Глава 11. Да, пусть и не мечталось в девках Ульяне жить на седьмом небе, достигнуть апогея, не тянулась она за дальним

Да, пусть и не мечталось в девках Ульяне жить на седьмом небе, достигнуть апогея, не тянулась она за дальним, за чем-то высоким, а хотелось взять ближнее, что было по её уму, кругозору и доступно. Кроме Петра ей не о чём было думать. Вышивала рушники на приданное да сорочки. Шила юбки, носила красивые ботинки. И никогда и в мыслях не могла себе представить, что будет жить с мужиком, который старше её на целых десять лет, курносый и лысый. Нагадала бы ей гадалка такое – умерла бы от горя. Нет, не могла она его назвать ни любимым, ни даже Фёдором. Только детям говорила: «Вон батько идэ», − когда тот возвращался с работы. Ни в какой библии ей не было предсказано всё это, ни в каком сне.

Фёдор тоже не мечтал о сказочной стране: эльдорадо. Он не знал ни одной буквы; расписываясь, ставил крестик. И жизнь себе представлял до банальности простой: работа, еда и постель. Да пусть жена буде покладистой, не сварливой и поменьше рожает детей, но всё-таки рожает. Бо дом без детей – сирота.

Но однажды он решил сшить Ульяне сапоги. Авось и поласковее будет, и поднимется он в глазах уросливой жены повыше. Достал материал на те сапоги да всякие инструменты для шитья.

Ульяна только иронически поглядывала: «Куда такому безрукому сшить сапоги? Вон полку самой пришлось делать… Подмётку подбить не сможет.

Она не знала, что до неё, когда Фёдор жил в батраках у её тётки, то там работал не только конюхом, но и в сапожной мастерской.

Обувь шили для своих, кое-что и продавали на базарах. Так что агностик из неё не вышел. Хотя в душе даже подняла целый вихорь возмущения и ажиотаж: «Дурак – он и есть дурак. Ну, куда такому безрукому шить сапоги. Гвоздь и то не умеет забить. Вроде ему кто-то повыкручивал руки…

Но когда Фёдор сел солидно за работу, ловко выкроил всё, что нужно, заработал уверенно шилом да молотком, то Ульяна ахнула: «Надо же, вроде всю жизнь занимался этим делом? А всё-таки не сшить ему сапоги. Может что-нибудь и сляпает, что не богу свечка, ни чёрту кочерга?..»

Однако сапоги вышли добротные, аккуратные, по ноге. Не жмут, не давят… Красота!.. Пошла как-то Ульяна в этих сапогах к куме: пусть позавидует, у неё, конечно, таких нет. Её муженёк таких не сошьёт…

По пути нужно было перейти железную дорогу. И вдруг нога застряла на стрелке. Ульяна покрутила ею и так и сяк, но не тут-то было. Бесполезно! Хотела вытащить ногу из сапога, но её схватило, как клещами…

«Ах ты, проклятый лысый болван! Да какие же ты мне сшил сапоги?! Чтоб тебя черти забрали с квасом. Да бисова же ты душа, какие же ты мне сшил сапоги, и где ты взялся на мою голову с этими сапогами?»

И лились, и лились проклятия на лысую голову Фёдора, на его курносый нос на такого безрукого, у которого и забор из хвороста, и хата из хвороста, и пол земляной, хоть кругом штабеля лежат леса. Аффект от возбуждения был потрясающий: вся красная, злая крутилась на той стрелке, что началась аритмия в сердце…

Проклятия проклятиями, а ногу всё-таки как-то вытащить нужно. Села. Отдохнула. Может, кто пройдёт, поможет. Но, как на зло – ни души. И вдруг секанула мысль: «А як поезд пойдёт? В туфлях бы не застряла, да и ногу смогла бы вытащить из обувки…»

И тут вдали раздался свист паровоза. «О, боже мой! – ахнула Ульяна, а саму всю так жаром и обдало. – Матерь божья, спаси и помоги!» – только и смогла крикнуть, а сама рванула ногу изо всех сил. Рванула так, что упала навзначь. Лежит, стонет. «Так, сапог, конечно, пропал, порвался к чёртовой матери, а может, и нога оторвалась? Будет она теперь безногой… Наколдовала же Катерина, молилась стерва на церковь. Пусть и церкви нет, но место осталось?»

Провались пропадом та и кума. Она же родня не Ульяне, а тому лысому чёрту. Так, гудка паровоза вроде не слышно, значит, поезд прошёл стороной. Не зарезал. Осталась жива, и нога на месте, только побаливает. Но как идти домой в одном сапоге? Второй, конечно, раскромсала. Да что мог порядочное сшить её безрукий да лысый? Детям бурочки и то батько шил. Всё-таки глянула на сапог. Лежит рядом и вроде целый. Подмётка и каблук на месте. И передник целый, даже не поцарапался. Неужели её Фёдор мог сшить такие добротные и красивые сапоги? «Дура, чего это меня занесло на эту стрелку? Да и поезд не мог задушить, так как железная линия упирается в тупит, где нет даже рельсов?»

Что-то повернулось в душе Ульяны. Усмехнулась. Всё-таки умеет Фёдор шить сапоги. Но стоп! Ага, она впервые в мыслях его назвала по имени. Странно. Не за сапоги же? Может из-за того, что осталась жива? Посидела на откосе, подумала о своей судьбе: «Всё равно вырвусь я от него. Может он и неплохой мужик, старается: на охоту ходит, перемёты ставит, но Ягодку выбрал не по себе. Небо упадёт на землю, если она останется на всю жизнь с ним. Да она сама рано или поздно надоест ему, непокорная, упрямая. Бросит, как Катерину, бросил же жену, бросил и дитё. Перешагнёт и через меня… Родит, подурнеет, и смотается к другой. Бо он, как мужик, здоровый, любая ляжет под бок…» Сейчас Фёдор детей её вроде любит, записал в свой паспорт. И она получила его фамилию, убрала из паспорта махновскую. А дети даже отчество получили другое. Гуляй теперь по стране, и никто не скажет, что она дочь кулака, не отправят в Сибирь. А туда сколько хороших людей насильно вывез Сталин, и от них ни слуху, ни духу. Погибли бедолаги где-то. Савка и тот уехал в Донбасс на шахты. Успел скрыться, а то либо пристрелили, либо отправили в Сибирь, а то ещё и на какую-то Калыму.

С этого дня Ульяна как будто адаптировалась в своей семье. «Да, жизнь нужно брать такой, какая она есть, – думала эта обиженная временем женщина, – пока, пока брать такой, а там видно будет. Может что-то изменится…»

Не стала она мужа называть по имени, но детям говорила иногда: «Вон ваш батько идэ с работы, бегите, встречайте его…»