось с фразеологией, которая явилась калькированием, т. е. буквальным переводом, или, вернее, стилизацией под известные восточные выражения. Вот что мы читаем у Марлинского:

«Набравшись вдохновения свыше и дыму из кальяна, он изронил золотое слово из уст своих, смешанное с благоуханием ширазского табаку:

«— Аман, аман, взываете вы к Аллаху! А! дербенцы принялись, небось, пощады просить у бога и тузить себя в грудь и с горя щипать себе бороду! И вы думаете, что Аллах будет так прост, что за одно слово простит вас, что поверит на слово вашему раскаянию? Хайр, йолдашлар, хайр! ^[86] Наевшись грязи, Корана не целуют...»

«Хорошо сказал наш сафия^[87] свое поучение, и самому стало хорошо. Во­круг него все жужжали как пчелы: «дюрюст сюз! герчек—диды! Аллах, иншаллах!» ^[88] И все как пчелы кормили его медом похвал...»

С экзотизмом иностранных слов сходен и экзотизм собствен­ных имен, как это уже отмечалось в пародиях Козьмы Прут­кова. Для создания местного колорита прибегали часто к пе­речням своеобразных наименований. Так, о Кавказе Жуковский писал:

Там всё является очам Великолепие творенья!

Но там — среди уединенья Долин, таящихся в горах, —

Гнездятся и балкар, и бах,

И абазех, и камукинец,

И карбулак, и абазинец,

И чечереец, и шапсук;

Пищаль, кольчуга, сабля, лук

И конь — соратник быстроногий —

Их и сокровища и боги...

(«К Воейкову», 1814).

Стилистический эффект применения варваризмов в литера­туре часто строится на отрицательном отношении к тем зло­употреблениям иностранными словами в жизни, какие подчас наблюдаются в различной исторической и бытовой обстановке.

Так, для сатирической литературы XVIII в. характерна тема галломании, увлечения поверхностной стороной усвоения фран­цузских обычаев, иногда в их отрицательных сторонах. В комедиях, в сатирических журналах того времени галлицизмы вы­ступают именно как характеристика отрицательной стороны разговорного стиля. Например, в «Живописце» 1772 г. напеча­тано письмо, куда вкраплены следующие фразы:

«Не удивляйся, я тебе это растолкую: как привяжется он ко мне со своими декларасьенами^[89] и клятвами, что он от любви ко мне сходит с ума, то я сперва говорю ему отцепись, но он никак не отстает, после этого резонирую, что стыдно и глупо быть мужу влюблену в свою жену...»

Здесь болтовня молодой модной дамы пересыпается наряду с характерными русскими словами (отцепись, никак) и ино­странными словами, и это злоупотребление иностранными сло­вами служит предметом сатирического изображения. Но ино­странные слова здесь взяты не сами по себе, а как элементы жаргона щеголих, почему они и фигурируют на равных правах с модными русскими речениями. Задача сатиры явствует из заключительных слов, якобы обращенных корреспонденткой к ре­дактору журнала: «Услужи, радость, мне, собери все наши

модные слова и напечатай их особливою книжкою под именем Модного дамского словаря».

На этой почве появилась в русской поэзии особая сатириче­ская форма, именуемая макаронической.

Макароническая поэзия — это поэзия комическая, в которой соединены русские фразы с иностранными фразами или отдель­ными иностранными словами. Например, И. М. Долгорукий пи­сал стихи в этом роде, правда, без особой сатирической направ­ленности. Звучат эти стихи довольно дико:

Des се moment j’arrive от дяди,

A sa campagne обедал я;

De me revoir, ах, вы не ради;

Votre froideur крушит меня.

Mais si vous dites: останься с нами,

Quel bonheur будет оттого!

Qui veut à tout moment быть с вами,

Pour qui vous êtes милей всего. ^[90]

Весь комизм здесь в том, что полстиха пишутся по-фран­цузски, полстиха по-русски.

Макароническая поэзия происхождения не русского; как по­казывает само слово, поэзия эта возникла в Италии (мака­роны — блюдо итальянского происхождения).^[91] Был в Италии поэт, ныне забытый Тифи дельи Одаси, который около 1490 г. написал такое макароническое произведение, которое так и на­зывалось «Maccaronea». Оно послужило началом многих подоб­ных произведений сначала в Италии, затем это перешло во Францию, из Франции — в другие страны. Но есть существен­ная разница между русским макароническим стилем и макароникой итальянской и французской, т. е. романской, а за ней и на других западных языках, например на немецком и на английском. Западная макаро«ика основана на том, что офици­альным, книжным, научным языком в странах этих языков был латинский, но так как латинский язык — язык мертвый и обу­чались ему медики и юристы довольно плохо, то они, сами того не замечая, портили эту латынь, вмешивая туда слова своего языка. Макаронические поэмы пародировали язык человека, плохо владеющего латинским языком, но претендующего на то, что он им владеет. В наиболее яркой форме подобный жар­гон изображен в речах парижского студента, выведенного в книге Рабле о Гаргантюа. Комедия Мольера «Мнимый боль­ной» завершается буффонадой, построенной на макароническом

стиле — торжественным посвящением в медики, во время кото­рого обязательная в таких случаях латынь отличается тем, что в нее непрерывно вторгается французская речь. Лексика этого буффонадного обряда в большей своей части всё-таки фран­цузская, хотя этим французским словам и приданы какие-то псевдолатинские грамматические формы. Вот как это звучит у Мольера:

Р г а е s е s

Juras gardare statuta

Per Facultatem praescripta,

Cura sensu et jugeamento?