Ночь со Сфинксом

Ушел последний любопытный турист, и последний облаченный в черное экскурсовод в тысячный раз повторил то немногое, что ему известно о его древней стране, — то, что следует знать для развлечения иностранных гостей. Компания усталых ослов и не менее уставших орущих верблюдов заспешила домой, унося на себе последних на сегодняшний день седоков.

Египетский пейзаж на фоне сумерек — картина незабываемой, неземной красоты. Все вокруг меняет свой цвет, и между небом и землей вдруг вспыхивает самая невероятная гамма.

Я сидел на мягком желтом песке перед величавой, царственной фигурой припавшего к земле Сфинкса, слегка отодвинувшись в сторону от его взгляда, и как завороженный наблюдал за фантастической игрой эфирных красок, создающих быстро меняющиеся образы, которые столь же быстро тускнеют после тою, как закатное Солнце перестает купать Египет в золотых лучах своей ослепительной славы. Ибо кто же из тех, кому дано было воспринять благую весть последних рассеянных лучей восхитительного и таинственного африканского заката, не почувствовал себя на время в раю? До тех пор, пока люди окончательно не огрубеют и не умрут духовно, они не перестанут любить Отца всего живого — Солнце, оживляющее все в этом мире благодаря своей волшебной силе, с которой ничто не может сравниться. Они вовсе не были глупцами — те древние люди, почитавшие Ра — Великий Свет — и принимавшие его в свои сердца как бога.

Сначала источник этого света завис совсем рядом с землей, окрашивая весь небосвод в ослепительно яркий красный цвет, полыхавший подобно раскаленным углям. Затем цвета стали гуще, и над горизонтом разлилось нежное, кораллово-розовое сияние. Оно становилось все более тусклым, пока, наконец, не уподобилось радуге, рассыпавшись полдюжиной различных оттенков — от нежно-розового до зеленого и золотистого, и не замерцало, упрямо стараясь сохранить последние проблески жизни. Наконец, оно окрасилось в серо-опаловый цвет, уступая место надвигающейся ночи. И вскоре невероятные краски исчезли вместе с ушедшим за горизонт диском величественного светила.

И тут же я увидел, как застывший на опаловом фоне силуэт Сфинкса начал окрашиваться в цвета ночи — растаяли последние алые лучи, ярко озарявшие его бесстрастное лицо.

Он будто вышел из этих безбрежных песков — с этим огромным лицом и распростертым по земле торсом — наводя такой страх на суеверных бедуинов, что они даже прозвали его «Отцом ужаса». А у повидавших виды путешественников эта колоссальная фигура во все века вызывала такое изумление, что при первом же взгляде на нее их губы непроизвольно начинали шептать одни и те же вопросы. Загадка этого неестественного сочетания человеческой головы с львиным телом исподволь влекла сюда потоки паломников, не иссякшие за множество столетий. Но Сфинкс так и остается тайной для самих египтян и вечной загадкой для всего мира. Никому неизвестно, кто и когда создал его; и даже самые великие египтологи могут лишь строить догадки относительно его происхождения и назначения.

В той последней искорке света, что подарил мне уходящий закат, перед моими собственными глазами вдруг предстали каменные очи Сфинкса, тысячелетиями хладно и бесстрастно взиравшие на мириады людей, приходивших к нему один за другим, чтобы взглянуть на него в изумлении и в смятении удалиться. Не мигая глядели эти глаза на смуглых людей ныне исчезнувшего мира — атлантов, погребенных под огромной толщей воды. С легкой усмешкой наблюдали они за попытками Мены — первого египетского фараона — повернуть в сторону Нил, возлюбленную реку египтян, и заставить его течь по новому руслу.

С молчаливым сожалением смотрели они на угрюмое лицо Моисея, застывшего в прощальном поклоне. Безмолвно и тоскливо следили они за страданиями родной страны, когда ее грабил и разорял вторгшийся из Персии Камбиз. С восторгом и в то же время с осуждением следовали они за надменной златокудрой Клеопатрой, сходившей на берег с ладьи с золотой кормой, пурпурными парусами и серебряными веслами.

Столь же безмолвно приветствовали они молодого Иисуса, странствовавшего в поисках мудрости Востока, прежде чем выполнить предназначенную ему миссию, когда Отец небесный отправил его в мир с божественной проповедью любви и сострадания. Со скрытым удовольствием благословляли они отважного, благородного и образованного юношу по имени Саладин, когда он проезжал мимо, еще не зная, что станет султаном Египта, и зеленый флажок с изображением полумесяца развевался на древке его копья. С предостережением во взоре встречали они

Наполеона, как орудие судьбы, предопределенной для Европы, — судьбы, настолько превознесшей его имя, что оно затмило все прочие, но затем заставившей его понуро стоять на оструганных досках Бел-лерофонта. Легкая грусть сквозила в них, когда они узрели, что весь мир с любопытством пялится на их страну, после того как в ней была вскрыта гробница одного из ее гордых фараонов и его мумифицированные останки и царские украшения были выставлены на обозрение досужей толпы.

Все это видели каменные глаза Сфинкса, и даже сверх того, и теперь, исполненные презрения к людям, одержимым мелочной суетой, и безразличные к нескончаемой драме человеческой радости и страдания, сценой для которой всегда служила долина Египта, зная, что все великие события земной истории заранее предопределены и потому неотвратимы, они продолжают озирать вечность из своих огромных глазниц. Кажется, что эти вечно неизменные глаза вглядываются сквозь все изломы времени в самое начало мира, во тьму неизведанного.

Но вот Сфинкс окрасился черным, последнее пепельно-серое свечение неба померкло, и тьма — кромешная и всепоглощающая — охватила пустыню.

И все же Сфинкс не перестал притягивать меня, он по-прежнему приковывал мое внимание своим магнетизмом. Я почувствовал, что именно сейчас, с наступлением ночи, он стал обретать свою настоящую полную силу. Видимо, только в темноте он чувствует себя полностью свободно, лишь в мистической атмосфере африканской ночи он может дышать полной грудью. Ра и Гор, Изида и Осирис, и все исчезнувшие боги Египта по ночам незримо возвращаются назад.

И я решил ждать, пока Луна и звезды вновь не вернут мне своим светом образ Сфинкса. Я был совершенно один в безлюдном пространстве пустыни и все же не чувствовал и никак не мог согласиться с тем, что я одинок.

Египетские ночи странным образом отличаются ог ночей в Европе. Здесь они мягче, нежнее и таинственным образом наполнены мириадами незримых жизней, которые лишь легким трепетом окутывающего землю индигово-синего эфира дают знать о своем присутствии и этим оказывают магическое воздействие на впечатлительные умы. В сравнении с ними европейские ночи — более плотные, грубо реалистичные и определенно черные.

Я успел осознать это уже в сотый раз, когда на небе весело засияли первые звезды (опять же, мерцавшие так ярко и так близко, как этого никогда не бывает в Европе); когда Луна показала, наконец, свой соблазнительный подол и все небо превратилось в сплошной полог из темно-синего бархата.

И тут я увидел Сфинкса таким, каким его редко видят туристы: поначалу показался лишь темный силуэт могучего, высеченного из цельной скалы корпуса высотой с четырехэтажный лондонский дом, мирно покоящегося на фоне пустынной долины. Но затем, по мере того как один светлый лучик за другим выхватывал из мрака все новые и новые детали, стали различимы серебряное лицо и вытянутые вперед лапы хорошо знакомой фигуры. Теперь он казался мне символом самого Египта, чьи таинственные корни сокрыты в недрах незапамятной старины. Затаившийся как одинокий сторожевой пес, неусыпно стерегущий доисторические тайны, вспоминающий атлантические миры, сами названия которых ныне уже утрачены хрупкой человеческой памятью, этот каменный исполин точно также переживет и все цивилизации, порожденные человеческой расой, сохранив неизменной свою внутреннюю жизнь. Это суровое и величественное лицо не выдаст ни одной тайны, эти сжатые каменные губы дали обет вечного молчания, и если Сфинкс все же несет в себе сквозь столетия какую-то тайну, предназначенную лишь для немногих избранных, способных проникнуть в нее, то она будет передана им так же, как масонское «слово мастера» передается посвящаемому — «беззвучным» шепотом. И нет ничего удивительного в том, что римлянин Плиний писал о Сфинксе как об «удивительном произведении искусства, о котором все предпочитают хранить молчание, ведь среди местных жителей он почитается как божество».

Ночное небо является для Сфинкса наилучшим фоном. А позади него и по обеим его сторонам раскинулся так называемый «Город мертвых» — пространство, буквально кишащее захоронениями. На всем протяжении каменистого плато, выступающего из-под песка к югу, западу и востоку от Сфинкса, теперь вскрывают одну за другой гробницы, извлекая из них саркофаги с останками царственной плоти, мумифицированных аристократов и высокопоставленных жрецов.

Теперь и сами египтяне на протяжении вот уже шести лет ведут систематические серьезные раскопки в центральной части этого обширного некрополя, следуя примеру западных первопроходцев. Они извлекли уже тысячи тонн песка из дюны, ранее покрывавшей место раскопок, и взору их предстали узкие коридоры, прорезавшие скалу, подобно траншеям. Они, то и дело пересекаясь, соединяли гробницы между собой. Обнаружились и мощеные дорожки, соединявшие пирамиды с их храмами. Я обошел это место вдоль и поперек, заглядывая в погребальные камеры, уединенные святилища, комнаты жрецов и погребальные часовни, пронизавшие землю подобно сотам. Поистине, это место достойно называться «Городом мертвых», ибо, отделенные от нас несколькими ярдами пространства и почти тремя тысячелетиями времени, здесь покоятся — один над другим — сразу два великих могильника. Эти древние египтяне явно не ленились, когда хотели понадежнее спрятать своих мертвецов. Одна из погребальных камер была обнаружена на глубине в сто девяносто футов от поверхности знаменитой «мостовой». Я входил в гробницы Четвертой династии, где до сих пор стоят каменные изваяния пятитысячелетней древности — точные изображения усопших. Их черты были по-прежнему четки и выразительны, неизвестно было только — смогли ли они на самом деле чем-то помочь душам своих владельцев, как это было задумано.

И все же вряд ли здесь осталось хоть несколько гробниц, в которых крышка саркофага уже не была бы сдвинута в сторону и не исчезли бы все ценные и красивые вещи задолго до того, как до них успели добраться исследователи. Лишь запечатанные кувшины, хранившие внутренности мумифицированных тел, да каменные статуэтки остались на своих местах. Даже в Древнем Египте были свои разорители гробниц, и когда простой народ восставал против приходивших в упадок и вырождавшихся правящих каст, он грабил это огромное кладбище, видя в том месть своим высокопоставленным угнетателям, чьи предки удостоились чести быть погребенными рядом с царями, которым они преданно служили всю свою жизнь.

Те немногие усыпальницы, которым удалось спастись от грабителей своей собственной расы, покоились в мире до тех пор, пока их не потревожили греки, римляне и арабы, поочередно сменявшие друг друга на этой земле. Те же, которым удалось благополучно пройти через все эти испытания, обрели, наконец, длительный покой, пока в начале прошлого века современные археологи не начали просеивать египетскую почву в поисках того, что скрылось от внимания грабителей. Этим набальзамированным фараонам и несчастным принцам можно только посочувствовать, поскольку их могилы оскверняются, а сокровища расхищаются. Ведь даже если их мумии не разрубили на части грабители в поисках драгоценностей, они все равно обречены на пребывание в таких беспокойных местах как музеи, где на них будет глазеть и судачить толпа.

В этом печальном, некогда усеянном набальзамированными трупами месте лежит одинокий Сфинкс. Он видел, как эти склепы грабили восставшие египтяне и захватившие страну арабы. И неудивительно, что Уоллис Бадж — знаменитый хранитель египетской коллекции Британского музея — пришел к выводу, что «Сфинкс был поставлен здесь для того, чтобы отгонять от гробниц бродящих вокруг злых духов».

Неудивительно и то, что правивший три тысячи четыреста лет тому назад фараон Тутмос IV приказал высечь на каменном, четырнадцати футов высотой монументе, установленном по его приказу как раз напротив Сфинкса, следующие слова: «Сверхъестественная тайна живет в этих местах с начала времен, ибо форма Сфинкса есть символ Хепера (бога бессмертия), величайшего среди духов блаженного существа, обитающего здесь. Жители Мемфиса и всей округи протягивают к нему руки, поклоняясь его лику».

И стоит ли удивляться тому, что среди живущих неподалеку в деревне Гизе бедуинов бытует множество легенд о духах и привидениях, бродящих по ночам в долине Сфинкса, каковую эти бедуины считают самым изобилующим нечистой силой местом во всем белом свете? Ведь ни одно нынешнее кладбище не может сравниться с этим древним, где египтяне намеренно бальзамировали тела своих лучших людей, чтобы продлить контакт их душ с нашим миром на неопределенно долгий срок.

Да, ночь — это самое лучшее время для того, чтобы любоваться Сфинксом, ибо в этот час даже самые толстокожие из нас становятся ближе к миру духов, разум наш становится чувствительнее и начинает обращать внимание на то, чего никак не мог заметить прежде, в то время как царствующая повсюду тьма придает призрачные очертания даже самым грубым деталям окружающего ландшафта. А небо тем временем приобрело мистический, лиловоиндиговый цвет, как нельзя более подходящий для достижения моей цели.

Звезд становилось все больше, и вскоре они, подобно светлому куполу, увенчали собой всю ночную землю. Да и Луна тоже внесла немалую лепту в освещение окружавшего меня призрачного и безмолвного пейзажа.

Лежащее на продолговатом скальном основании длинное тело льва стало теперь почти полностью видимым. Образ загадочной головы тоже обрел некоторую четкость. И где-то вдалеке смутно обозначилась темная полоска, отмечавшая границу небольшого плато с уходящей во мрак бескрайней пустыней.

Я смотрел на изящные локоны пышной, напоминающей парик прически, очертания которой теперь тоже прояснились. Эта царственная прическа придает Сфинксу необычайное величие и ярко выраженную индивидуальность. Эти качества еще сильнее подчеркивает увенчавшая его лоб царственная кобра: грозно приподняв голову и распустив капюшон, этот урей — символ власти как земной, так и божественной — освящает право Сфинкса на господство как в бренном мире, так и в мире духов. В иероглифической записи фигура Сфинкса часто означает такие понятия как «повелитель страны», «могущественный фараон». Согласно одной древней легенде, сама эта статуя установлена на могиле фараона по имени Армаис. Мариетт — французский археолог и директор Египетского музея в Каире — относился к этой легенде настолько серьезно, что даже решил исследовать скальное основание, на котором покоится Сфинкс. «Вполне возможно, — заявил он однажды на собрании ученого общества, — что в одной из частей тела чудовища существует тайник, полость или подземная часовня, которая служит гробницей». Но вскоре после того как у него родился этот план, смерть постучалась в его двери, и он сам оказался в гробнице. С того времени никто не пытался заглянуть под окружающий Сфинкса каменный пол или же проникнуть внуть скального основания, на котором он лежит. Когда же я рискнул заговорить об этом с профессором Селимом Хасаном, которому египетские власти поручили вести раскопки в «Городе мертвых», и спросил его:

— Возможно ли, что под Сфинксом скрываются какие-то потаенные комнаты, — он сразу же закрыл эту тему решительным и не терпящим возражения ответом:

— Весь Сфинкс высечен из цельной скалы, и под ним не может быть ничего, кроме скального основания!

Я выслушал профессора с уважением, которого он, несомненно, заслуживает, но так и не смог ни принять, ни отвергнуть его утверждения. Я предпочел еще немного поразмыслить. Имя Армаис очень похоже на другое имя — Хармакис — бог Солнца, чьей персонификацией, согласно другой легенде, является Сфинкс. Вполне вероятно, что под ним и вправду нет никакого захоронения, просто две легенды с неторопливым течением времени столь причудливо слились воедино. Но помещение в скале могло быть создано и с какими-то иными целями, и у ранних египтян вполне могла существовать такая практика: взять хотя бы их скрытые подземные святилища, где исполнялись тайные религиозные обряды. У халдеев, греков, римлян и даже у арабов существует древнее и весьма устойчивое предание, утверждающее, что под землей был устроен тайник и прорыт тоннель, по которому жрецы проходили от Великой пирамиды к Сфинксу. Разумеется, все это предание может в основе своей оказаться совершенно беспочвенным, но не бывает дыма хотя бы без маленького огонька. А зная, как любили древние египтяне прокладывать сквозь самую прочную скалу один подземный ход за другим и как им нравилось потом прятать ото всех входы в эти тоннели, никакой нынешний египтянин не может теперь с уверенностью заявить, указав на землю у себя под ногами, что сквозь нее никогда не прокладывал свои норы ни один «человек-крот». Древние художники, покрывшие резьбой гранитную стелу, установленную по приказу Тутмоса между передними лапами изваяния, изобразили Сфинкса лежащим на кубическом постаменте, который уже сам по себе напоминает здание с большими центральными воротами и рельефными украшениями. Возможно, это изображение они сделали на основании какой-то древней, но позабытой теперь легенды? А может, этот постамент и в самом деле был вырубленным в скале храмом, а гигантский Сфинкс охранял его, возлежа на крыше? Когда-нибудь мы это узнаем.

Предполагают даже, что Сфинкс вовсе не целиком вырезан из скалы. Скульпторы увидели, что величина скалы недостаточна для реализации указанного плана, и потому им пришлось достроить часть округлой спины Сфинкса и его пятидесятифутовой

длины передние лапы из особым образом обожженного кирпича и обтесанных камней, чтобы справиться со своей грандиозной задачей. Эти дополнительные детали отчасти поддались воздействию времени и людей — выпало несколько кирпичей, и несколько камней исчезло.

А потом — сто лет тому назад — с военной службы в Индии возвращался домой полковник Говард Вайз. В Суэце ему пришлось сойти на берег и пересесть в почтовую карету, которую старая добрая Ост-Индская компания использовала для перевозки своих офицеров в Каир и далее к средиземноморскому побережью, откуда они продолжали свой путь по морю. Но он задержался в Каире, привлеченный пирамидами и Сфинксом, к которым он совершил несколько поездок. Услышав древние легенды, он загорелся желанием проверить их, для чего достал длинные железные буравы с резцами на концах и пробурил плечо Сфинкса, дабы проверить, есть ли внутри пустота, но его постигло разочарование. Он углубился в скалу на двадцать семь футов, и проделанные им дыры до сих пор зияют, подобно шрамам, на теле Сфинкса. Но, к сожалению, во времена Вай-за были видны только лицо и голова Сфинкса, тело же было погребено под огромными массами песка. Таким образом, его исследования не затронули три четверти скульптуры, а к ее основанию он даже не приближался.

* * *

А ночь все надвигалась — незаметно и тихо, как пантера, и только отвратительные получеловеческие вопли шакалов пустыни отмечали неторопливый ход времени. Мы сидели вдвоем — я и Сфинкс — под чистым светом африканских звезд, и казалось, все крепче становится та незримая связь, что свела нас вместе, и наше знакомство постепенно перерастает в дружбу, и, возможно, мы начинаем лучше понимать друг друга.

Когда я пришел к нему впервые, несколько лет назад, он спокойно и презрительно смотрел куда-то мимо меня. Для этого гиганта я был всего лишь очередным смертным пигмеем, еще одним суетливым созданием, передвигающимся на двух ногах и состоящим из самодовольства, переменчивых желаний и пустых мыслей. А мне он тогда показался мрачным символом Истины, которую человек никогда не сможет найти, посвященным Неведомому гигантским идолом, пред которым все приходящие молитвенно преклоняют колени на белый песок пустыни, но так и не получают ответа на свои вопросы, ибо все они растворяются в пустоте, даже не будучи услышанными. И я отвернулся, преисполнясь еще больше, чем когда-либо раньше, пессимизма и скепсиса, с чувством невероятной горечи и усталости.

Но последующие годы не прошли для меня даром. Жизнь — это время, данное нам для духовного роста, и Незримый Учитель успел преподать мне пару полезных вещей.

Я понял, что наша планета вовсе не бесцельно вращается в пространстве.

Возращался я к Сфинксу уже в более приподнятом настроении. И теперь (когда мы вместе сидели во тьме: он — простершись в своей лощине на краю Ливийской пустыни, а я — сидя перед ним, скрестив ноги, на песке) вновь принялся размышлять о загадочном предназначении этого колосса.

Всему миру Сфинкс известен по фотографиям, и каждый мог бы без труда узнать его искалеченный образ. Единственное, чего не знает мир, это зачем и когда он был вырезан из гигантской глыбы плотного известняка, возвышавшейся среди пустыни, и чьи руки превратили ту одиноко стоявшую скалу в статую столь гигантских размеров.

Археология молчит, потупив взор, чтобы не показать своего стыда, ибо ей пришлось отказаться от всех своих прежних предположений, еще совсем недавно подававшихся под видом доказанных теорий. Она не называет более никаких определенных имен и даже не пытается предложить какую-либо точную дату. Создание Сфинкса уже не связывается ею ни с фараоном Хафра, ни с фараоном Хуфу, ибо ученые наконец-то поняли, что обнаруженные на нем надписи свидетельствуют всего лишь о том, что статуя уже существовала во времена их правления.

После Восемнадцатой династии практически ни в одном из обнаруженных папирусов уже не упоминается о существовании Сфинкса, тогда как до Четвертой династии он тоже не упомянут ни в одной известной наскальной надписи.

Археологи, пытаясь отыскать какие-либо древние повреждения, обнаружили надпись, гласящую, что Сфинкс является монументом, история создания которого теряется во мгле веков, и что его открыли вновь совершенно случайно после того, как он был полностью забыт и поглощен песками пустыни. Эта надпись относится к периоду Четвертой династии фараонов, правившей Египтом почти шесть тысяч лет назад. Но даже этим древним царям Сфинкс уже казался необычайно древним.

Вместе с ночью приходит сон, но я час за часом решительно отгонял его прочь. И все же настал момент, когда мои веки начали опускаться в безвольном протесте и разум мой стал погружаться в дремоту. Две силы боролись теперь за власть надо мной: первая из них была страстным желанием провести ночь, бодрствуя и глядя на мир вместе со Сфинксом; а вторая — все более растущей готовностью уступить желанию собственной мысли и плоти подчиниться успокаивающим и усыпляющим ласкам окружавшей меня темноты. Наконец, мне удалось примирить их между собой, и я, в соответствии с достигнутым соглашением, остался сидеть, полузакрыв глаза, так что они стали похожи на две узкие, почти ничего не видящие щелочки, и погрузив свой разум в полудре-мотное состояние, в котором мысли мои были сосредоточены исключительно на галерее ярких красок, порожденных моим мысленным взором.

Некоторое время я провел в безмятежном полусонном состоянии, наступающем всякий раз, когда мысли замедляют свой быстрый полет и успокаиваются. Не знаю, как долго я пребывал в такой полудреме, но вдруг мои цветные грезы исчезли и передо мной вновь возникла огромная открытая долина. Она была залита тем таинственным серебряным светом, которым способна украсить ночной пейзаж только полная Луна.

А вокруг меня сновали сонмища темных фигур: некоторые несли на головах нагруженные корзины, прочие двигались вверх и вниз по скрепленным шестами строительным лесам, выстроенным вокруг огромной скалы. Некоторые из этих людей были явно иностранцами: они отдавали приказания рабочим и внимательно следили за тем, чтобы работавшие на скале молотками и резцами люди не отступали от намеченного плана. Воздух звенел от звуков их ритмичных ударов.

Лица у всех этих людей были вытянуты и суровы, кожа — красно-коричневого или серовато-жел-того цвета, а верхние губы — заметно больше нижних.

И когда их работа была закончена, о чудо! — одиноко возвышавшаяся среди пустыни скала превратилась в огромную человеческую голову, сидящую на гигантском львином теле. А вся фигура оказалась лежащей на дне искусственно устроенной в скальном грунте обширной ложбины, куда можно было спуститься по крутым и широким ступеням. Поверх причудливой прически, края которой были убраны за уши Сфинкса, был установлен огромный диск из чистого золота.

Сфинкс!

Люди вдруг исчезли, и долина опустела, как заброшенная могила. И тут я увидел море, воды которого охватили все, что находилось слева от меня, до самого горизонта. Расстояние до берега на взгляд было не больше лиги. Воцарилась зловещая тишина, которой, впрочем, я вовсе не замечал, пока из самых недр океана до меня не донесся какой-то рокочущий звук. Земля затряслась и заволновалась подо мною, и огромный вал воды с оглушительным ревом вздыбился до самого неба и, с безудержной силой ринувшись к нам — ко мне и к Сфинксу, — поглотил нас обоих.

Потоп!

Наступила тишина, длившаяся не то минуту, не то несколько тысячелетий, — я не знаю. И вновь я сидел у ног великой статуи. Я огляделся, моря нигде не было. Вместо него вокруг раскинулось полузасохшее болото, на фоне которого выделялись большие белые пятна высыхающих на Солнце солончаков. Солнце немилосердно палило землю, и солончаки становились все больше и многочисленнее. Так же безжалостно уничтожало Солнце и последние островки жизни, тянувшиеся вслед за отступающей болотной влагой, пока не превратило все вокруг в сухой, сыпучий, бледно-желтого от жары цвета песок.

Пустыня!

А Сфинкс все также смотрел вдаль. Его толстые исполинские неподвижные губы, казалось, готовы были расплыться в улыбке. Должно быть, его вполне устраивало это уединенное существование. Как удачно вписывалась его одинокая фигура в окружавший его унылый ландшафт! Если бы дух одиночества решил воплотиться в какой-нибудь земной инкарнации, вряд ли он нашел бы для себя что-то более подходящее, чем этот флегматичный колосс.

И так продолжалось до тех пор, пока к берегу реки не пристала, наконец, небольшая флотилия утлых суденышек, из которых вышла группа людей, неспешно направившихся затем прямо к нему. Увидев его, люди пали ниц и начали возносить благодарственные молитвы.

С этого дня покой Сфинкса был нарушен. Совсем неподалеку, на низком берегу реки, появились человеческие жилища. И цари со священниками приходили к нему, чтобы отдать дань уважения тому, кто сам был одиноким царем пустыни.

С их появлением видение мое исчезло, погасло, как огонек лампады, когда в ней кончается масло.