Bachelierus 3 страница

Филька тут узнал, что внутренний карман называется «скуло», левый карман зовется «левяк», «квартиры» — это карманы брюк, «Сидор» — мешок с вещами, «скрипуха»— скрипучая корзина с крышкой». (Гл. IX).

На каждом шагу герои романа произносят такие реплики: «Ну, хряй до хазы, идем!», «Шей! бери на шарап!», «Филька, плинтуй, беги! Мильтоны! Менты!» В романе постоянно встре­чаются слова: маруха, марафет, бей по маске, фармазон, пе­рышко (нож), отначку делать, лягавый, кичеван, фрей, мокруша (убийство), барыга, хабара и другие в том же роде.

Но это увлечение прошло, и в настоящее время вряд ли кто- нибудь решился бы написать роман, столь густо насыщенный «блатным языком».

Злоупотребление шло не только в сторону вульгарных форм речи, но и в сторону областных форм. Местный колорит, правда, не в романтическом, а в реалистическом истолковании, иногда заставлял писателей сильно отклоняться от норм литературного языка. В художественных произведениях приводились непонят­ные словечки, которые требовали потом дополнительного сло­варя, потому что читатель не понимал, о чем шла речь. Но по­степенно и это увлечение прошло. На романах Шолохова можно проследить, как это увлечение явно присутствует в ранние годы его литературной деятельности и как потом Шолохов старается освободиться от этого раннего увлечения. К изданиям его ро­мана «Тихий Дон», как и к Гоголевским «Вечерам на хуторе», прилагается «Словарь местных слов и оборотов речи», куда входят разного рода местные слова: бабайки (весла), баз (двор), будылья (стебли), вязы (шея), гаманец (кошелек), ерик (ручей), крыга (льдина), намёт (галоп), семак (две ко­пейки[106]), стодол (сарай), чебак (лещ) и мн. др. Тенденция к употреблению областных слов и вообще колоритных и вырази­тельных словечек устной речи особенно заметна в первых гла­вах романа; вот начало романа:

«Мелеховский двор — на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут на север к Дону. Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в про­зелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая

изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше — перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона. На восток — за красноталом гуменных плетней — Гетманский шлях, полынная проседь, истоптанный кон­скими копытами бурый, живущой придорожник, часовенка на развилке; за ней — задернутая текучим маревом степь. С юга — меловая хребтина горы. На запад — улица, пронизывающая площадь, бегущая к займищу». (Ч. 1, гл. I).

Или несколько дальше:

«С той поры редко видели его в хуторе, не бывал он и на Майдане. Жил в своем курене, на отшибе у Дона, бирюком. Гуторили про него по хутору чудное. Ребятишки, пасшие за прогоном телят, рассказывали, будто видели они, как Прокофий вечерами, когда вянут зори, на руках носил жену до Та­тарского, ажник, кургана». (Там же).

Речь действующих лиц передается в романе с натуралисти­ческой точностью:

«— А с лица как?

—С лица-то? Желтая. Глаза тусменныи, — небось, не сладко на чужой сторонушке. А ишо, бабоньки, ходит-то она... в Прокофьевых шароварах.

—Ну-у-у?... — ахали бабы испуганно и дружно.

—Сама видела — в шароварах, только без лампасин. Должно, буднишные его подцепила. Длинная на ней рубаха, а из-под рубахи шаровары, в чулки вобранные. Я как разглядела, так и захолонуло во мне...» (Там же).

Злоупотребления областными словами, равно как и всякими словесными «редкостями» и «оригинальными» выдумками, вы­звали в 30-х годах длительные споры в печати. Выступал тогда и Горький, решительно осудивший уклонения от общих норм правильного литературного языка.

Разные формы устного разговорного языка появляются пре­имущественно в виде прямой речи и характеризуют отдельно того или иного персонажа, дают ему индивидуальную характе­ристику, противостоящую особенностям речи автора. Автор обычно говорит на общелитературном языке, а прямая речь изобилует разного рода формами устного языка. Правда, иногда автор, говоря о том или ином персонаже, сам применяет лексику данного персонажа, как бы намагничивается речевой характе­ристикой персонажа и сам ее воспринимает. Но всегда легко обнаружить, что в данном случае это не особенности при­сущей автору речи, а именно отбор характеристической лекси­ки, напоминающей о речевой манере того или иного персо­нажа.

Но бывают случаи (и таких случаев немало), когда всё про­изведение пишется нарочитым языком, явно не авторским, и помимо тех персонажей, которые вводятся в произведении, вы­ступает особый персонаж, выведенный в качестве рассказчика. Иногда это участник событий, иногда просто свидетель собы­тий, но он имеет тоже свою речевую характеристику.

Сказ

Такое явление в литературе, когда произведение целикомпостроено на особом, оригинальном языке, отклоняющемся отлитературной нормы и характеризую­щем личность говорящего,рассказчика, называется сказом.

Это уже относится не к прямой речи, а ко всему изложению, построенному по данному принципу.

Мастером такого сказа был Лесков: его даже упрекали в том, что он слишком сгущает, нарушает всякие вероятия, пере­ходя границы типичности при подборе словечек для характери­стики своих рассказчиков. Ярким примером может служить рассказ Лескова «Грабеж». Повествование ведется от имени купеческого сынка на мещанском говоре. Он участник действия и рассказывает о себе. Сюжет рассказа такой: двое купцов за­подозрили, что один прохожий их ограбил. Они его поймали, отняли у него деньги. А потом оказалось, что не прохожий их ограбил, а они его ограбили. Сокрушенные, они идут в полицию и там всё рассказывают. Вот каким языком это описывается:

«Шуршит, слышно как боками лезет и вот-вот сейчас меня рукою сзади схватит... А с горы, слышно, еще другой бежит... Ну, видимо дело, подлёты, надо уходить. Рванулись мы вперед, да нельзя скоро идти, потому что темно, и тесно, и ледышки торчком стоят, а этот ближний подлёт совсем уже за моими плечами... дышит... И начали мы его утюжить и по-елецки, и по-ор­ловски. Жестоко его отколошматили, до того, что он только вырвался от нас, так и не вскрикнул, а словно заяц ударился...» (Гл. XI).

Или вот они являются в полицию:

«Квартальный стал сказывать, что нонче, говорят, ночью у нас в городе произошло очень много происшествиев». (Гл. XIV).

Еще более ярким примером сказа является знаменитый рас­сказ Лескова, упоминавшийся, когда речь шла о народных эти­мологиях,— «Левша». Здесь весь рассказ построен на речевой манере тульского мастерового. Язык рассказа еще примитивнее, чем язык купца из рассказа «Грабеж». Тульский мастеровой этот уже не является участником событий, а он рассказывает то, что слышал, так что можно было отлично обойтись без этого рассказчика. Вот как он рассказывает:

«Когда император Александр Павлович окончил венский совет, то он за­хотел по Европе проездиться и в разных государствах чудес посмотреть. Объездил он все страны и везде через свою ласковость всегда имел самые междоусобные разговоры со всякими людьми, и все его чем-нибудь удивляли и на свою сторону преклонить хотели, но при нем был донской казак Платов, который этого склонения не любил и, скучая по своему хозяйству, всё госу­даря домой манил...

Англичане это знали и к приезду государеву выдумали разные хитрости, чтобы его чужестранностью пленить и от русских отвлечь, и во многих слу­чаях они этого достигали, особенно в больших собраниях, где Платов не мог по-французски вполне говорить; но он этим мало и интересовался, потому что был человек женатый и Есе французские разговоры считал за пустяки, которые не стоят воображения...

На другой день поехали государь с Платовым в кунсткамеру. Больше государь никого из русских с собою не взял, потому что карету подали двух­светную.

Приезжают в пребольшое здание — подъезд неописанный, коридоры до бесконечности, а комнаты одна в одну, и, наконец, в самом главном зале разные огромадные бюстры и посредине под валдахином стоит Аболон подпедерский...

Англичане сразу стали показывать разные удивления и пояснять, что к чему у них приноровлено для военных обстоятельств: буреметры морские, мерблюзьи мантоны пеших полков, а для конницы смолевые непромокабли. Государь на всё это радуется, всё кажется ему очень хорошо, а Платов дер­жит свою ожидацию, что для него всё ничего не значит». (Гл. I и II).

В таком тоне ведется весь этот сказ. Он так и называется «Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе».

Надо сказать, что у Лескова действительно иногда увлече­ние сказом переходит границы нормы необходимой в литературе типизации и сказовая форма часто превращается в ничем не оправданную стилизацию, т. е. уже становится самоцелью. В этом заключается опасность всякого сказа.

Народно - поэтическая лексика

Особым слоем крестьянской речи, который тоже

проникал в литературу, является так называемая народно-поэтическая речь, т. е. речь, при­надлежащая не бытовому разговору, а народной поэзии в форме песен, былин, сказок и тому подобных видов художественного народного творчества.

Интерес к художественному творчеству народа всегда на­блюдался в литературе, но в определенные периоды он возра­стал. Так, например, совершенно естественно, что к народно­поэтическому языку, к народному творчеству стали обращаться в период романтический, т. е. в тот период, когда падали формы литературы, которые были характерны для классицизма и отли­чались нормами универсальности, лишающей литературу своего национального облика. Для эпохи романтизма, пришедшей на смену классицизму, характерно стремление к национальным формам литературы, а не к тем общемировым формам, которые пропагандировались классиками. В эпоху романтизма наблю­далось обращение к особенностям национальной истории, к на­циональным преданиям, сказкам и т. д. Этот интерес к нацио­нальному и отразился в том, что именно в романтическую эпоху появляются произведения, в которых народно-поэтическая лексика занимает значительное место. Например, когда выби­рали соответствующий стиль для исторической прозы, то обра­щались не только к славянизмам, которые носили черты ар­хаики, черты чего-то старинного, не только к древнерусскому языку, но обращались и к народно-поэтическим формам, считая, что эти народно-поэтические формы были характерны для языка быта, для устной речи древней Руси. А этим нарушались прин­ципы естественного изображения, потому что во все времена бытовая речь отличалась от речи поэтической. Поэтому у писателей-романтиков деятели событий древнерусской жизни носили черты некоторой театральности. Однако именно в народной поэ­зии находили какие-то краски, которые придавали националь­ный характер подобным романтическим произведениям.

Уже приводились примеры народно-поэтической фразеоло­гии в исторических повестях Марлинского. Вот еще образцы

произведений того же писателя. В повести «Роман и Ольга» действие относится к XIV в.; повесть описывает сношения Мо­сквы с Новгородом. Здесь мы читаем:

«Милая Ольга не знала, не ведала о случившемся. В высоком липовом своем тереме, в кругу нянек и сенных девушек, сидела она за пяльцами, вы­шивая шелковый ковер, и, между тем как нежная рука выводила узоры, воображение рисовало ей блестящие картины будущего. Она краснела от удовольствия при мысли, что на этот ковер, может быть, ступит она под ве­нец с милым сердцу...»

В повести «Изменник» (из русской истории начала XVII в.) читаем:

«Весенние жаворонки провожали солнце с поднебесья и сверкали там последними его лучами, сливая свое звонкое пение с журчаньем тысячи ручьев, «избегавших в озеро».

В повести «Наезды» (о 1613 годе) говорится:

«Князь встрепенулся, освежил себя водою, расчесал кудри на буйной головушке, нарядился молодцом, и по пословице «утро вечера мудренее», гораздо покойнее рассуждал о том, что случилось, и смелее пошел навстречу тому, что могло случиться».

Как видно из этих примеров, стиль исторического романа или исторической повести периода романтизма в значительной сте­пени уснащен заимствованиями из фольклора, из народного творчества.

Однако применение народно-поэтической лексики встре­чается и в реалистических произведениях. Достаточно вспом­нить поэзию Некрасова, в которой так много элементов народ­ного творчества, и не только в его произведениях зрелой поры, но даже в самых ранних. Вот одно из первых стихотворений Не­красова— «Огородник» (1846):

Не гулял с кистенем я а дремучем лесу,

Не лежал я во рву в непроглядную ночь, —

Я свой век загубил за девицу-красу,

За девицу-красу, за дворянскую дочь.

Здесь совершенно явно присутствие народно-поэтической лексики, ориентации на разгульные, разбойничьи песни.

Вообще в поэзии XIX в. довольно обычна стилизация под народную песню, под народный сказ; при этом народно-поэтический язык брался в несколько приукрашенном и приглажен­ном виде. Это явление можно наблюдать в произведениях А. К. Толстого. Например:

Ой, каб Волга-матушка да вспять побежала!

Кабы можно, братцы, начать жить сначала!

Ой, кабы зимою цветы расцветали,

Кабы мы любили, да не разлюбляли!

(«Ой, каб Волга-матушка...»)

Или другая песня:

Ах, ты, гой еси, правда-матушка!

Велика ты, правда, широка стоишь!

Ты горами поднялась до поднебесья,

Ты степями, государыня, раскинулась,

Ты морями разлилася синими,

Городами изукрасилась людными,

Разрослася лесами дремучими!

(«Правда»)

Оригинальная лирика А. К. Толстого очень часто имитирует тон и лексику народной поэзии:

Рассевается, расступается

Грусть под думами под могучими,

В душу темную пробивается

Словно солнышко между тучами!

(«Рассевается, расступается...»)

Были и другие поэты, которые ориентировались на народ­ную лексику, на форму народной песни. Еще в сентименталь­ный период стали увлекаться народными песнями. Ю. А. Неле­динский-Мелецкий, который принадлежал к сентиментальной школе, писал псевдонародные песни. Даже И. И. Дмитриев, когда писал «Стонет сизый голубочек», воображал, что подра­жает народной песне. Впоследствии появились народные песни более совершенного вида, чем Дмитриева и Нелединского-Ме­лецкого. Например, Мерзляков написал ряд стихотворений, ко­торые ближе к народной песне. Это доказывается тем, что некоторые песни Мерзлякова вошли в народ, в частности песня «Среди долины ровныя». Наконец, совсем близка к народному творчеству вся поэзия Кольцова. И время его деятельности уже приближается к реалистическому периоду литературы.

Формы народно-поэтической лексики встречаются в самые разное периоды, в самых разных школах и, конечно, в соответ­ственно различных функциях. Это зависит от того, каково об­щее направление поэзии или каково литературное направление того или другого писателя. Во всяком случае народно-поэтиче­скую лексику надо отделять от бытовой крестьянской лексики. Она всегда придает специфический поэтический колорит речи, чего нельзя сказать про обыкновенную бытовую речь, которая данной функции не выполняет.

Все формы разговорной речи, за очень редкими исключе­ниями, отличаются, между прочим, тем, что они глубоко на­циональны и поэтому непереводимы на другой язык. Всего труд­нее найти эквивалент этих разговорных форм. Они настолько связаны с представлениями о быте, об истории, о социальных слоях, характерных именно для данного народа, для данной страны, что переводить их на другой язык чрезвычайно трудно. Они являются своеобразными идиоматизмами.

На непереводимости русских пословиц Достоевский построил характеристику старшего Верховенского в «Бесах»: его речь пересыпана нелепыми переводами на французский язык раз­личных специфически национальных русских поговорок.

Стиль, в котором присутствуют элементы устной речи, — всё равно бытовой или народно-поэтической, — производит впечат­ление специфического национального стиля, характерного для национальных форм литературы.

Закончим на этом обзор тех словарных фондов, какие уже отложились в языке. Перечень их мог бы быть продолжен. Любой языковой слой может давать свой стилистический эффект. Приведу несколько примеров разнообразных слоев языка.

Существует особая форма детского языка. Это форма языка, на котором говорят дети, а также особый словарь, к которому обращаются, говоря с детьми. Подобный язык может быть ис­точником языковой характеристики ребенка. Так, в V главе первой части повести В. Я. Шишкова «Странники» появляется девочка Лиза лет пяти-шести. Она говорит так:

«Все померли, только я не померла. Я еще не умею помирать: я малень­кая. А у нас голод был, в Петухове-то. Кто с голоду, кого болезнь задавила, хворь. А меня не задавила. Я не умею задавлять: я маленькая».

Или: «А вот в ту ночь плачила, шибко плачила». Здесь про­стая имитация речи ребенка. Но вот другой пример инфан­тильного языка, имеющего иную задачу: характеризовать хан­жеские черты человека взрослого, прибегающего к слащавой речи. В романе Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы» Иудушка Головлев говорит матери: «Вот вы теперь — паинька!» или брату Павлу: «Ах, брат, какая ты бяка сделался!..»

Источником характеристики может служить даже искажение языка в речи иностранцев. Так обрисован оренбургский гене­рал в «Капитанской дочке» Пушкина. Этот генерал, не один десяток лет служивший на русской службе, остался чужд рус­ской жизни, сохранил немецкий акцент, не понимает самых простых русских поговорок. «Поже мой! — сказал он. — Тавно ли, кажется, Андрей Петрович был еще твоих лет, а теперь вот уш какой у него молотец!» и т. д. (глава II). Таково же изобра­жение петербургских немецких ремесленников в начальных сце­нах «Униженных и оскорбленных» Достоевского.

Характеризовать можно даже недостатками произношения, если они типичны для воспитания (например, грассирование, за­мечавшееся в определенных дворянских кругах, где дети обу­чались больше французскому языку, чем русскому) или для возраста (старческое произношение). Это можно встретить на страницах «Горя от ума» или «Войны и мира».

Любая черта, характеризующая особенность речи, может служить средством речевой характеристики. Поэтому нет нужды

перечислять все формы языка, применяемые в качестве стили­стических средств: анализируются они всегда, исходя из форм бытования применяемой речи, из ее типичности.

Неологизмы

Есть особая группа слов, особая лексика, к ко­торой, казалось бы, неприменим признак проис­хождения, а потому неясно, какую стилистическую атмосферу это слово с собой несет. Это — так называемые неологизмы.

Каким же образом неологизмы могут создавать своеобраз­ный стиль, каким образом получается стилистический эффект у тех слов, которых никогда не было, которые ниоткуда не взяты, а созданы самим художником?

Прежде всего надо заметить следующее: неологизмы следует отличать от новых слов, что не всегда делается.

Новые явления в области быта, политической жизни, тех­ники, естественно, вызывают необходимость в новой лексике. Появляются новые слова, которые получают немедленно всеоб­щее распространение наряду со старыми словами. В таких случаях обыкновенно помнят, что это слово недавно появилось, но оперируют им так же, как всеми другими словами. Напри­мер, слово радиовещание не могло появиться до появления радио, т. е. это слово молодое, новое. Однако оно совершенно равносильно всякому другому слову и носит такую же стили­стическую окраску, как и старые слова. Или такие словосоче­тания, как реактивный самолет или звукосниматель, — новые, ибо давно ли появились эти предметы? И такой термин, уже бо­лее старый, как пятилетка, — всё-таки относительно новое слово, равно как и землесос, с которым стали знакомиться совсем недавно во время больших земляных работ в связи с построй­кой каналов. Это всё новые слова, которые в общем ничем не отличаются от старых, кроме того, что они моложе и обычно напоминают недавнее прошлое. К новым словам нужно отнести и старые слова в новом значении. Например, слово ударник. Это слово существовало давно и имело несколько значений: ударник есть в артиллерии, ударник — это тот, кто играет на ударном инструменте и т. д. Но ударник в значении передового рабочего — это новое слово.

Новые слова — не то, что старые слова, которые возникли много веков тому назад, так что иногда даже невозможно наме­тить эпоху их возникновения. Но эти новые слова не есть нео­логизмы в художественном смысле слова. Правда, неологизм в переводе на русский язык означает «новое слово», но надо различать новые слова в языке, которые называются просто новыми словами, и новые слова, создаваемые с художественной целью в расчете на определенный стилистический эффект.

Неологизмы —это такие слова, которые образует сам худож­ник, сам поэт, писатель не для того, чтобы дать им общее рас­пространение, ввести их в общий язык, в общий словарь, а для того, чтобы читатель ощущал в процессе восприятия самого

художественного произведения, как перед ним рождается но­вое слово. Неологизм должен всегда восприниматься как некое изобретение именно данного художника, он неповторим. Как только начинают его повторять, вводить в общий словарь, он теряет тот стилистический эффект, на который рассчитывал художник. Художник рассчитывает на неологизм как на слово, создаваемое на глазах у читателя и только для данного кон­текста.

Для того чтобы оценить художественную ценность неоло­гизма, надо выяснить вопрос — как он образуется.

Словотворчество принимало разные формы. В период ран­него футуризма, особенно кубофутуризма, можно найти совер­шенно уродливые формы создания якобы новых слов. Напри­мер, существовала некая теория, что сами звуки человеческой речи могут быть предметом художественного творчества. И вот создавались совершенно бессмысленные сочетания, на которые смотрели как на новые слова. Так, проповедовалось, что слово лилия — это какое-то затрепанное слово и нужно сочинить что- то новое. И вот вместо лилии было предложено слово еуы.

Появилась даже теория «заумного» языка. Конечно, «за­умный» язык — это абсурд по самой идее, и хотя Маяковский в ранние годы защищал творчество некоторых заумных поэтов, оно всё же находится за пределами литературы. Материалом литературы является мысль, выражаемая словом, значимым словом, которое не теряет основной своей функции — быть средством общения. Слово всегда должно сообщить что-то, но если оно звучит так, что никакого внутреннего содержания не имеет, то это уже не слово, а входящие в него звуки — не звуки человеческой речи. В самом деле, вряд ли имеет отношение к искусству поэма Крученых, очень коротенькая и звучащая так:

дыр бул щыл убещур скум вы со бу, р л эз.

Сюда же относятся стихи В. Хлебникова, отличающиеся or предыдущих тем, что каждое заумное слово получает коммен­тарий:

Бобэо'би пелись губы,

Вээo'ми пелись взоры,

Пиээо пелись брови,

Лиээо пелся облик,

Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.

Неологизмы футуристов — это попытка выйти за пределы национального языка и создать особый вид искусства, который был бы подобен музыке. Ведь музыка не так прикреплена к на­циональному началу, как слово. Француз не может понять рус­скую речь, но он отлично поймет русскую музыку, как и русский поймет французскую музыку. И поэты «зауми» считали, что задача искусства в том, чтобы создать международный язык, который все одинаково будут понимать. Надо сказать, что и в

этом отношении «заумные» поэмы не удались. Ведь если взглянуть на сочетания звуков в приведенной поэме, то легко заметить, что всё это звуки по произносительным признакам, не выходящие за пределы звуков русского языка. Правда, они даны в очень диком сочетании: например, в русском языке после щ ы не употребляется; отдельно согласные р, л стоять не могут. Но в общем это, конечно, звуки из фонетической системы русского языка, хотя и бессмысленные. Ничего международного здесь не создано. Вряд ли можно найти другой язык, в котором возможна группа звуков дыр или убещур, разве что в языках, очень близких к русскому. Здесь нет картины вроде музыкаль­ной, которую можно слушать, не зная даже национальности, от которой она идет. Здесь каждый видит, что это забавляется русский человек, но забавляется бессмысленным набором зву­ков.

Еще во времена «Бродячей собаки» (так назывался петер­бургский клуб на Михайловской площади; в этом клубе соби­рались поэты, преимущественно футуристы, и читали свои стихи) был такой футурист, именовавший себя Василиск Гнедов, который постоянно читал одно произведение под назва­нием «Поэза конца»; при этом он принимал особенную позу, составлявшую органическую часть «поэзы». «Поэза» эта еще короче, чем поэма Крученых:

Ю...

Больше ничего поэт не произносил.

Здесь были потуги на некоторый смысл, так как это «Ю» надо было понимать как глагольное окончание настоящего вре­мени первого лица единственного числа.

Это всё уродливые формы поисков чего-то необычайного, -оригинального. Дело доходило до того, что поэзия превраща­лась в один жест. Когда футуристы устраивали свои вечера в бывшем Тенишевском училище (ныне Театр юных зрителей), там были такие «литературные номера»: выходил поэт и уда­рял лбом в доску кафедры. И это тоже была своего рода поэма.

Все эти «заумные» формы относятся к категории баловства и серьезно рассматривать их нельзя. Однако не все неологизмы таковы.

«Заумный» язык, как и некоторые иные элементы футуризма, возник, как поиски форм протеста, вырождавшегося в скан­дал, как «пощечина общественному вкусу». Для некоторых уча­стников футуристических сборищ этот «скандал» был не очень удачно найденной формой вызывающего отрицания враждеб­ного традиционного искусства, своего рода буря в стакане воды, для других, надо с сожалением признаться, этот скандал был самоцелью. В теории «заумного» языка были только обрывки здравых мыслей, перемешанные с явно несостоятельными афо

­ризмами. На одном из заседаний футуристов председательство­вал языковед, профессор Бодуэн де Куртене, по-видимому при­влеченный тем, что теоретический доклад делал один из его учеников-студентов. Он пробовал сохранить серьезность в той обстановке, в которой началось собрание, в среде экстравагант­ных фигур. Но когда начались выступления поэтов, он покинул кафедру, разразившись протестующей речью против той че­пухи, которая господствовала в речах ораторов (например, о пользе чтения вывесок задом наперед).

Потребность шумной демонстрации против застойной тради­ции— это не новость и не монополия футуризма. Когда-то так действовали романтики. Но не всегда эти литературные скан­далы были средством распространения здравых и прогрессив­ных идей.

Несостоятельность «зауми» не свидетельствует о несостоя­тельности всякого поэтического словотворчества.

Неологизмы художественных произведений для того, чтобы произвести свой стилистический эффект, должны быть доступны пониманию. Это — первое условие. А для того чтобы они были понятны, они должны быть образованы так, как образовано обыкновенное слово.

Слово образуется из соединения морфологических частей: корня, префикса, суффикса. Разные способы образования слов бывают большей или меньшей свежести, т. е. бывают так на­зываемые продуктивные и непродуктивные формы образования слов. Непродуктивными называются такие способы образования слов, которые уже отошли в прошлое и больше для создания новых слов не употребляются. Например: когда-то в русском языке одним из суффиксов образования прилагательных был суффикс -р-. Слово добрый, с точки зрения современной, надо- делить так: добр-ый (а не доб-р-ый), потому что добр в совре­менном представлении — неразложимая часть. Но если сопоста­вить это слово с другими словами, например со словом сдоба, то легко заметить, что исконным корнем здесь является только доб, а -р- есть суффикс образования прилагательного. Но в на­стоящее время ни одно новое прилагательное не создается с помощью суффикса -р-. Следовательно, образование по типу доб­рый есть для настоящего времени непродуктивное образование. Но есть суффиксы, которые служат для образования новых прилагательных. Например, сравнительно недавно появилось слово колхоз, являющееся сокращением слов «коллективное хо­зяйство». От слова колхоз без всякого затруднения образовано прилагательное колхозный. Суффикс -н- в качестве образую­щего прилагательное от существительного — это продуктивный способ образования слова, т. е. при помощи суффикса -н- обра­зуются новые прилагательные почти от любого существитель­ного, даже от существительного, которое только что появилось в языке.

Другой пример: от названия какой-нибудь страны, даже та­кой, о которой прежде никогда не слышали, прилагательное -образуется без всякого труда при помощи суффикса -ск- по аналогии со словами французский, английский, американский и т. д. Можно впервые услышать слово Бенилюкс,^[107] но сомне­ния, как образовать от него прилагательное, возникнуть не мо­жет, оно образуется легко: бенилюкс-ский. Следовательно, образование прилагательных при помощи суффикса -ск- есть продуктивное образование.

Все эти образования имеют свою стилистику, потому что колхозный и бенилюксский — это разные вещи, т. е. от слова Бенилюкс нельзя образовать прилагательное с помощью суф­фикса -н-, как от слова колхоз нельзя образовать прилагатель­ное с помощью суффикса -ск-. Значит, эти образования принад­лежат к определенным семантическим группам и поэтому имеют свою окраску.

Некоторые суффиксы являются суффиксами типично раз­говорного стиля: например, суффикс -к- или -овк— в словах курилка, читалка, стенновка и т. п.