Схема 14. Метаисторические формы сущностных сил Субъекта 23 страница

При демократической ситуации оказывается еще меньше выбора для реализации гуманитарного проекта, т.к. человек добровольно отказывается от своей духовной свободы в пользу так называемой социальной целесообразности, складывающейся под воздействием непреложных законов общественного развития. «Сегодня демократия, - писал Шелер за несколько лет до прихода Гитлера к власти, - может спасти саму себя от диктатуры и одновременно спасти блага образования и науки только следуя по одному пути: она спасет себя тем, что саму себя ограничит, начнет служить духу и образованию, отказавшись от желания властвовать над ними. В противном случае остается только одно: просвещенная деспотическая диктатура, презирающая враждебную к образованности массу и ее вождей и господствующая над ними с помощью кнута и пряника».[595] Интересно, что именно в годы коммунистического тоталитаризма так называемое диссидентское искусство и культура получает свое наивысшее развитие и именно вопреки идеологическим запретам и так называемому «социальному заказу». Это протестное искусство воплощало идею человечности в той мере в какой противостояло силам, стремившимся воплотить в жизнь чистый социальный проект. Примечательно что с разрушением основ тоталитаризма, на рынке идей, товаров и услуг гуманистическому проекту снова не находится местно. Он оказывается еще более неуместным в условиях процветающей демократии. А потому искуство и культура, вышедшие из «социального подполья» довольно быстро приспособились к более жестким условиям «социального заказа» в моральном плане еще более сомнительного, нежели тот который формировался тоталитарным режимом, отнюдь не принципиальная защита, а радикальное растление человеческих душ становится наиболее выгодным предприятием. Воистину «кто платит, тот и заказывает музыку», однако музыку основывающуюся отнюдь не на предустановленной гармонии.

Борьба за более «прогрессивную» и «справедливую» социальную систему как правило завершается установлением еще более бесчеловечного порядка, оказывается еще большим сужением сферы человеческого в социальном. «Тот, кто хочет другого общества, - пишет Арон, - хочет сам быть другим, поскольку он принадлежит современному обществу, обществу, которое его сформировало и которое его отвергает. Очень часто он ссылается на трансцендентные императивы или на идеальное будущее. Но, как мы уже видели, это идеальное будущее есть только трансфигурация созданная незнанием несовершенной системы, а трансцендентные императивы представляют собой ипостась ценностей, реализованных, утвержденных или вообразимых современным обществом… Идеи будущей системы аккумулируются внутри системы, которая идет к закату».[596] Человек чистой демократии, т.е. власти низших сил в социальном универсуме, начинает лихорадочно заполнять пустотную сферу абсолютного в своей экзистенции «социальными вещами» и обходиться с ними так как буд-то те составляют сакральную основу его жизни. И тоталитарный и демократический режимы есть разновидности одного и того же социального зла, посредством которого общественный организм обретает возможность «развиваться» за счет либо применения либо жестких, либо мягких социальных технологий, ни тому, ни другому социальному режиму никакого дела нет до реализации собственно человеческих целей существования, так как жизнь человека не представляет для цивилизации самодовлеющей ценности и цели.

Антропологическая катастрофа привела не только к кардинальной замене антропной культуры социальной цивилизации, но и явилась кардинальным способом преодоления существовавших до нее экзистенциальных форм человечности. Она явилась не только способом смены социальным субъектом антропного субъекта, но и способом радикального уничтожения вытеснения его неявного присутствия во всех без исключения сферах экзистенции. Антропологическая катастрофа – это “объемный онтологический взрыв”, разрушивший все без исключения своды человеческого Именитства. В этой связи в его метафизическом анализе переходного этапа от Культуры к Цивилизации необходимо коснуться важнейших семантических, онтологических и ментальных последствий антропологической катастрофы.

Семантическая составляющая антропологической катастрофы. Социальная форма экзистенции, как мы выяснили выше, имеет свои особые семантические рамки, ими являются прескриптивные значения или нормы цивилизации. Социальному субъекту интегрированному в квазицивилизацию и дезынтегрированному в Культуре и в Культе оказываются закрытыми не только истинные значения трансцендентных символов, но и человеческие смыслы, заключенные в феноменальных ценностях. Слово, которым, в основном, пользуется социальный субъект утрачивает не только свою изначальную сакральность, но и культурную самовитость. Оно распадается на бесчисленное множество прескриптивных значений, исходящих уже не из интимнейших тайников души, а из волющего «общественного сознания». Нормативная форма социальных суждений оказывается семантически иманентной не внутренним интенциям субъекта, а внешним экстенциям объекта.

Посредством развернутой системы прескриптивных, предписывающих суждений общество моделирует при- нудительную форму поведения человека, пригодную лишь для нудных ситуаций безличной социальной деятельности. За- нудливый характер социальных нормативов обусловлен их зависимостью от социальных нужд, они есть семантическая объективация вечно нуждающегося социума в ресурсном потреблении человеческого материала. По мере интеграции превращения человека в «человеческий материал» его внутренняя жизнь становится столь же однообразной и нудной, как и исполняемые им социальные функции.Духовная интуиция и человеческое понимание оскудевают в той мере, в какой ментальность человека подобно компьютеру «загружается» внешними социальными предписаниями. Одной из центральных тем философских штудий позднего Г.Марселя было выяснение онтологических соотношений между культурным саморазвитием человека и цивилизационным процессом, который, как он полагал, является враждебным подлинным культурным ценностям. Он утверждает, что цивилизационный процесс заключает в себе опасность превращения индивида в хорошо “обработанный” инструмент покорения внешнего мира, анонимную производительную силу, и в этом отношении идет вразрез с задачей культурного самосовершенствования личности. По его мнению цивилизация превращается в разрушительную силу по мере атрофии в ней духовного начала и высших духовных ценностей. Согласно Марселю ни античность, ни средневековье, ни Ренесанс, не приводили к отрицанию необходимости ориентации развития цивилизации на высшие ценности, от них решительно отказывается лишь Новое время. Вся европейская культура Нового времени по Марселю есть иллюстрация пагубного культа обладания, торжества стереотипа мышления, связанного с подчинением социальной действительности. Всемерно способствуя развитию цивилизации, западное общество периода Нового времени отнюдь не ставит цели культурного, а лишь решает задачи формирования послушного “частичного” индивида. Наблюдая драму “расколотого мира”, Марсель утверждал, что цивилизация есть основное препятствие для установления духовной гармонии.

Каждая эпоха имеет свой особый прескриптивный модус, однако в эпоху господства цивилизации этот модус становится некоей псевдодуховной субстанцией, заменяющей собой ценностную душу. Нормативные законы общества становятся чуть ли не сутью человеческого самоопределения в сущем. Пирамиду социальных предпочтений начинают замыкать те из них, которые обслуживаются самыми обезличенными прескриптивными значениями. Наиболее предпочитаемыми оказываются нормы защищающие общество от человека, и, напротив те нормы, которые призваны защищать человека от общества становятся все более формальными и беспрецендентными. Применительно к семантике общественного сознания трудно уже ссылаться на случайные заблуждения предпочтений, так как иерархия социальных нормативов в условиях восходящей цивилизации задается перевернутой пирамидой ценностей, обслуживающей приоритетность социального над человеческим в этой псевдочеловеческой экзистенци.

Между господствующим в цивилизованном сообществе социальным субъектом и реликтовым антропным субъектом возникает и все более углубляется семантическое отчуждение, в связи с тем, что одним и тем же событиям приписываются порой прямо противоположные значения. Так, к примеру, если подвиг человека с позиции ценностно опосредованной рефлексии конституируется в качестве предельной формы самоактуализации во имя Человечества или человеческого Именитства, то с позиции гипернормативной рефлексии - как свидетельство проявления высшей формы социетальности, обусловленной сверхнормативным выполнением индивидом своего общественного долга. Противоположные образы мира, которыми обладают антропный и социальный субъекты вызывают совершенно противоположные мотивы в сфере их не столько совместной, сколько искусственно совмещенной деятельности. Высокая духовная мотивация не требующего внешнего нормативного антуража весьма трудно совмещается с мотивацией нормального социального субъекта, основанного на бихевиоральном подкреплении системой положительных и негативных санкций. Однако эта семантическая неоднозначность характерна лишь для переходного периода, как только социальная цивилизация ликвидирует последние проявления антропной культуры, в коммуникативной системе деятельности наступает полная семантическая определенность за счет тотального господства в ней безличных норм внешнего долженствования.

Ценностную форму нормативного долженствования в качестве своей непосредственной метаисторической праформы прескриптивная цивилизация обретает в эвалюативной культуре. Однако как только цивилизация окончательно освобождается от онтологического патронажа культуры, она начинает осуществлять радикальную переоценку ценностей, прескриптивно модифицируя их таким образом, что последние в конце концов оказываются всего лишь социальной производной от норм долженствования. Более того, со временем сами нормы присваивают себе псевдоэвалюативную значимость, начинают конституироваться общественным сознанием в качестве высших социальных ценностей. Разве к господствующим в обществе прескрипциям, составляющим свод законов, относятся лишь как к нормативным актам? К ним социальные индивиды относятся более чем к ценностям, чуть ли не с сакральным трепетом. Цивилизация сокрушая культуру начинает формировать особый корпус социальных ценностей, точнее разветвленную систему псевдоценностей. «Эти социальные ценности, - писал Ницше, - дабы усилить их значение, как неких велений Божьих, - были воздвигнуты над человеком как "реальность", как "истинный" мир, как надежда и грядущий мир. Теперь, когда выясняется низменный источник этих ценностей, тем самым и вселенная представляется нам обесцененной, "бессмысленной"... но это только переходное состояние»[597]. Социальные ценности являются переходными квазипрескриптивными значениями так как они нужны лишь для камуфлирования истинных целей, которые стремится реализовать сверхцивилизация. Переоценка ценностей происходит с каждой сменой поколений и таким именно образом, что новейшие социальные прескрипции, облаченные в более пышные ценностные наряды, оказываются еще более эффективными регуляторами, нежели те, которые успели дискредитировать свою связь с реликтовой человечностью. «Конечно, каждое поколение, – пишет Хайек, - ставит одни ценности выше, другие – ниже. Но давайте спросим себя: какие ценности и цели сегодня не в чести, какими из них мы будем готовы пожертвовать в первую очередь, если возникнет такая нужда? Какие из них занимают подчиненное место в картине будущего, которое рисуют наши популярные писатели и ораторы? И какое место занимали они в представлениях наших отцов? Очевидно, что материальный комфорт, рост уровня жизни и завоевание определенного места в обществе находятся сегодня отнюдь не на последнем месте на нашей шкале ценностей, Найдется ли ныне популярный общественный деятель, который решился бы предложить массам ради высоких идеалов пожертвовать ростом материального благополучия? И, кроме того, разве не убеждают нас со всех сторон, что такие моральные ценности, как свобода и независимость, правда и интеллектуальная честность, а также уважение человека как человека, а не как члена организованной группы, - являются «иллюзиями Х1Х столетия»? Каковы же сегодня те незыблемые ценности, те святыни, в которых не рискует усомниться ни один реформатор, намечающий план будущего развития общества? Это более не свобода личности... И когда нам все чаще напоминают, что нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц, то в роли яиц выступают обычно те ценности, которые поколение или два назад считались основами цивилизованной жизни. Каких только преступлений властей не прощали в последнее время, солидаризируясь с ними, наши так называемые «либералы»!»[598]. Как только цивилизация обретает необходимую степень своей онтологической тотальности так сразу же социальные ценности отбрасываются в качестве прагматически неэффективных и переоценка ценностей уже происходит лишь для того, чтобы навсегда их вытеснить из массового сознания, а освободившееся от них место в ментальном пространстве заполнить более эффективными социальными нормативами. Ценностный камуфляж с социальных прескрипций цинично сбрасывается, как только они входят в резонанс со столь же циничными социогенными потребностями, процесс насыщения которых носит отнюдь не ценностную, а сугубо технологическую природу. В этой связи семантическую форму антропологической катастрофы, развязанную цивилизацией можно еще обозначить понятием ценностная катастрофа.

По мере того как цивилизация все более прогрессирует на своей имманентной социально-нормативной основе, человек все более утрачивает ценностный язык общения с другими людьми. И даже переходя от ролевых отношений к отношениям межличностным, отношениям между «социальными личинами» он продолжает, в основном, пользоваться социальным сленгом, воспроизводить незатейливые схемки социальной риторики. «Возможен трагический конфликт, - писал Н.Бердяев, - между социальной справедливостью и ценностями культуры и духовной жизни… Этически нужно признать, что духовная жизнь и ее ценности стоят иерархически выше социальной жизни и ее ценностей. И сама социальная проблема разрешима только на почве духовного возрождения».[599] Лишь незначительная толика ценностей циркулирующих по прескриптивным лабиринтам общественного сознания имеет отношение к эвалюативным значениям высокой культуры. В основном это те из них, с которым социум вынужден считаться лишь постольку, поскольку они необходимы для регуляции локальных ячеек, в которых все еще обитает антропный дух, дух человечности, в таких, как семья и творческие коллективы.

Слова, произносимые не иначе как в повелительном наклонении, принадлежат уже не Субъекту, а Объекту. Повелительная по своей сути речь – это речь Социального Повелителя, требующего от Исполнителя строго определенного и однозначно интерпретируемого рисунка поведения. Формула «ты должен, ты обязан» - становится центральной проблемой формальной морали, которая которая давно перестала служить человеку и стала содержанкой у социума. Цивилизацию интересует лишь социальная форма морали и, и прежде всего, как весьма эффективная форма духовного человеческого самонасилия. Эта противоестественная форма морали становится средоточием семантико-лингвистическкого насилия над истинными проявлениями духовной нравственности. Может быть наиболее остро в ХХ веке власть нормативного языка социальной морали, над людьми понимал лишь М.Хайдеггер. Если создатель философии символических форм Э.Кассирер призывал пожертвовать человеческой субъективностью в пользу всеобщих правил построения семантического универсума, то М.Хайдеггер, подметив нормативность и принудительный характер современного языка, утверждал обратное: творческое расширение языкового горизонта, должно сопровождаться диалогической полемикой с общепринятым, с другими людьми и самим собой. Отказ от этой способности означает добровольное предательство человеком самого себя и ведет к самоотчуждению. “Мир бытия-сознания есть мир-с. Бытие-в есть бытие-с другими”.[600] Нормативный язык должен быть вовлечен в ценностный диалог с ценностным языком культуры и символическим языком культа в той мере, в какой собственно человеческий текст оказывается вовлеченным в социальный контекст.

Ценности, которые вместо того, чтобы гарантом истинности предписательных значений, выступают несущей семантической основой нормативного каркаса при тщательном онтологическом анализе оказываются наиболее репрессивными прескрипциями облаченные в ценностные одежды. В этой связи принцип фальсификации Фейерабенда, неплохо зарекомендовавший себя в эпистемологии, вполне мог бы помочь в деле отсечения человеческих ценностей от их социально-нормативных суррогатов. «Социальные ценности» – это всего лишь фикции общественного сознания, своеобразные «семантические оборотни», «прескриптивные мутанты» посредством которых социум стремится покрепче привязать к своим безличным институциям человеческую индивидуальность. «Ценности, - писал Г.С.Батищев, - живы и конкретны только как междусубъектные, как адресующие субъекта к другим и роднящие его с ними. Индивидное же их присвоение и заключение в самоизолировавшийся атом убивает их. Верным признаком их умервщления служит их релятивизация и плюрализация».[601] В ХХ веке социальные псевдоценности становятся настоящими семантическими идолами, заслоняющими собой все подлинное и ценное в человеческой экзистенции, им поклоняются с почти языческой покорностью. Прескриптивные ценности воспроизводят особо ложные образы человека, принуждают человека жертвовать всем святым в себе во имя химерической социальной идеи, оказывающейся господствующей в массовом сознании. В качестве высших ценностей начинают культивироваться гиперсоциальные, антигумманные качества личности, актуализация которых и лежит в основе расширенного воспроизводства прибавочной репрессивности.

Совокупность прескриптивных и квазипрескриптивных значений составляют собой семантический базис пресловутой социальной технологии. Именно падшие и весьма сомнительные социальные гиперфеномены общественным сознанием активно реифицируются в качестве высших исторических символов и ценностей. Социальная технология не ограничивается регуляцией отношений безличной деятельности, важнейшим объектом приложения ее усилий становится сфера ценностно опосредованных межчеловеческих отношений. Прескриптивные ценности - это социально превращенные ценности культуры, используемые в целях целенаправленного манипулирования массовыми формами человеческого поведения. Они “работают” на процесс максимального упорядочения безличных социальных структур путем придания им псевдоценностной формы. Социальные ценности создаются для того, чтобы окончательно раздробить родовую целостность человека на необходимую обществу совокупность социальных диспозиций. Легче манипулировать человеком, если в его ментальности оказываются заблокированными глубинные интенции души, но еще более управляемым он становится если его ценностно-символическую душу удается заместить квазисоциальным Я - интериоризованным обществом. Цель такой вивисекции на внутреннем мире человека – предельно съузить широту человеческой мечты, о чем мечтал один из героев Достоевского. Наиболее эффективной социальная технология оказывается в той мере в какой человек утрачивает свою ценностную широту, в какой степени его внутренний мир скукоживается до узкого социального мирка, предназначенным ему для эмпирического обитания. В рамках применяемой социумом манипулятивной технологии весьма жестко табуируются именно те формы человеческой активности, которые своим ценностным потенциалом могут нанести ущерб и без того ущербной целостности обществу, особо табуируются предельно креационистские и творческие формы человеческой пассионарности. Основная онтологическая функция нормативистики связана с процессом искусственной универсализации социального в человеке, придания внешнему социальному миру свойства целостности, за счет его насильственной трансференции, переноса с человекой феноменальности. Эмпирическая жизнь социального субъекта поддерживается эклектикой из истинных и ложных норм, однако большая часть истинных прескрипций, особенно их эвалюативные и трансцендентные праформы, задвигаются в бессознательное, они в состоянии выдвинуться из него в сферу сознания лишь в особо критические для судеб общества периоды, когда внешний контроль существенно ослабевает.

Социальная идеология семантически подавляет человека в той мере в какой оказывается оснощенной пседоценностями. «Что обозначает нигилизм? – вопрошает Ницше и отвечает. - То, что высшие ценности теряют свою ценность. Нет цели. Нет ответа на вопрос "зачем"?»[602]. Однако нигилизм – это отсутствие ответа на вопрос о собственно человеческом целеполагании, в нем всегда можно обнаружить вполне определенный ответ на вопрос «зачем»?, если этот вопрос касается о социальном целеполагании человеческого деструктивного поведения, этот ответ имплицитен псевдоценностям, которые нигилизм закрепляют в общественном сознании.

Люди оказавшиеся в квазипресриптивной ситуации утрачивают способность семантически фиксировать свои интимнейшие чувства друг к другу, так как ложные социальные ценности способны «вытягивать» из них лишь чувства к обезличенной социальной системе, невольниками которой они оказываются. Вольные, свободные чувства людей друг к другу превращаются в не -вольные и произ- вольные, а еще точнее - производными от социогенных чувств массового человека.

Семантическое насилие в обществе основывается на использовании социально превращенных форм свободного слова. Пресловутая свобода слова фактически есть свобода словесного произволения, свобода придания слову сугубо социальных смыслов, свобода его интерпретации таким образом, чтобы оно эффективно «работало» на социальную необходимость. Принцип свободы слова применительно к тоталитарной социальной обстановки есть семантическая квинтэссенция социума окончательно освободившегося от своей изначальной человеческой и сакральной предзаданности. Любопытно, что так называемая свобода слова, о которой так много говорится в демократическом обществе, побуждает произносить лишь те слова, которые отражают собой так называемую социальную форму правды, и, напротив табуируются те слова, которые ставят под сомнение антропологическую аутентичность сложившихся общественных порядков. «Истина есть тот род заблуждения, - писал Ницше, - без которого некоторый определенный род живых существ не мог бы жить»[603]. Социально оформленная правда есть не что иное как прескриптивная ложь в псевдоценностной упаковке, как правило принимаемая человеком в качестве истины в последней инстанции, если конечно же он считает себя цивилизованным человеком. Цивилизованный человек не мыслим вне текстового массива средств массовой коммуникации, которая по мере ее развития обладает способностью желтеть. И это очень важно, чтобы истина исходила именно из последней социальной инстанции, а не инстанции ей предшествовавшей, правда которой оказалась дезавуированной «бегом истории». Семантическая власть доминирует не только над настоящим, но и над прошлым. С переоценкой ценностей переоцениваются и истины, касающиеся всего того, что относится к прошлому и не соответствует установкам новейшей социальной инстанции. Прекрасной моделью деятельности идеологических институций квазицивилизации является орруэловское “министерство правды”.

Для того, чтобы человек информационной цивилизации вновь обрел способность к ценностной самоинтерпретации, ему прежде всего необходимо возродиться в культуре – хранительнице подлинно человеческих смыслов. Однако если такой переход от цивилизованного полеолога и культурному диалогу и происходит, то человек при этом рискует быть непонятым со стороны своего непосредственного социального окружения, что чревато утратой завоеванных им социальных привилегий. Если конкретный человек и продолжает жить в «параллельных мирах», то не иначе как инкогнито в одном из них, при этом испытывая страшный дискомфорт от столкновения в его актуальном поведении двух конфликтующих нормативных структур – эвалюативных прескрипций и норм социального долженствования.

Интересно, что со «смертью Человека», резко меняется ситуация не только в социологии, которая отныне уже ничего не хочет знать о личности как таковой, а имеет дело лишь с социальными системами, но и в эпистемологии, запрещающей более не употреблять в строгих научных текстах ценностные понятия, восходящие к довольно неоднозначной человеческой сущности. Отнюдь не случайно в момент решительного перехода от культуры к цивилизации логический позитивизм объявляет ценностные суждения псевдопонятиями, которым не должно быть места в строгом социальном дискурсе. Такой поворот в судьбе культурологических категорий и артефактов имеет прямую связь с автогеноцидом, который человек совершил не только над своей антропной субличностью, но и над своим собственным самовитым словом.

Онтологическая составляющая антропологической катастрофы. Онтологическая сущность антропологической катастрофы заключается в том, что межсубъектное общение замещается безличной деятельностью, а феноменальное добродеяние квазисоциальным долженствованием. Цивилизация является устойчивой, если ее основу составляет порядок, основывающийся на нормах безличного долженствования. «Порядок, - писал И.А.Ильин, - может означать, с одной стороны, тот строй отношений, который устанавливается нормами как должный, с другой стороны, тот строй отношений, который наблюдается как эмпирически-действенный»[604]. Онтологическая структура квазицивилизации представляет собой нормативно упорядоченный социальный хаос, в котором нет места предустановленной социальной гармонии.

Четырем формам нормативных комплексов цивилизации соответствуют четыре онтологические формы долженствования. Абсолютным трансцендентным нормам соответствует абсолютное или свободное долженствование («долг ради свободы»). « Либо существует абсолютный долг перед Богом, и если таковой действительно есть, - писал С.Кьеркегор, - он… и представляет собой парадокс, согласно которому единичный индивид в качестве единичного стоит выше всеобщего и единичный индивид стоит в абсолютном отношении ко всеобщему, либо же веры никогда не было, именно постольку, поскольку она была всегда; или же Авраам погиб…»[605]. Абсолютный долг, считал С.Кьеркегор, выше любой другой формы долженствования тем более социального, так как вызывается не социальной необходимостью, а сакральной свободой, а потому может привести рыцаря веры к тому, что запрещает этика, особенно законническая ее разновидность. Н.О.Лосский связывал существование абсолютного Долга или долга перед Абсолютом с наличием в системе значений абсолютных ценностей. «Сознание абсолютных ценностей, - писал он, - сопутствуется у действительной личности признанием долженствования делать осуществление их целью своего поведения»[606]. В досоциальных своих формах долженствования является символическим и ценностным, а не узконормативным и по своей ментальной направленности интенционален. Важнейшей составной его частью выступает обязанность человека перед Космосом и Человечеством и ответственность за состояние их онтологической целостности. «Когда я говорю себе: «я должен», Я. – писал С.Л.Франк. - В сущности, говорю себе самому: «ты должен», т.е. мое эмпирическое «я» является здесь как инстанция подчиненная, воспринимающая повеление»[607]. Эвалюативным нормам имплицитно содержащихся в ценностях соответствует добродетельное долженствование («долг ради добра»).

Прескриптивным нормам онтологически иррелевантно долженствующее долженствование («долг ради долга»). Эта форма долженствования есть не что иное как социальный долг в его узком значении. Наиболее основательную теоретическую разработку эта социальная форма долженствования получила в этике Канта, она лежит в основании сформулированного им категорического императива. Кант отождествлял социальную форму долга с действием основного нравственного закона, что давало повод его критикам обозначить эту форму долженствования в качестве феномена законнической или формальной морали. Действительно, прескриптивная форма долга вполне аутентична нормам цивилизации, однако редукция к ней абсолютной и антропной его форм не только ведет к искажению весьма сложной структуры духовно-нравственного мира личности, но и в условиях социального тоталитаризма может являться весьма эффективным средством нравственного насилия над ней, тем более что по сущности своей требует силового подкрепления со стороны общества. Не случайно законническое долженствование, согласно Канту, лишь тогда является моральным, если подкрепляется внешним насилием, разветвленной системой правовых санкций. Прескриптивное долженствование хотя генетически и связано с трансцендентной и эвалюативной формой долга, в условиях интенсивного восхождения цивилизации, активно противостоит им наращиванием уровня нравственной (безнравственной) репрессивности. «Как идеальное долженствование не имеет ничего общего с долгом и нормой, - писал Шелер, - так и правое - с “правильным”; последнее относится только к поведению, которое таково, как это требует норма»[608]. В условиях складывающейся экстраординарной социальной ситуации долженствующее долженствование выступает на стороне социального права против антропной правды. Предельно ущербной в антропологическом плане социальное долженствование становится, когда обретает квазипрескриптивную форму. Оно становится воистину безнравственным синтезом тотального социального насилия личности и ее столь же тотального духовного самонасилия.

Квазипрескриптивным нормам соответствует квазидолженствование или долженствующие формы несвободы и злодеяния («свобода ради долга» и «добро ради долга»). По мере отпадения цивилизации от культа и культуры, в ее ущербной онтологии нарастают социально превратные формы долженствования, направленные своими прескрипциями на окончательное ниспровержение свободной самотрансценденции и добродетельной самоактуализации личности. В онтологическом плане антропологическая катастрофа начинается с отпадения социального долга от породившего его антропного добра и преобразования последнего в долженствующее добродеяние. Так, «категорический императив» И.Канта, приписывает выполнять человеку свой долг перед обществом, не размышляя о том, насколько оно гуманно, не рефлексируя насколько его требования согласуются с идеалом человечности. Как показала историческая практика применения моральной парадигмы «долг ради долга», наиболее эффективной она оказалась при формировании особо бесчеловечных тоталитарных режимов. «Были пущены в ход, - писал Ницше, - все роды императивов для того, чтобы сообщить моральным ценностям видимую непоколебимость: они дольше всего предписывались - они кажутся инстинктивными как род внутренней команды. То, что моральные ценности ощущаются как стоящие вне спора, это является выражением условий сохранения, социального тела (целого)».[609] Добродеяние становится функцией внешнего социального долга, подкрепляемого необходимыми санкциями и контролем со стороны общества. Сотни тысяч людей, чьи представления о социальном долге восходили к добродеянию, оказались репрессированными в годы тоталитаризма, причем «справедливое» насилие над ними вполне осознанной совершали люди для, для которых долг перед обществом был превыше их долга перед Человечеством и перед Богом. Более того они просто не ведали о более высоких формах долженствования нежели социальная, а потому и не мучились угрызениями совести за преступления против человечности.