Bachelierus 1 страница

Juro.

Здесь сразу трудно разобрать, где кончается латынь и где начинается французский язык. На самом деле это всё латини­зированные французские слова. Так, уже в наименовании дей­ствующих лиц слово «баккалавр» дано не в принятой в средние века латинской форме «baccalarius», а в латинизированной французской (по-французски «bachelier», что и сохранено здесь, но с прибавлением латинского окончания «us»). Смысл этой та­рабарщины следующий: «Клянешься ли ты, что будешь благо­разумно и рассудительно соблюдать статуты, предписанные факультетом?» На что баккалавр отвечает: «Клянусь». «Быть во всех консультациях старого мнения, хорошо ли оно или плохо?» — «Клянусь». В конце концов признают его достойным магистерской степени и хор поет: «Dignus, dignus es intrare in nostro docto согроге», т. e. «Достоин войти в наш ученый со­став».^[92]

Макароническая поэзия на Западе являлась по преимуще­ству пародией на плохую, «кухонную» латынь, которую упо­требляли педанты в лице адвокатов, медиков и прочих предста­вителей профессий, пользовавшихся латинским языком.

В России чисто формально этот термин «макаронический» был перенесен на стихи вроде тех, которые написал Долгору­кий. Этот жанр представлен не очень широко в русской лите­-

ратуре, так как лишен был прочной бытовой основы. Наибо­лее известным произведением в этой области, пользовавшимся в свое время необычайным успехом, является поэма Мятлева, очень длинная (в этом один из главных ее недостатков), под названием «Сенсации и замечания г-жи Курдюковой за грани­цею, дан л’этранже». Как можно судить по фамилии героини (г-жа Курдюкова), речь здесь идет не о том злоупотреблении французским языком, которое замечалось в дворянском обще­стве; Курдюкова — фамилия купечески-мещанcкого распростра­нения. Здесь автор пародирует не ту дворянскую галломанию, которую пародировали писатели XVIII в., а галломанию омещаненную. Она возникла тогда, когда эта мода, уже оставлен­ная в верхушечных кругах общества, переходит в средние, ме­щанские круги, которые тянутся за аристократическим обще­ством в этом злоупотреблении французским языком (поэма напечатана в трех томах в 1840—1844 гг.). Вот как звучит эта пародия Мятлева:

Задымился пароход,

В колокольчик застучали,

Все платками замахали;

Завозились ле мушуар ^[93] ;

Все кричат: «Адье, бонсуар.

Ревене, не м’ублие па!» ^[94]

Отвязалася зацепа;

Мы пустились по водам,

Как старинная мадам

При начале менуета.

Или дальше на пароходе:

Я взошла. Зовут обедать.

Хорошо б дине ^[95] отведать.

Но иуды, — уж места нет1

Пропадает мой обед.

Я на палубу взбежала,

Капитана отыскала;

Говорю; «Мон капитен...» ^[96]

Он в ответ мне: «нихт ферштейн». ^[97]

Немец на беду копченый,

По-французски неученый.

Я не знаю л’алеман; ^[98]

Ну, прйзнаться, се шарман. ^[99]

Вся эта длинная поэма построена в таком стиле.

Проникновение иностранных слов в среду, чуждую книжной культуры, нередко являлось предметом изображения в литера­туре, преимущественно среднего стиля.

Подобный пример применения иностранных слов в среде, ко­торая не понимает их значения, мы находим в романе «Отцы и дети», где дана характеристика нового управляющего, прихо­дившего к Кирсанову жаловаться на то, что работник Фома дибоширничает и от рук отбился. «Такой уж он Езоп, — сказал он между прочим, — всюду протестовал себя дурным человеком; поживет и с глупостью отойдет». Это употребление слов дибо­ширничает, протестовал и проч. характеризует уже мещанское употребление иностранных слов.

Сюда примыкает еще одно литературное явление. Для ме­щанского говора (т. е. для языка малокультурных городских слоев) характерно переосмысление иностранных слов на рус­ский лад. Естественно, что человек, не знающий языка, не мо­жет связать слова, которые он произносит, с системой иностран­ного языка и с иностранным словопроизводством, поэтому по­является попытка связать эти слова с системой русского языка, осмыслить их, исходя из русских корней.

В комедии А. Н. Островского «Свои собаки грызутся, чужая не приставай», в разговоре мамаши Бальзаминовой с сыном (картина I, явл. 6) разъясняется техника народной этимологии:

«Бальзаминов а. Вот что, Миша, есть такие французские слова, очень похожие на русские, я их много знаю; ты бы их заучил когда, на до­суге. Послушаешь иногда на именинах или где на свадьбе, как молодые кавалеры с барышнями разговаривают, — просто прелесть слушать.

Бальзаминов. Какие же это слова, маменька? Ведь как знать, мо­жет быть, они мне на пользу пойдут.

Бальзаминов а. Разумеется, на пользу. Вот слушай! Ты всё гово­ришь: «Я гулять пойду!» Это, Миша, не хорошо. Лучше скажи: «Я хочу проминаж сделать!»

Бальзаминов. Да-с, маменька, это лучше. Это вы правду говорите. Проминаж лучше.

Б а л ь з а м и н о в а. Про кого дурно говорят, это — мараль.

Бальзаминов. Это я знаю-с.

Бальзаминов а. Коль человек или вещь какая-нибудь не стоит вни­мания, ничтожная какая-нибудь, — как про нее сказать? Дрянь? Это кажется как-то неловко. Лучше сказать по-французски: «Гольтепа!»

Бальзаминов. Гольтепа. Да, это хорошо.

Бальзаминов а. А вот, если кто заважничает, очень возмечтает о себе, и вдруг ему форс-то собьют, — это «асаже» называется.

Бальзаминов. Я этого, маменька, не знал, а это слово хорошее. Асаже, асаже...»

В таком духе ведется разговор у маменьки с сыном. Здесь имеется психологическая мотивировка народной этимологии. С одной стороны, иностранные слова являются признаками какой-то культурности, какого-то «галантерейного обхождения» («просто прелесть слушать»), а с другой стороны, при усвоении они осмысляются как видоизменение русских слов («француз­ские слова, очень похожие на русские»). Некоторые слова здесь действительно искаженные французские, а другие просто изо­бретенные. Трудно, например, сказать, от какого французского

слова происходит асаже, скорее всего, это русское слово (оса­жу), но с французским окончанием. Русского происхождения слово гольтепа.^[100] Мараль — от глагола марать. Проминаж — сильно искаженное французское слово, осмысленное как рус­ское. В этом и заключается техника народных этимологий. В действительности народная этимология бывает не так осмыс­ленна, как в этих литературных примерах, но иногда она к этому приближается.

Примером широкого применения народных этимологий является классический в этом отношении рассказ Лескова «Лев­ша» («Сказ о тульском косом левше и о стальной блохе»). Этот рассказ насыщен иностранными словами в русском осмысле­нии, при этом не только иностранными словами, но иной раз и словами более или менее книжными. Весь сказ ведется от имени тульского мастерового, т. е. человека, который прибли­жается по социальному состоянию к мещанскому слою, к тому же типу, что и герои А. Н. Островского, Бальзаминова с сыном. Рассказчик очень любит иностранные слова, причем слова эти такого типа: публицейские ведомости, в которых печатаются клеветоны; буреметр (барометр); микроскоп переделывается в мелкоскоп, фамилия министра иностранных дел Нессельроде переделывается в Кисельвроде; пуддинг превращается в студинг (горячий студинг в огне); Аполлон Бельведерский превра­щается в Аболона полведерского; инфузория — в нимфозорию, а те вариации, которые она проделывает, превращаются в верояции; переделываются и русские слова: Средиземное море — Твердиземное море, водолаз — водоглаз.

Это, конечно, изобретено самим Лесковым, который очень любил всякие языковые редкости, экстракты.

Разговорный язык: диалектизмы, просторечие, арго.

Устная речь являлась постоянным и неиссякаемым источником стилистических средств в художественной литературе. Совершенно есте- ственно, что литературные герои характеризуются также и особенностями их разговор­ного языка. В стилистическом отношении явления, наблюдае­мые в устной речи, чрезвычайно разнообразны и по своему происхождению, и по применению.

По происхождению формы разговорной речи разнообразятся в зависимости от той среды говорящих, которой наиболее свой­ственно то или иное слово или оборот речи. Здесь приходится учитывать наличие в дифференцированном обществе прежних веков разных культурно-социальных уровней, затем существо­вание более или менее замкнутых профессиональных групп и, наконец, наличие особенностей речи, присущих различным

местностям. Всякие такого рода особенности составляют систему диалектов и жаргонов языка.

Зависимость от обстоятельств выражается в том, что одни и те же люди в различных случаях жизни применяют разную лексику, фразеологию, синтаксические обороты. Здесь прихо­дится учитывать некоторую градацию речи от дружески-интимной до официальной.

Все формы речи расцениваются в зависимости от их соот­ношения с литературным письменным языком, разумея под последним, письменную деловую речь. Люди не могут во всех обстоятельствах жизни ограничиваться средствами деловой речи, почему естественно возникают такие ходовые выражения, которые были бы неуместны в деловых отношениях, особенно между людьми мало знакомыми друг с другом. Эти выражения находятся в разном отношении к строгим нормам литератур­ного делового языка. Степень запрета, налагаемого на ходовые формы устной речи, различна. Некоторые формы допустимы в свободном разговоре, хотя и отвергаются школьной граммати­кой, некоторые запретны и рассматриваются как примета не­грамотной, необразованной, некультурной речи. Возьмем про­стой пример: в русском языке имеются притяжательные место­имения только для первых двух лиц (мой, твой, наш, ваш) и возвратное свой, для третьего лица по нормам школьной грам­матики употребляются вместо них соответственные родительные падежи личных местоимений: его отец, ее сестра, их братья. Однако в разговорной речи допустима форма ихний, отвергае­мая школьной грамматикой. Эту форму можно встретить и в письменной речи, например в художественном произведении даже в авторских словах.

Так, в «Подростке» Достоевского, написанном в форме за­писок героя, но вполне литературным языком, мы читаем: «И вдруг теперь оказывается, что в ихней прежней комнате- живет какой-то человек» (ч. III, гл. первая, II) и здесь же «ве­селый след его остался на его лице» и «гладил ее милое лицо, ее впалые щеки». Подобное же применение слова ихний мы най­дем у Писемского, у Л. Леонова и многих других писателей.

Эта форма совершенно запрещена в деловой литературе; совершенно немыслимо, например, такое изложение геометри­ческой теоремы: «два треугольника равны, если ихние три сто­роны равны попарно». Однако в устной речи эта форма вообще не свидетельствует о том, что говорящий не владеет литератур­ным языком и не знает элементарных запретов грамматики. Только в редких случаях в сочетании с другими признаками это слово может являться одной из характерных черт мало­культурной речи. Например, в речи Липочки из комедии Островского «Свои люди — сочтемся»: «Известно, он благород­ный человек, так и действует по-деликатному. В ихнем кругу всегда так делают». Этому предшествует ее же реплика:

«Зачем вы отказали жениху? Чем не бесподобная партия? Чем не Капидон? Что вы нашли в нем легковерного?» Ее речи свой­ственны выражения: «Страм встречаться с знакомыми», «беспре­менно найдите» и т. п.

Наряду с формой ихний существуют и формы евоный и ейный. Эти формы совершенно исключены не только из письмен­ной речи, но и из устной речи литературно-образованных лю­дей; они являются достоянием среды некультурной (в смысле владения литературной речью), словами «неправильными» со всех точек зрения. В литературе подобные слова допускаются только в прямую речь персонажей для показания их культур­ного уровня:

«— А ты читал сочинения Пушкина?

— Не, бают, опасно много читать — кто много евоные сочинения читает, того, бают, смерть скоро захватит!» (Ив. Щеглов. «По следам пушкинского торжества»).

— Пушкин ейному тятеньке был вроде, как благодетель» (там же).

Точно так же нелитературным является оборот, в котором вместо обычных форм прошедшего времени употребляется дее­причастие я к этому привыкши; впрочем, запрет на эту форму речи не имеет той степени строгости, как запрет на слова евоный и ейный.

Таким образом, степень запретности бывает различная, что показывает наличие разных степеней своеобразия устной речи в ее отличии от речи письменной.

Самый репертуар слов разговорной речи мыслится в зави­симости от того, с кем говорит человек — с людьми или близ­кими, с которыми его связывают дружеские, приятельские или товарищеские отношения, или с лицом иной среды, иного по­ложения. Зависит подбор слов и от эмоционального состояния говорящего.

Как частный случай особой лексики можно отметить особый стиль подобострастия, который выражается в отношениях

слуги к барину и особенно был присущ крепостному праву; впрочем, он сохранился в профессиональном лакейском языке и много позднее. Это слова типа изволит сделать вместо простого сделает, пожалует в двух значениях: «подарит» и «придет», почивает в значении «спит», кушает в значении «ест»; слова вроде благодетель, милостиво.

Марлинский так передавал язык современного ему купече­ства:

Купчик постарее, пошептав с другим, подходит ко мне, охорашиваясь ипотряхивая кудрями:

«Позвольте попросить позволения узнать, с кем то есть имеем осчаст­ливленную честь говорить-с?

«Я. Я не говорю с вами.

«Он. Так-с, всеконечно-с, дело дорожное-с! Я, ведь, впрочем, не для ради чего иного прочего, а так, из компанства, хотел только, утрудив, побеспокоя

вас, попросить соблаговоления, чтобы нашему чайнику возыметь соединяемое купносообщение с этим самоваром-с. Попросту, так сказать-с, малую толику водицы-с!»

И далее, глядя на портрет генерала Кульнева, героя 1812 го­да, тот же купчик говорил:

«Вот, батюшка, была в 12-м- то году кампания, так уж кампания-с! уж можно сказать, что богатель! Французские все армии, да и войски уничтожительно истреблены с двунадесятые язык, и по делам супостату-с. Вся антнрель теперь в Москве лежит: пушек-с, как моркови. Позвольте, к слову стало, узнать-с: достохвальный и знаменитый генерал Кульнев в конном или в кавалерицком полку служительство производить быть имел?» («Новый русский язык»).

Система языка одного и того же лица зависит oт его на­строения и условий, в которых он говорит. Дома, в семейной дружеской обстановке никто не разговаривает тем языком, к которому прибегает в официальной обстановке, в публичной речи; здесь создается некая интимная речь, которая тоже имеет разные оттенки в зависимости от интимности той среды, в кото­рой возникает данная речь.

Всё это указывает на чрезвычайную пестроту разговорных форм речи.

Условно можно рассматривать три основных класса устной речи, предполагая, что в каждом классе имеется много подраз­делений.

Первый класс — это диалектизмы, т. е. слова, принадле­жащие местным говорам. Местные говоры, как известно, распро­странены преимущественно в деревне, т. е. являются особен­ностью крестьянской речи. В XVII1—XIX вв. масса крестьянства была неграмотна; поэтому крестьяне были лишены возможности приобщаться к формам литературного языка. Это способство­вало устойчивости, сохранению диалектных особенностей в каждой местности, причем диалектная речь по местностям но­сит очень дробный характер, т. е. бывает так, что в соседних деревнях говорят по-разному.

Конечно, при отсутствии грамоты, при отсутствии широкого общения эти местные особенности сильно развиваются и очень устойчивы. В настоящее время, когда грамотность стала все­общей, когда появилось радио, звуковое кино, благодаря кото­рым люди не только читают литературную речь, но и слышат ее всё время, ежедневно, — диалекты, естественно, переживают некий кризис. Они сохраняются еще как домашняя, интимная речь, но, конечно, деревня наша уже стала двуязычной, т. е. все уже пользуются наряду с диалектом и литературной речью.

Диалектизмы — это разные слова местного (т. е. преимуще­ственно крестьянского) обихода, не проникшие в литературную речь, вроде силеток (животное этого года рождения), или лоншак (животное на втором году жизни), или орать (пахать),

или шабер (сосед), кочет (петух) и т. д. Эти слова имеют до­вольно широкое распространение в определенных местностях.

От диалектизмов, которые имеют окраску не только област­ную, но и социальную, как язык крестьянства, следует отли­чать провинциализмы, областные слова, которые имеют более широкое хождение, употребляются не только в деревне (хотя преимущественно в деревне), но и в городе, в речи говорящих на литературном русском языке. диалектизмам почти всегда _имеются синонимы в литературном языке. Вместо брать можно сказать пахать, вместо шабер - сосед. Областные же слова — это слова, большей частью связанные с каким-нибудь явлением местного порядка, которые не имеют соответствующего термина в общелитературном языке. Таковы, например, названия некото­рых растений, животных. Клубникой в Москве называют то, что в Ленинграде называют земляникой и наоборот, т. е. сущест­вует расхождение в самых элементарных словах. Это относится и к быту, и к природе. В тех областях, где много болот, особенно развита географическая терминология, определяющая разные виды болот. Эти слова употребляются всеми в данной мест­ности. Тургенев, например, в «Записках охотника» употребляет слово площадь и здесь же его комментирует, указывая, что это слово Орловской губернии.

Граница между провинциализмами и диалектизмами не всегда ясна, но стилистическое их различие вообще значительно, так как диалектизмы являются особенностью крестьянского говора, а областные слова особенностью говора определенной местности, независимо от социального состояния говорящего.

Потребность изображения крестьянской речи свелась к тому, что образовался некий запас слов, характерных вообще для крестьян. Это то, что раньше обозначалось словом «простонародное». Это слова, на которых есть какой-то своеобраз­ный налет крестьянской речи, хотя эти слова и не твердо свя­заны с определенным диалектом, а имеют хождение в разных областях.

Второй класс — то, что можно назвать просторечием и что характеризует в одинаковой степени как людей, не гово­рящих на литературном языке, так и людей, говорящих на литературном языке.

Под просторечием подразумевается такая форма речи, ко­торая не рекомендуется литературными нормами, но которая фактически в свободной, интимной, не публичной речи охотно употребляется. Употребляется просторечие и в литературе. На­пример, слово ребята как обращение («Ну, ребята, пойдемте!»). Это не официальное обращение, а просторечное, но это может произнести любой человек, независимо от степени его куль­туры.

Класс просторечия в свою очередь распадается на более мелкие группы, которые расцениваются обыкновенно с точки

зрения большего или меньшего запрета, падающего на эти слова. Есть такие формы просторечия, которые можно употреб­лять в разговорной речи в нормальной обстановке. «Верхний слой» подобных просторечных слов легко проникает и в письменную речь. Так, в «Медном всаднике» Пушкина встречаем:

Погода пуще свирепела.

Или в речи Евгения:

«Добро, строитель чудотворный!

Ужо тебе!..»

Слова пуще, добро и ужо относятся к просторечию, но до­пустимы и в письменной речи. Но, например, слово ажно не могло бы попасть в письменную речь того же стилистического уровня, хотя и встречается в устной речи даже людей, вполне владеющих литературным языком. Часто слова просторечные окрашены некоторой шутливостью, например: штукенция, куликнуть, на большой палец, толкнуть речугу и т. п.

Другие слова кажутся несколько грубоватыми для обычного разговора и на них падает более строгий запрет. Эти более гру­бые слова называются обыкновенно вульгаризмами, хотя точ­ной границы между обычным просторечием и вульгаризмами нет. Вульгаризмы носят более бранный характер. Если такие слова, как сквалыжничать, можно отнести к типу обыкновенного просторечия, то такое слово, как дербалызнуть, скорее следует отнести к вульгаризмам. Ясно, что в той обстановке, в которой допустимо сказать давеча и сквалыжничать, не всегда удобно говорить дербалызнуть и лопать, хряпать, трескать, шамать и т. п. И дело здесь не в грубости понятия (трескать значит то же, что есть), а в грубости, выражения. Где-то между просторечием и вульгаризмами находятся слова типа заиметь, подначить, фигация.

Третий класс разговорных слов — это то, что называется арго, или жаргоном. Жаргонами называются языки, имею­щие распространение только в пределах определенных огра­ниченных групп. Бывают профессиональные жаргоны, а также жаргоны социальные, людей одного социального круга. Сюда же относятся и условные языки, к которым в более узком смысле прилагается название арго. Одно время было сильное увлечение (вредное увлечение) в литературе так называемым воровским арго.

Вот примерно те три основных класса, которые следует учитывать, говоря о разговорной речи в пределах литературного применения. Возникает вопрос: как, в какое время обращались к этим отделам словаря общего языка?

Просторечие как стилистическое средство впервые проникает в русскую литературу в XVIII в., и преимущественно в драма­тургию. Именно драматическая литература давала возмож­-

ность прямого воспроизведения разговорной речи в ее докумен­тальной форме. Но чтобы представить себе, как пользовались драматурги этим фондом в XVIII в., приходится учитывать, что драматические жанры в XVIII в. строго делились на два класса, к которым потом присоединился еще третий. Эти два класса — трагедии и комедии. Трагедии — это пьесы, которые изображали действующих лиц в несколько условной обстановке и при этом показывали действия высокие, героические. Героическая драма­тургия должна была всегда пользоваться «высоким» стилем. Отсюда ясен запрет каких бы то ни было форм просторечия в высокой драматургии.

Просторечия и диалектизмы оставались достоянием коме­дии. Формы языка, находящиеся за пределами литературного языка, по терминологии того времени «подлого», были призна­ком «комического», предметом осмеяния. Пьеса Лукина «Ще- петильник» (1765) —одна из первых, если не первая пьеса, где широко представлены диалектизмы. Вот как там разговаривают герои:

«Мирон работник. Спасиба, брат, Васюк, что ты отомкнул прилавок-от; а я с боярином-та позагуторился. Вить это тот, который не охоць до бусурманских-та фиглей и который и тех бранит, кто их за христианские манеты покупает.

Василий работник. Как ево не знать, он очень знакомит. И когда сюда ни зайдет, то ницаво не купит, а весь вецер пробам с нашим шалбером. Да нутка, брат Мироха, станем разбирать кузовеньку-та. Вить хозяин до сабя из нее велел всё выбрать.

Мирон работник. Давай парень! Воздымем-ка ее на лавку-та. Бе­рись же моднее! Вить она, братень, грузна, и я из саней ее церез моготу сюда притаранил.

Мирон работник. (Держа в руке зрительную трубку). Васюк, смотри-ка. У нас в экие дудки играют, а здесь в них один глаз прищуря ни- веть цаво-та смотрят. Да добро бы, брацень, издали, а то нос с носом столк­нувшись, устремятся друг на друга. У них мне-ка стыда-та совсем кажется ниту. Да посмотрець было и мне. Нет, малец, боюсь праховую испорцить». (Явл. III).

Здесь можно отметить и фонетические особенности, особен- ности произношения, и лексические особенности — целый ряд диалектных слов, которые в литературном языке не были при­няты. Крестьянская речь в ее литературном применении в XVIII в. главным образом тем и отличалась, в ней демонстри­ровались слушателям фонетические и лексические особенности речи, часто при этом совершенно искаженные. О характерности речи заботились очень мало. Речь была насыщена диалектными чертами, которые воспринимались как черты, присущие непра­вильной речи, и эта неправильная речь служила исключительно источником комического.

Вот примеры диалектной речи из комедий XVIII в. «Бобыль» П. А. Плавильщикова (1790):

«Есть-ста у нас Матвей, бобыль, парень самый некошный; у него ни двора, ни кола, ни огороды, пашни не пашет, земли не орет. Покойна барыня при

кончине пожаловала ему рублей десятка с три, так пока они велись, так он приставал на барском дворе в людской избе, да колотырил меж крестьян, а теперь шатается, где день, где ночь. Да на что он барину? Уж не в некруты ли хочет отдать?» (Д. I, явл. II).

Или из комедии М. Матинского «Санктпетербургский гости­ный двор» (1791):

«Вольно табе меня всклепаць. — Вот, послушайте, цосные осьпода, как это дзело было». (Д. I, явл. VII).

Отсюда и следствие: только комические персонажи говорили на диалектах. Так, если на сцену выводились члены одной крестьянской семьи, причем одни играли комическую роль, а другие сентиментальную роль, то сентиментальные герои гово­рили на литературном языке, а комические типы — на диалект­ном языке, вопреки всякому вероятию.

Например, в комической опере М. Попова «Анюта» (1772) крестьянин Мирон говорит следующим образом:

Ух! как жо я устал,

А дров ощо не склал.

Охти, охти, хресьяне!

Зачем вы не дворяне?

Вы сахар бы зобали...

(Явл. I).

Так же говорит его батрак Филат:

А вон, сте, староста сбиратца ехать в город,

Так баял, што бы всем складчину положить:

Алтын хоть по пятку; да мир стал говорить,

Што ныня де у нас, Пафнутьич, знать, ведь голод,

Так будёт де с души копеек и по шти,

Так станет и того довольно псам на шти.

(Явл. I).

Между тем Анюта, выросшая в семье Мирона как его дочь, говорит совсем иначе, так как является положительной герои­ней (под конец неожиданно обнаруживается, что она не дочь Мирона, а дворянка, дочь полковника):

Покинуть и забыть тебя хочу навеки!

Такие можешь ли ты делать мне упреки?

Жестокий! прежде я и душу и себя

Покину, нежели оставлю я тебя.

(Явл. VI).

Подобная традиция распределять персонажей по языку на положительных, говорящих на литературном языке, и комиче­ских, говорящих на диалекте, наблюдается не только в русском театре XVIII в., но и во французской комедии того же времени, причем и там различие в речи бывает и у членов одной семьи, одинаково выросших в деревне.

Применение просторечия в качестве источника комического можно встретить и за пределами драматургии. Например, в

поэме Н. П. Осипова «Вергилиева Енеида, вывороченная наиз­нанку» (1791—1796) имеется достаточное количество грубова­тых просторечных слов и даже вульгаризмов, которые вводи­лись для комического эффекта. Тон этой поэмы определяется с первой же строфы:

Еней был удалой детина

И самый хватский молодец;

Герои все пред ним скотина;

Душил их так, как волк овец.

Но после свального как бою

Сожгли обманом греки Трою,

Он, взяв котомку, ну бежать;

Бродягой принужден скитаться,

Как нищий по миру шататься,

От бабей злости пропадать.

(Ч. 1, песнь I).

Подобный тон просторечия, переходящего в откровенный вульгаризм, в дальнейшем еще усиливается:

С улыбкой исподлобья глядя,

Как мышь из круп смотрел Еол,

И бороду свою погладя,

Рыкнул ей так как добрый вол:

«Великую ты честь мне строишь...»

(Ч. I, песнь I).

Лексика поэмы пестрит словами притулиться, вздуриться, оскаля зубы, выпуча глаза, взбелениться, жарёха, хайло, проклажаться, хричовка, тулумбас (удар), перебяка (потасовка) и т. д. Карфагенская царица Дидона так изъясняется в разго­воре с Энеем:

Негодный! дерзкий! плут! похабник!

Мерзавец! пакостник! страмец!

Мошенник! вор! злодей! нахальник!

Подлец! бродяга! сорванец!

Нет сил уж больше укрепиться,

Тебе чтоб в рожу не вцепиться,

И с носом не отгрызть ушей;

Потом по кошачьи когтями Узоры расписать цветами По скверной харе всей твоей...

(Ч. II, песнь IV).

Пророчества сивиллы изложены на семинарской тарабар­щине— откровенной форме школьного арго:

Как едки трои ие посутчишь,

Так на тошне заживотит;

На всем пытьо ты зажелудчишь

И на ворчале забрюшнит.

(Ч. IV, песнь VII).

И так на протяжении двух строф, т. е. двадцати стихов. Сам автор считает долгом охарактеризовать эту тарабарщину:

Здесь скажет, может быть, читатель,

Что так не кстати тарантит

Енея нашего писатель?

Он вздором нас не удивит.

С билибердною гиль чухою И с непонятной шабалою Видали мы и без него.

К чему тарабарские враки?

Дела Енея-забияки

Хотим мы слушать от него.

(Ч. IV, песнь VII).

Эта тарабарщина построена на том, что в каждой фразе два центральных значащих слова обмениваются корнями. Таким образом, слова «Как едки трои не посутчишь» надо понимать: «Как сутки трои не поешь» и так же далее: «Так на животе затошнит, на всем желудке заноет, и на брюхе заворчит». При этом, так как обычно обмениваются корнями глагол и существи­тельное, то применяются особые излюбленные формы слово­образования, например существительные на -ло: