2015-05-30
216
Насыщение рационально оформленных биогенных потребностей становится своеобразной движущей силой придающей столь необходимое ускорение для прогрессивного развития Технологии. Если способности восходят к божественному Логосу, то потребности – к греховному Рацио. «Разум в этом смысле, - считает Маркузе, - не тождествен рациональной способности (интеллекту)... Этот термин обозначает часть сознания, попавшую под власть принципа реальности и включающую те организованные способности, которые «отвечают» за «вегетативность», «сенситивность» и «аппетит»»[671]. Рациональная идеологема, как самая ложная форма мифотворчества наделяет телесные утехи индивида рациомассы, как реальные, так и иллюзорные абсолютным статусом, релятивизируя те формы проявления человеческой экзистенции, которые отныне призваны составлять всего лишь онтологическую инфраструктуру вожделения. Технология аппелирует не к способностям человека и даже не к его вожделенным социальным статусам, а к просто к вожделениям, к потребностям, которые при их насыщении внешним образом имеют тенденцию к кумуляции. Нуждающий человек – это такой человек у которого все есть, но он подозревает, что где-то за порогом его существование уже появилось нечто, что способно придать его жизни еще больший смысл. Совокупность потребностей телесного человека всегда гомоморфна структуре онтологических возможностей технологии и если его потребности и опережают ее возможности, то это не что иное как умысел самой технологии, стремящейся таким образом осуществить следующий виток в своем прогрессирующем развитии. И сама экзистенция начинает осмысливаться по весьма незамысловатой формуле: «человек живет, чтобы наслаждаться и наслаждается, чтобы жить». Эвдемонизм становится гедонистическим, а гедонизм эвдемонистическим и оба они оказываются не чем иным как рациональностью мимикрирующей под чувственность.
Рациональная утопия сменяющая собой социальную утопию опирается уже отнюдь не на великие социально-прескриптивные идеи, а на рационально-дескриптивные формулы благо-получия. Экспектации меняют свою онтологическую форму, направленность и структуру, революция социальных ожиданий замещается революцией рациональных требований, в структуре экспектаций требования, связанные с необходимостью насыщения потребностей начинают входят в явное противоречие с ожиданиями благ, производство которых оказывается все менее обеспечивающимся развертыванием соответствующих человеческих способностей. Складывается крайне неустойчивая система экспектаций, в которой требования абсолютизируются, а ожидания релятивизируются. Требования реализовать бурно развивающиеся потребности здесь-и-теперь не подкрепленные способностью индивидов переводить их в ожидание их реализации там-и-тогда, влечет за собой создание разветвленных сверхкомпенсаторных комплексов, дающих возможность телесным субъектам как-то снять остроту переживаний, связанных с томительным ожиданий запланированных и разрекламированных свершений. Такими сверхкомпенсаторными комлексами становятся секс, насилие, наркомания и проч. иррациональные способы «уплотнения времени», которое протекает между осознанием потребности в качестве жизненно важной и моментом ее наиболее полного насыщения. А так как телесный субъект живет в ситуации перманентно сменяющих друг друга рационально осознаваемых потребностей, то и его уход в иррациональные способы ожидания благ становятся столь же перманентными. Технология в целях своего прогрессивного развития формирует такие сверхкомпенсаторные комплексы, способные отвлечь индивидов от процесса реального потребления благ, что сами обещанные ею блага становятся лишь стимулами для их погружения в иллюзорный мир, мир квазификций. Реальное потребление благ таким образом замещается изысканными формами их фиктивного присвоения, а процесс «уплотнения времени» оказывается иррелевантным процессу «ускорения и перестройки», необходимые технологии для достижения своих имманентных целей, целей связанных с формированием универсума искусственных объектов.
Требования, которые предъявляет телесный субъект к миру становятся несоизмеримыми с его продуктивными вкладами, идущими на удержание мира в необходимом онтологическом гомеостазе, его потребительство оказываются все более разрушительным для остатков былой его целостности. Если у телесного субъекта и есть ярко выраженные способности, то лишь способности к перманентному и прогрессирующему потреблению, но отнюдь не способности к производству и воспроизводству целостного и универсального бытия.Если формулу цивилизованной формы экзистенции в известной степени можно представить как «иметь, чтобы быть», то применительно к ее технологически опосредованной формы таковой фомулой является «быть, чтобы иметь». За пределами обладания, бытие для атомизированного индивида не представляет какой-либо ценности. Бытие, составлявшее на заре цивилизации основу и цель целостной экзистенции человека, превращается в средство присвоения внешних благ. Жизнь индивида, соответствующая этой формуле, становится похожей на конвейерную линию по которой направляются на склад готовой продукции все новые и новые товарные массы. Весь мир, согласно потребительской психологии, представляет собой некую кладовую полезностей, которую необходимо присвоить, чтобы затем преобразовать в универсум вещей. Такой человек существовать лишь во имя сверхпотребления, за пределами которого он не в состоянии обнаружить более высоких экзистенциальных смыслов. Основные потребности телесного субъекта лишь внешне выглядят социогенными, по существу же своему это биогенные потребности мимикрирующие под социогенные, так как в их основе лежит пресловутый “принцип удовольствия" вытеснивший из самосознания “принцип реальности”, базировавшийся на всевозможных запретах и отсрочках в реализации осознанных потребностей. Вместо насыщения потребностей “там и тогда”, они получают фантастическую возможность реализовываться “здесь и теперь”. Но это именно такие потребности, насытить которые вполне возможно чисто техногенными средствами. Они не требуют особой креативности, а главное огромной самоотдачи от самого потребителя. Либидо оказывается тем посредником, который одновременно удовлетворяет и потребности внутреннего и потребности внешнего мира. Не случайно, начальный этап перехода от цивилизации к технологии сопровождавшйся “революцией социальных ожиданий”, завершается пресловутой “сексуальной революцией”. Так называемые “новые потребности” по своей природе есть не что иное как развернутая и детализированная инфраструктура “основного инстинкта”, оказавшегося двигателем технологического прогресса. «Поскольку цивилизация в основном – продукт Эроса, - считает Маркузе, - энергия прежде всего отнимается у либидо»[672]. Либидоизная структура потребностей человека эпохи восхождения технологической онтологии вряд-ли вызывает каких-либо сомнений. Телесный субъект – это абсолютно конформное существо, чей разум автоматически подчиняется «волющей телесности», которая есть всего лишь глубинная интериоризация «технологической необходимости».
Покорение Вселенной ведется уже не ради воплощения радикальной социальной утопии, а всего лишь для ее преобразования ее субстратных структур в бесконечный универсум потребительных стоимостей. Прогрессирующие потребности по своей онтологической патологии схожи с болезнью под названием прогрессивный паралич (сексогенного происходения; прогрессирующее нарушение психики; бред величия; депрессивные и эйфорические расстройства и проч.). Психическое заболевание на венерической основе, преследующее на протяжении тысячелетий человека в качестве существа телесного, в век научно-технического прогресса становится почти идеальным аналогом болезни предельно отелесненной цивилизации, патологическая любовь к которой со стороны телесного субъекта становится становится источником не только экзистенциального, но и физического его вырождения. «Каждая жизнь – писал Ортега-и-Гассет, - это борьба за то, чтобы стать самим собой. Препятствия, на которые мы при этой борьбе натыкаемся, и пробуждают, развивают нашу активность и наши способности… Чрезмерное изобилие жизненных благ и возможностей автоматически ведет к созданию людей-выродков… настал момент, когда цивилизованный мир стал по сравнению с потребностями среднего человека чрезмерно изобильным и богатым. В конце концов благополучие и безопасность, созданные прогрессом, испортили заурядного человека, внушив ему чрезмерную самоуверенность, порочную и одуряющую»[673]. В экзистенциальном плане технологический прогресс и прогрессивный паралич оказались феноменами вполне зеркальными и не только по общей симптоматике, но и по тому ускорению, с которым они движутся к своему летальному исходу. Бытие телесного субъекта перестает быть универсумом социальных объективаций: статусов, позиций, ролей и проч., оно превращается в универсум «чистых» объективаций – вещей. Уже Кант осознавал Европу как «цивилизацию вещей». Товарный фетишизм становится основной онтологической фикцией, не учитывая который невозможно понять внутреннюю мотивацию бытия телесного субъекта. Элементы объективированного мира фетишизируются в той мере, в какой они выступают в качестве средств потребления. Но и сам потребитель, утративший качества целостного субъекта фетишизируется не иначе как «субъективированная субстанция» пригодная удовлетворять те из витальных потребностей, которые еще не удается восполнять внеличностным способом. «Каждое Ты в мире, - писал Мартин Бубер, - по сути своей обречено стать вещью или, во всяком случае, вновь и вновь погружаться в вещность. На языке объективном можно было бы сказать, что каждая вещь в мире может до или после своего овеществления являться какому-либо Я в качестве его Ты»[674]. Субъект перестает интересоваться другим субъектом в тех сферах интимных отношений, которые замещаются более «эффективными» интерактивными средствами, разрабатываемые наукой и техникой. Так с расширением действия средств массовой коммуникации катастрофически сужается сфера межличностной коммуникации, видимо на очереди стоит и сфера чувственных отношений, возможность технологизации которой не вызывает особых трудностей, главное рациональным дискурсом подвести людей именно к искусственной форме удовлетновения своих естественных сексуальных потребностей. Предельно отелесненное бытие втягивает в свои либидоизные структуры все то, что осталось от массированного вытеснения в человеческой экзистенции, что составляет еще наиболее ценные элементы его одухотворенного бытия, перерабатывая их совокупность рационализированных потребностей иррелевантных требованиям технологического прогресса. При-страстия телесного субъекта оказываются страстями при биогенных потребностях, насыщение которых становится чуть ли единственной его жизненно важной проблемой. Чем более шкала витальных, а по сути своей рационально превращенных (точнее превратных) биогенных потребностей опускается к самым нижним онтологическим отметкам, тем более технологически самоотчуждающийся субъект склонен полагать свою жизнь более счастливой, нежели та, которые была у их далеких предков. Уровень жизни современного человека измеряется содержимым «потребительской корзины», а не теми творческими потенциальностями, которые успели отлиться в актуализированные способности.
Ментальная система, в которой способности минимизированы, а потребности максимизированы может быть относительно устойчивой лишь в ситуации перманентного восхождения потребностей и столь же постепенного угасания способностей.«Когда мы ищем полноты бытия в таких определенных нашей субъективностью благах, как богатство, власть, всеобщее признание, безмятежность наслаждения, - писал С.Л.Франк, - мы одержимы никогда не утолимой жаждой; скольким бы мы ни обладали, - требование большего, одержимость вечно манящим и вечно ускользающим от нас «еще и еще» своей мучительностью отравляет наше бытие»[675]. Наиболее явным представителем этого типа личности является дебил совершенно не способный к самоактуализации, однако жаждущий удовлятворять свои прогрессирующие потребности по самым «высшим стандартам». Любопытно, что именно эта модель человеческой субъективности, видимо «маячила» в воображении «молодых реформаторов», ориентировавших общественное сознание на «американские стандарты потребления», утверждая что «мы еще не жили по-человечески». Не эта ли потребительская идеологема сыграла свою провоцирующую роль в распаде тысячелетней России. Лозунг «реформация ради потребления», который не мог не привести кдеградации общественной жизни, особенно в ее «элитарных кругах».
В контексте развиваемой нами метафизической концепции под квазибиогенными потребностями телесного субъекта мы будем понимать ту часть его витальных, жизненных потребностей, которые обслуживают принцип удовольствия. Принцип удовольствия на этапе свертывания прескриптивных цивилизационных процессов становится верховным законом мышления и поведения, тотально определяющим структуру потребностей и способы их удовлетворения. Оценка «жизненно важных» потребностей телесного субъекта осуществляется уже не с позиции иерархии господствующих в обществе рациональных норм потребления, а с позиции некой объективной структуры знаний о человеке как о сугубо «витальном организме», которому имманентна та система приоритетов в сфере потребления, которая складывается эмпирически и которая способна воспроизводиться строго научным образом.Лишь на первый взгляд кажется довольно странным поведение современной высокой науки, которая на заре своего становления была весьма пуританской, затем вполне бесстрастной и объективной, которую отныне все больше интересует не сама жизнь, а ее изнанка, что относится к ведению скатологии – дискурсу о непристойностях. «Воля к знанию, относящаяся к сексу, - недоумевает Фуко, - заставила ритуалы признания функционировать в схемах научной регулярности: как дошли до того, чтобы конституировать это ненасытное и традиционное вымогательство сексуального признания в научных формах?»[676]. Научный дискурс становится все более циничным и сексуальным, а циничный секс все более научным.
Структура потребностей телесного субъекта удивительнейшим образом коррелирует со структурой производства так называемого постиндустриального общества, способствуя технологии эффективно прогрессировать, достигая своих особых онтологических целей. Проблема манипулирования человеческими возможностями, как довольно сложная в прошлом задача для власть предержащих, до предела упрощается, так как их объектом становятся уже не столько способности, сколько потребности человека. Потребности человека являются тем важнейшим плацдармом, занимая который технология добивается техносоразмерных форм поведения. Отныне в структуре человеческих потребностей господствует не ориентация на освоение субъективаций духа или ценностей культуры и даже не на присвоение социальных статусов, а на инкорпорирование, сверхприсвоение тех потребительских комплексов, которые являются всего лишь побочной продукцией развертывающегося технологического процесса, основная цель которых лежит за пределами собственно человеческой экзистенции. Навязывая человеку разветвленную структуру нужд и всемерно их удовлетворяя, техноген без каких-либо затрат на средства подавления весьма легко при- нуждает человека делать, то, что ему порой не свойственно по внутренней своей природе. «Та сторона, - писал Плотин, - которая чувствует какую-либо нужду, потребность и желает ее восполнения, вовсе не властна над тем, что влечет ее к себе. А если так, разве может быть свободным то, что стоит в зависимости от того другого, в котором имеет свое начало, от которого возникает, которым во всех отношениях определяется, с которым сообразует свою жизнь, от которого имеет саму свою форму?» [677]. Несомненно в нынешней онтологической ситуации мы имеем дело с особого рода трансференцией потребностей идущих от отчужденного мира к чуждому ему человеку. Человеческие (?) потребности в эпоху восходящей технологии всего лишь видимая часть айсберга, под которым скрывается большая часть системы потребностей, выступающей основой реализации экстенций, исходящих от объективной Необходимости или необходимости Объекта. Техногеном удовлетворение «человеческих потребностей» ведется отнюдь не ради самого человека, а в обмен на его столь недостающую ему естественную субъектность. Но и сам телесный субъект отдается во власть техногенной цивилизации весьма расчетливо, калькулируя свою активность таким образом, чтобы обеспечить прогрессивное развертывание тех потребностей, которые выступают инфраструктурой вожделения, составляют либидоизную основу его объектного присутствия в универсуме объективаций. «Если субстанциалистски ориентированный человек и ведет себя как предатель своей субъектной культуры и своих субъектных возможностей, - пишет Г.С.Батищев, - то он в этом далеко не бескорыстен: он не просто отдает себя в рабство, не просто поддается процессу самоаннигиляции, но активно-расчетливо продает нередуцируемую свою субъектность, конкретно-многомерную, особенную, творческую, - за объектно-вещное господство среди объектов-вещей» [678]. Прогресс в потреблении и технологический процесс – две взаимосвязанные стороны процесса отелеснения Мира и обмирщвления Тела.
Человеческие тела – это «собщающиеся сосуды» Единого Мирового Тела, по которым переливаются жизненно важные ресурсы, идущие на удовлетворение многообразных витальных потребностей. Естественно, что система реализации био-техногенных потребностей может быть только принудительной, ибо потребление в ней идет лишь за счет репрессивной формы присваивоения, инкорпорирующей «полезности», а присвоение – за счет деструктивной формы потребления, вытесняющей спобности. Однако присвоение в форме потребления и потребление в форме присвоения в состоянии осуществляться не иначе как при условии перманентного и все более углубляющегося самоотчуждения, которое есть не что иное как самоприсвоение в форме самопотребления. Человеку в этой объективированной системе всего лишь кажется, что он потребляет сугубо внешние блага – они есть отчужденные от него самого его собственные силы, преобразованные технологией в товарную массу, в которой он же и овеществлен в качестве и как особого товара и особой массы. Человек как телесная субстанция одновременно оказывается и вещью и потребительной стоимостью, расширенно воспроизводимых на конвейере рациональной Технологии и технологической Рациональности. «Человек, - писал Ницше, - в конце концов находит в вещах лишь то, что он сам вложил в них: это обретение называет себя наукой, а вкладывание - искусством, религией, любовью, гордостью. И то и другое, будь это даже детская игра, надо продолжать и иметь смелость и для того и для другого; они будут смело находить, а другие - мы - эти другие - вкладывать!»[679]. В конце концов в качестве телесного субъекта человек иррационально инкорпорирует свою же собственную телесность, все более отпадающую от высших его экзистенциальных форм, а потому будучи активно вовлеченным в технологический процесс занимается не чем иным как самоедством, самоинкорпорированием.
Индивид предпочитающий тело духу и делающий все, чтобы следовать требованиям вожделения – это человек избравший путь самовытеснения из Вечности, так как он в нее, в основном, пролагается виртуальными способностями, а преграды на нем возводятся, прежде всего, иррациональными потребностями. Что может быть более антигуманного, нежели использование низших потребностей для блокирования высших способностей человека и прежде всего способностей к свободной самотрансценденции, добродетельной самоактуализации и долженствующей социализации.
С вытеснением социального из экзистенции «прогрессивное развитие» внешнего объективированного мира получает предельную степень ускорения. Как только телесность окончательно сбрасывает с себя «социальные одежды», так сразу же темпы развития исторического процесса становятся столь интенсивными, что при всем желании их уже снизить нет никаких возможностей. Замедление темпов развития – смерти подобно. Во имя прогресса естественной Жизни или жизни Естества, человеческая экзистенция окончательно лишается какой-либо субъектности, что и выступает онтологическим пределом не только существованию Субъекта, но и его объективированных форм, способных своим катастрофическим самораспадом свертываться лишь в экзистенциальное Ничтожество, которое в состоянии инобытийствовать лишь в форме “элементов” структурированного Хаоса. С онтологическим восхождением технологии возникает новый тип онтологии, в которой гармония и креация окончательно замещаются порядком и прогрессом. Отец позитивизма Огюст Конт провозгласил необходимость следующей трансформации человеческого существования: «Порядок и Прогресс!», поскольку «прогресс есть только развитие порядка»[680]. Видимо его призыв был услышан, не свыше, а снизу, из преисподней, в которой царствует князь тьмы.
На этапе перехода цивилизации к технологии прогресс меняет свою форму с социальной на научно-техническую. Прежде всего это выражается в том, что в структуре феноменов человеческой экзистенции лишь наука и техника развиваются по экспоненте. Центральным моментом технологического прогресса становится уже не объективация субъективного - социализация человека - как это наблюдается в прескриптивной цивилизации, а объективация объективного - технологизация социума. Возникает явная онтологическая ассиметричность в двух взаимообусловленных процессах в дескриптивно-технологической «цивилизации»: объективации субъективного и объективации объективного в пользу последнего. В излюбленном понятии социологизма социальная технология происходит семантическая инверсия и то что происходит с социумом на этапе прогрессивного восхождения технологии вполне может схватываться понятием технологичная социальность. Объектно-технологические мерки прикладываемые к внутреннему миру человека становятся столь общепринятыми (взять хотя-бы практику психологического тестирования личности), что десоциализация его внутренних структур не могла не стать неким «объективным процессом», сопутствующим процессу становления так называемого «нового человека».
Прогресс как рок начинает нависать уже не только над человеческими судьбами, но и все больше уподоблять общественные процессы процессам технологическим. Человек привыкает к мысли, что за пользование благами, предоставляемыми технологическим процессом необходимо платить по большому счету и он готов ради вожделенных Благ или благих Вожделений идти на любые жертвы, готов даже заложить душу дьяволу лишь бы быть «халифом на час», лишь бы не откладывать «в долгий ящик» удовлетворение сиюминутных желаний. «Идет ли речь об опасностях, ценах и т.д., - пишет Ж.Эллюль, - по исчерпании аргуменов, ученый или техник заключает дискуссию фразой: "Во всяком случае прогресс не остановить". Следовательно, прдполагается что-то абсолютное, неоспоримое, против чего ничего не поделаешь, чему человек должен просто подчиниться, это - технический рост»[681]. Предельно технологизированное общество уже трудно назвать подлинной социальной общностью, так как в ней господствует не «социоген», а «техноген». Отныне технологический прогресс, а не социальное развитие человека становится целью исторического движения, во имя которой требуется жертвовать теми цивилизационными процессами, которые оказываются онтологически не аутентичными прогрессивно развивающимся технологическим процессам. Технологический прогресс может быть обеспечен лишь социальным регрессом, усложнение телесной организации мира может осуществляться лишь за счет упрощения ее социальной организации. Трагедия иерархического человека на новом историческом витке заключается уже не столько в его целенаправленном расчеловечении социумом, сколько в его последовательной десоциализации наукой и техникой. Научно-технологический прогресс, как показывает еще не столь продолжительная его история, может быть обеспечен лишь за счет трансференции онтологического статуса с социальной субличности на телесное Я и его технологическое не Я. То что для телесного субъекта является прогрессивным присвоением, для социального субъекта – регрессивным отчуждением. Индивид перестает столь явно и однозначно как это было прежде осознавать себя членом «социального организма», он все более ощущает свою самость в качестве ментальной функции «технологической системы». Прогресс технологический может обеспечиваться лишь прогрессирующим разложением традиционного общества. И все же прогресс не есть имманентное свойство «объективной реальности», он есть квазифеномен укорененный в первородный грех человеческой субъективности и по своим темпам иррелевантен темпам катастрофического нисхождения духа в мир самообъективаций, является средством «онтологического затвердевания» Духа, его предельной субстанциализации. Прогресс в развертывании универсума объективаций обязан отнюдь не некоему субстанциальному имманентизму, а тем телесным интенциям имманентным низшим (и даже «низменным») формам человеческой субъективности, которые своими отчужденными и крайне репрессивными формами составляют энергетическую основу динамических изменений в объективной реальности. « Даже “объективнейшая необходимость”, - писал Шелер, - содержит в себе тот “субъективный” элемент, что она конституирует себя только благодаря попытке отрицания обоснованного в некоторой сущностной связи предположения. Она проявляется только в такой попытке»[682]. Как только подталкиваемый «объективным прогрессом» регресс человеческой субъективности завершится окончательной экзистенциальной катастрофой, исчезнет и сама объективная необходимость, которая есть всего лишь объективация субъективной свободы. Как утверждал Н.Бердяев, необходимость есть падшая свобода, а потому с окончательным преодолением свободы духа исчезает и сама необходимость в качестве его отчужденного от духа модуса.
Антагонизм между социальным и телесным, составляющий особенность перехода цивилизации к технологии, преодолевается лишь кардинальным устранением социального в человеческой экзистенции. Последовательное сведение, редукция социального к телесному в сущем означает не что иное как снятие уже не только социального, но и всего феноменального в экзистенции, отличающего человека от иных феноменальных структур объективной действительности, ибо в рамках телесной организации мира он всего лишь его эпифеномен. Преодоление социального – это снятие, демонтаж последней перегородки между природой как отелесненным космосом и природой как космической телесностью, т.е. фактическое уничтожение всех форм человеческого присутствия в мире отчужденных само-объективаций, самостью которой становится «объективная логика».
Итак, на смену социальному процессу приходит процесс технологический, в котором человеческая экзистенция окончательно обретает форму Неиного, а предустановленая субъективированная Гармония – замещается предельно объективированным Порядком. Экзистенция становится упорядоченной, а Порядок экзистенциальным. Технология как некий внесоциальный инвариант экзистенции, как ее предельная рационализация по отношению к иерархическому человеку оказывается его абсолютно отчужденной онтологической формой, в которой он из Неиного превращается в Иное, способное свернуться отнюдь не в изначальное Ничто, а в окончательное Ничтожество. Это и есть становление человека со знаком минус, становление не Богом, а дьяволом, однако при этом полагающим, что наконец-то обретает полноту божественного бытия. Естественно на сей счет человек искренне заблуждается, так как квазирациональный дискурс, который преобладает в его ментальности блокирует его саморефлексию на трансрациональных основаниях. Это искренность человека, который «не ведает, что творит», хотя последствия этого «творчества» красноречиво свидетельствуют о преступном характере его деяний. Субъект, перманентно преступающий заветы и законы, не в состоянии осознавать себя Преступником, а всего лишь Человеком совершающим немотивированные Ошибки. Он уже давно перестал осознавать, что Ошибка и есть тот Закон, которому он покорился, настоящее же имя ей – Самоотчуждение. Божествами, которые периодически низлагаются телесным человеком становятся эти самые Ошибки, приводящие к еще более тоталитарным формам самоотчуждения в мире в котором все более начинает господствовать Технология – онтологическая проекция его собственной Телесности.
В многомерной экзистенциальной процессуальности, как мы выяснили выше, технологические процессы всего лишь низшая их часть. Как только эта низшая (низменная) часть начинает гипертрофированно трансформироваться в некую квазионтологическую целостность, ее «прогресс» становится возможным лишь не за счет онтологического вампиризма – жертвами-донорами которой становятся Цивилизация, Культура и Культ. При этом чем более технология инкорпорирует внетехнологические сущностные силы субъекта, тем более неустойчивой в онтологическом плане она оказывается. Она не в состоянии существовать в качестве абсолютно автономного универсума объективаций, так как не обладает онтологической самодостаточностью. По мере интенсификации технологического прогресса наращиваются силы хаоса, на временное упорядочивание которых требуется привлечение еще более мощных сил, которые в свою очередь еще более интенсифицируют процессы хаотизации в Сущем.Однако на эту обратную сторону технологического прогресса, его репрезентант – гносеологический субъект не только не обращает никакого внимания, но напротив делает все возможное, чтобы поддерживать в человеке постоянную готовность принести технологическому молоху свою «последнюю жертву» – жизнь в теле, прельщая его возможностью вечного существования в качестве перманентно почкующего клона, а в отдаленной перспективе и неуничтожимой голограммы его индивидуальной телесности.
