Схема 14. Метаисторические формы сущностных сил Субъекта 33 страница

Квазидескриптивная технология или псевдотехнология. Чистую технологию можно рассматривать в качестве онтологического феномена, возникающего в перманентном процессе объективации объективного. Дескриптивная технология в состоянии функционировать лишь там и тогда, где и когда, субъективности объективируют друг друга и соотносятся как взаимообусловленные самообъективации, т.е. своими рационально превращенными телесными функциями. На достаточно продвинутом этапе онтологического восхождения технологии результатом такой объектной интеракции индивидов становится их взаимоовеществление. Субъекты все более модифицируются в Оно, а производимые ими Оно-подобные вещи в элементы псевдосубъективной реальности. «Вещи, - писал В.Б.Шкловский, - переродили человека, машины особенно, человек умеет сейчас только их заводить, а там они идут дальше сами. Идут, идут и давят человека»[693]. Реальность становится все более иллюзорной, а Иллюзия все более реифицируется под реальность. В этой предельно объективированной ситуации телесные субъекты в состоянии перманентно интегрироваться в единую для них телесную Технологию или технологическое Тело, которое все еще по традиции продолжают называть объективной Реальностью (точнее – реальность Объекта) лишь посредством взаимной объективации.

Процесс объективации объективного, перерастая свои рациональные рамки, превращаясь в квазиобъективацию объективного, порождает сверхтехнологию или квазитехнологию. Такой резкий переход технологии к своей гипертрофированной форме объясняется прежде всего тем, что она была порождена столь же гипертрофированной цивилизацией, в которой социальные процессы развертывались не иначе как в оппозиции всему подлинно человеческому в экзистенции. Развитие в форме от- падения не может не влечь за собой гипертрофию того, что отпадает от порождающего, что перестает быть органическим членом единого гармонического ряда. Основным «субъектом» социальной революции, в основном было «социальное-Иное», а потому ее правоприемница - научно-техническая революция – не могло не быть исполнительницей воли «технологического-Иного», т.е. всего того в объективной реальности, что составляло ее вульгарную переполненность от последствий квазиобъективации субъективного, всего того в сущем, что превышало меру онтологической полноты цивилизации, что репрессивно противостояло «социальному-Неиному». Онтологически ложная и репрессивная цивилизация могла разродиться столь же ущербной технологией, чей уровень экзистенциальной ложности и репрессивности несомненно должен был многократно ее превышать. Такое понимание причин генетической ущербности техногена вполне коррелирует с законом прибавочной репрессивности, действующим в этом падшем мире.

Технология явилась следствием дифференциации и разложения цивилизации, как та в свое время закрепилась в сущем не иначе как на развалинах культуры. Автономная технология есть внутренняя трагедия цивилизации, лишившаяся своего собственного онтологического основания. Основание конституировав себя в качестве псевдоцелостности, превратилось в автономию уничтожающую все иные надтехнологические экзистенциальные автономии. Такое повторяется каждый раз, как только низшая онтология автономизируется от высшей, если та на момент автономизации от нее сама автономно существовала от породившей ее еще более высшей онтологии. Процесс перманентной автономизации и есть последовательный ряд самоотчуждений=самоотречений субъекта, последовательный ряд все более тоталитарного присутствия Иного в Сущем. «Первородный грех, - писал Паскаль, - есть безумие в глазах людей… Но это безумие мудрее всей мудрости человеческой, потому что безумное слово Божие мудрее человеков (1 Кор 1, 25). Ибо без этого учения как определить, что такое человек? Все его состояние зависит от этой незаметной точки»[694]. Автономность и тоталитаризм две стороны одной медали имя которой онтологическое грехо- падение. И, напротив, гармоничный ряд составляют такие органические универсумы в которых находятся в нерасторжимом единстве иерархическая взаимообусловленность и тотальность. Пока цивилизация оставалась тотальной ей не могло быть никакой технологической альтернативы, но как только она превратилась в тоталитарный социальный комплекс она не могла не распасться изнутри, уступая свое место в онтологической иерархии своему иному – тоталитарной технологии.

Как только технология обретает свою автономию и независимость от высших онтологий, она начинает осуществлять массированную экспансию в их пределы с тем, чтобы принцип объектности, лежащий в основе ее экзистенциальной морфологии стал всеобщим. Первым объектом такой объектной модернизации становится породившая технологию цивилизация. Технология существенно сужает прескриптивное пространство значений цивилизации, придавая рациональные формы социальному опыту человека, тиражирует наиболе апробированные стереотипы поведения не нуждающиеся в индивидуальной проверке на истинность и ложность. Если цивилизация существенно сужает поле человеческих смыслов, то технология - сокращает поле социальных смыслов в человеческом самосознании. «В мире овещненных форм и структур - сил, отношений, институтов – писал Г.С.Батищев, - мы имеем дело с нечеловеческой и внечеловеческой действительностью, хотя социальной. Здесь производительная сила - сама по себе, в качестве социальной вещи, есть сила»[695]. В ходе последовательной технологизации социальных процессов она насильственно модифицируется в противоестественную дескриптивную цивилизацию, т.е. в цивилизацию, в которой социальный принцип организации замещен технократическим принципом.

В новейшей истории цивилизации, которая по мнению Н.Бердяева всегда всегда была секуляризированной, наивно-реалистической, корыстной и одержимой волей к жизненному могуществу и благополучию, она превращается в технологию которая эти ее идеалы реализует более последовательно и радикально. «Технология, - считает Маркузе, - служит установлению новых, более действенных и более приятных форм социального контроля и социального сплачивания»[696]. Но именно эта радикализация общественной жизни в конце концов и приводит к ее самоуничтожению, ведь распадается сам социальный субъект – основной субъект цивилизационных процессов. Цивилизация бессильна бороться с возрастающей мощью технологии, и предпочитает приспосабливаясь к новым условиям своего функционирования объявлять себя то «машинной цивилизацией», то «информационной цивилизацией». Однако не надо слишком уж обольщаться этими неологизмами, в этих словосочетаниях цивилизация отнюдь не может занимать место подлежащего, реально она является прилагательным другого подлежащего и, видимо, уже в недалеком времени эти нео- логизмы все же обретут свои истинные логические формулы, цивилизация будет поставлена «на свое место» и отнюдь не грамматикой, а суровой реальностью. Будет поставлена на то место, с которого ей легче будет обслуживать технологию. “Несоответствие между прогрессом в технике и ростом цивилизации – писал Тойнби, - очевидно в тех случаях, когда техника развивалась, а рост цивилизации прекращался и начиналась стагнация”[697]. Постиндустриальное общество – это социально оформленная общность технологий, а не технологически обеспеченная общность социумов. Рационально-дескриптивное присутствие человека в универсуме технологических объективаций становится более приоритетной нежели его нормативное присутствие в общественной жизни. Если прежде Технология развертывала свои рациональные структуры не иначе как из духовных глубин Культа, Культуры и Цивилизации, то в ситуации перманентной научно-технической революции она самопроизвольно разворачивает их за пределами человеческой соразмерности, придавая экзистенции рацио-технологическую соразмерность. По мере того как цивилизация клонится к закату, технология все более наращивает свою мощь, сделав свой рывок, именуемый научно-технической революцией, она настолько локализовала цивилизационные процессы, что почти полностью вытеснила из самосознания людей идею социальной революция. «Социо-технологические процессы», становятся все менее социальными и все более технологическими.

Человек технологической «цивилизации» склонен добровольно подчиняться своему собственному злому духу - Рацио, так как не может устоять от его телесных прельщений и утех. Лев Шестов, подчеркивал, что грехопадение длительное время понимали как неповиновение Богу, как увлечение плотским соблазном, но никто не мог и не хотел допустить, что корень греха в рациональном познании, которое есть самое страшное и пагубное падение, какое только может себе вообразить человек. Грех не в бытии, не в том, что вышло из рук Творца, грех, порок, недостаток в нашем "знании", которое расплющило, раздавило сознание, вбив его в плоскость ограниченных возможностей, которыми теперь определяется и земная, и вечная судьба человека[698]. На этапе перехода от Цивилизации к Технологии человек начинает безоговорочно верить любой лжи, лишь бы она коррелировала с его изощренными наслаждениями, ведь рациональное Ничтожество находится не где-то за пределами Самости, а составляет собой его собственное псевдорациональное Я. Проанализировав труды современных западных историков, Тойнби пришел к заключению, что их мировоззрение находится в плену “индустриализма” и “демократии” – двух главных институтов, которые западный мир выработал в предыдущей главе своей истории, ответив этим на вызовы своего времени. Наблюдается тенденция рассматривать историю всех обществ и всех эпох под углом зрения демократии и индустриализма. Подобный подход к познанию истории, подчеркивает Тойнби, представляется ложным, причем касается это не только исследования других эпох и цивилизаций, но и истории современного общества на ранних его этапах. Многообразию опыта различных цивилизаций, считает Тойнби, должно соответствовать многообразие мировоззрений[699]. Однако мировоззрение сформированное в рамках технологической цивилизации пытается представить иные, дотехнологические мировоззрения лишь ступеньками восхождения к абсолютной истине, которой оно овладело.

На наших глазах технология окончательно расправляется с так называемыми неэффективными «локальными цивилизациями», заставляя их «раскрыться» для обмена людьми, идеями, товарами и услугами с тем, чтобы создать единый рынок, на котором должна господствовать лишь одна космополитическая идея, являющаяся квинтэссенцией объективного прогресса. «Перед наукой, являющейся гордостью Запада и его непреодолимой силой, - пишет Арон, - оплоты древних цивилизаций Дальнего Востока рухнули, и едва не закончившаяся во время войны машинная цивилизация совершила победоносное шествие по планете. Но Запад, с тех пор, как он больше не уверен в том, что наука рождает мудрость, и игнорирует то, что сам может стать в свою очередь жертвой своих творений, задается вопросом: предпочитает ли он то, что привносит, тому, что разрушает? Он скорбит о прелестях индивидуальных жизней, которые душит шум машин, покрывает дым доменных печей»[700]. Самым излюбленным понятием рационального социологизма является так называемое «рыночное общество» или «открытое общество», открытое, естественно для проникновения в него прежде всего технологических комплексов, замещающих собой самобытных богов, культуры и социальный опыт этнических сообществ, находящихся на дотехнологической стадии своего «развития».

Идеология «открытого общества» есть не что иное как скрытый проект тотального упорядочения уникальных культур и цивилизаций под приоритеты развития всемирного технологического комплекса, информационная сердцевина которого уже создана – интернет. Идеология «открытого общества» – это идеология ненасильственного уничтожения всего того во всемирном человеческом сообществе, что мешает технологии достичь своих предельных тоталитарных форм. И никто не противится этой идеологии, так как она скрывается под маской демократических преобразований. «В развитой индустриальной цивилизации царит, - писал Г.Маркузе, - комфортабельная, покойная, умеренная, демократическая несвобода, свидетельство технического прогресса»[701]. Идеи демократии удивительнейшим образом коррелируют с идеей технологического прогресса, так как обе они имеют в виду не развитие креативных способностей иерархического человека, а всего лишь насыщение потребностей онтологически сломленного индивида масс. Потребность в технологии, способной восполнять любые желания человека свидетельствует об утрате им своих креативных, виртуальных способностей, которые в состоянии развертываться при минимуме потребностей в ресурсном освоении внешнего мира. Социальная технология навязывает современному человеку, а тот его с особым вожделением принимает удивительно синхронизированные с потребностью интенсивного развития техногена стереотипные формы потребления и поведения. Технология обременена ростом витальных потребностей и падением способностей человека к самотрансценденции, к самопостроению. В этом то и заключается основная причина столь интенсивного развития технологических процессов и столь стремительная деградация процессов цивилизационных. Маркузе считает, что индустриальное общество как технологический универсум есть последняя стадия реализации специфического исторического проекта - а именно, переживания, преобразования и организации природы как материала для господства. По мере своего развертывания этот проект формирует весь универсум дискурса и действия. Культура, политика и экономика при посредстве технологии сливаются в вездесущую систему, поглощающую или отталкивающую все альтернативы, а присущий этой системе потенциал производительности и роста стабилизирует общество и удерживает технический прогресс в рамках господства. Технологическая рациональность становится политической рациональностью[702]. Основу социальной политики начинает составлять технологическая политика, приоритетность технологического над социальным становится доминирующим принципом построения и функционирования открытого общества.

Начинает складывается новый тип субглобального техноморфного социального организма - “общество-автомат”, в котором воля социального субъекта оказывается полностью замещенной своеволием техногена и его репрезентанта - телесного субъекта. Видимо, не случайно богиня своеволия в древне-римской мифологии называлась “Automatia”. Создатель кибернетики Н.Винер предостерегал от подмены исторически складывающейся системы социального управления системой автоматизированной. “Управляющая машина, - писал он, - страшна не потому, что она может достичь автоматического управления человечеством. Она слишком груба и несовершенна, чтобы представить одну тысячную часть целенаправленного движения независимого поведения человеческого существа. Но реальная опасность, которую она может вызвать, состоит в том, что подобные машины, хотя и безвредны сами по себе, могут быть использованы человеком или группой людей для усиления своего господства над остальной человеческой расой, или в том, что политические лидеры могут попытаться управлять своим народом посредством не самих машин, а посредством политической техники, столь узкой и индифферентной к человеческим возможностям, как если бы эта техника действительно вырабатывалась механически”.[703] Общественные, цивилизационные процессы превращаются в поточную линию единой техно-социальной автоматизированной системы.

Следующим объектом онтологической экспансии технологии является культура. «Когда техника становится универсальной формой материального производства, - писал Г.Маркузе, - она определяет границы культуры в целом; она задает проект исторического целого - “мира”»[704]. Культуротворческие процессы начинают уподобляться технологическим, начинает складываться дескриптивная культура, т.е. культура, ценности которой становятся разновидностью дескриптивных значений, а гармония при этом оказывается вполне поверяемой алгеброй. «Ценностные аксиомы, - писал Шелер, - совершенно независимы от логических аксиом и ни в малейшей степени не представляют собой простые “применения” последних к ценностям. Наряду с чистой логикой существует и чистое учение о ценностях» [705]. Ценностная культура умирает еще в цивилизации, а то что от нее остается превращается в нормативную псевдокультуру или массовую культуру. С момента онтологического восхождения технологии эта социально превращенная форма культуры модернизируется в рационально превратную форму. Массовая культура цивилизации модифицируется в культуру информационно-технологическую. «Рациональные ценности» этой недокультуры становятся особым товаром, способным придавать процессу наслаждения иллюзию приобщения к сфере высокого и возвышенного. Дескриптивная недокультура формируется рациональным дискурсом под приоритеты функционирования всеобщей информационной системы, ее назначение заключается в том, чтобы интегрировать в некое подобие человеческого сообщества вожделеющих индивидов, соединять разнообразные телесные формы в человекоподобную телесность. «Культура, - пишет Теодор Лессинг, - постепенно превращающая все вулканические душевные страсти в песок сухого, трезвого знания, дробя на мельницах учености образы фантазии и грез, может, пожалуй, прибавить человеку знания за счет того, что он утратил в жизни, ибо знание жизни - лишь прошлая, убитая жизнь, и ученость охраняет трупы наших опытов, для которых затем искусство сооружает саркофаги. Всякая форма убивает, всякое знание связывает!»[706]. В конце концов телесный субъект, взращенный средствами массовой коммуникации, окончательно утрачивает способность не только созидать, но и «потреблять» ценности культуры. Культура по нашему определению есть процесс ценностного означивания человеческого в человеке, что же может человеческого фиксировать телесный субъект, радикально преодолевший в своей экзистенции человечность?

Наконец, технология пытается заменить субъектную трансценденцию объектной рационализацией и тем самым превратиться во всеобъемлющий культ. Как считает Хюбнер, сегодня для большинства людей выступать против рациональности и прогресса означает почти то же самое, что раньше – выступать против божественного миропорядка. Современное человечество, будучи индустриализированным, в значительной мере выводит свое самосознание из форм и идей, порожденных наукой и техникой. «Либеральный протестантизм, - пишет Пауль Тиллих, - приспособил Бога Библии к “миру Оно” современной технической цивилизации»[707]. В рамках квазирационального дискурса о технологии начинает складываться и функционировать дескриптивный культ, в семантическом плане представляющий собой совокупность ложных "дескриптивных символов". Дескриптивные символы лежат в основе процесса рациональной мифологизации властных отношений исходящих из «волющей телесности». Сакрализуется и фетишизируется лишь то, что чревато новыми источниками наслаждений. Из сферы самосознания почти полностью вытесняется сфера трансцендентного и непознаваемого. Полагается, что непознаваемых вещей в мире нет и быть не может, а есть только вещи непознанные, которые со временем будут открыты и присвоены. ««Заранее знающие», - пишет Ф.И.Гиренок, - мы не нуждаемся в тех состояниях, в которых люди когда-то говорили с богом. У нас нет видений, но у нас есть привидения, т.е. самодостаточные мысли проективного сознания»[708]. Действительно о каком «научном незнании» (Николай Кузанский) может идти речь, если из сущего почти окончательно вытеснена гармония и в нем господствует порядок установленный самим гносеологическим субъектом. Ведь то, что составляет основу существования телесного субъекта им же самим предварительно гносеологически спроектировано и онтологически перевоссоздано.

Культ технологии и науки в снятом виде содержит все прежние ложные культы и превращается таким образом в веру в Абсолютное Иное. Богом рациомассы вместо трансцендентного Ничто становится феноменальное Ничтожество. Существование и Сущность меняются местами, второе начинает предварять первое, из ничтожнейшей сути весьма релятивной онтологии начинает развертываться предельно репрессивная форма экзистенции, атрибутируемая Рацио в качестве и сакральной и абсолютной. Происходит кардинальная смена вех в конституировании первоначал Всемирной Истории, они осознаются не как следствие акта креации Бесконечного Субъекта, а как некая точка бифуркации, положившая начало автоэволюции Бесконечного Объекта.

Итак, с образованием автономного универсума объектно-объектных отношений начинается телесный этап в развертывании всеобщего метаисторического процесса, на котором уже не Культу, Культуре и Цивилизации а именно Технологии принадлежит особая экзистенциальная миссия. Именно с эпохи обособления и восхождения Технологии Всемирная История человеческим самосознанием все более начинает отождествляться с историей научно-технического прогресса. Технология становится онтологическим центром, из которого развертываются рационально преобразованные природные сущностные силы, а затем свертываются в универсум объективаций – искусственный мир. Именно это немаловажное обстоятельство лежит в основании наблюдаемой редукции человеческой истории к истории технологии. Технология остро “нуждается” в своей историцистской глобализации и находит в среде ученых своих правоверных историографов, изображающих динамику мира не иначе как процесс автоэволюции объекта. В центре исторического процесса оказывается не целостный и универсальный человек, а всего лишь субъективированная телесность или отелесненная субъективность. Причем под субъектом истории все чаще понимается отнюдь не собственно человеческая телесность, а телесность вне- и сверх-человеческая – всеобщая телесная (материальная) структура мира, которая лишь на завершающем этапе своей автоэволюции порождает человека в качестве персонифицированной формы объективной телесности. Всемирной Историей оказывается перманентный процесс объективации объективного и формирование на его основе телесной организации мира, в которую человек эволюцией забрасывается, а потому он не может не ощущать и остро переживать своей экзистенциальной заброшенности. «Не «история ментальностей», - пишет Фуко, - которая брала бы в расчет тела только с точки зрения того способа, которым они были восприняты или были наделены смыслом и значимостью, но «история тел» и того способа, каким были сделаны вклады в то, что есть в них наиболее материального и живого»[709]. Технология становится основным объектом современных исторических исследований, “технологический комплекс”, а не комплекс цивилизационный или культурный занимает в настоящее время лучшие научные умы. Однако столь чрезвычайное внимание к технологии свидетельствует лишь об окончательной утрате человеком своей экзистенциальной аутентичности. Если культурный дуализм возник в недрах Духа, а цивилизованный дуализм – в недрах культуры, то телесно-технологический дуализм – в самой сердцевине цивилизации на этапе ее «промышленного развития». Телесный субъект перед лицом телесно-технологического дуализма оказался избыточным для новой квазионтологии, в которой действуют не люди, а отчужденные от них тела.

Мы рассмотрели основные онтологические формы технологии. В своих неявных трансцендентальной, эвалюативной и прескриптивной и явной дескриптивной формах технология выступает важнейшей составной частью космических, родовых, социальных и природных сущностных сил, является конструктивным средством развертывания человеческих потенциальностей и их актуализации в телесных, вещественных структурах внешнего мира. Здесь она занимает свое адекватное и имманентное место в многоуровневой человеческой экзистенции, выполняя в ней сугубо положительные онтологические функции, связанные с последовательным укоренением человека в его перманентно расширяющемся и изменяющемся внешнем мире. Однако за пределами этой «нотологической нормали» по отношению к многомерной человеческой экзистенции предстает, в основном, как деструктивная процессуальность, последовательно и неуклонно разрушающая веками складывавшуюся гармонию во взаимоотношениях между внутренним и внешним мирами, гипертрофированно развивающая универсум объективаций за счет окончательной деградации субъектных начал в экзистенции.

Конечно же, в реальной человеческой истории в чистом виде не воплощается ни одна из онтологических форм, выявленных нами в теоретическом анализе. Реальный, эмпирически наблюдаемый технологический процесс есть, видимо, реализация некоего их синтеза, причем модельные соотношения в нем изменяются от эпохи к эпохе в зависимости от уровня осознания человечеством своей истинной метаисторической Миссии и применяемых исторически обусловленных средств самонасилия. Современная историческая эпоха характеризуется сложным синтезом форм человеческого бытия, в структуре которого при тщательном методологическом анализе в тех или иных экзистенциальных пропорциях можно обнаружить проанализированные нами выше как истинные, так и ложные онтологические формы культа, культуры, цивилизации и технологии. Пока что технология еще не окончательно вышла из-под контроля человека. Но может ли случиться,- задается вопросом Карл Ясперс, что техника, оторвавшись от смысла человеческой жизни, превратится в средство неистового безумия нелюдей и тогда весь земной шар вместе со всеми людьми станет единой гигантской фабрикой, муравейником, который уже в нашу эпоху все поглотил и теперь, производя и уничтожая, остается в этом вечном круговороте пустым циклом сменяющих друг друга, лишенных всякого содержания событий? Карл Ясперс сомневается в такой экзистенциальной безысходности - рассудок может конструировать такую возможность, однако сознание нашей человеческой сущности будет вечно твердить: в целом это невозможно.[710] Это оптимистическое утверждение разделяет и Г.С.Батищев, полагая, что “человек не способен, пока он все еще человек, превратиться весь целиком в объект-вещь, он может лишь притвориться вещью, лишь облачиться в роль и маску объектно-вещного бытия.” [711] Можно согласиться с таким обнадеживающим прогнозом, но с одной лишь поправкой: научно-техническая революция должна перестать обслуживать универсум объективаций, а стать подстилающей структурой для грядущей революции Духа, иначе Апокалипсис неизбежен.

5.3. Социальная катастрофа

Процесс нисхождения Абсолюта завершается возникновением технологического универсума, который по «высшему замыслу» призван гармонизировать систему самообъективаций Духа. Однако своим отпадением от более высших универсумов, повсеместно устанавливаемым рациональным порядком технология начинает активно противостоять предустановленной гармонии. Лишь тотальный порядок во Вселенной в состоянии обеспечивать сверхинтенсивное развертывание универсума объективаций, а потому гармонии, которая поддерживает целостность иерархического бытия и препятствует его упорядочению под приоритеты развития низших онтологий более нет места в человеческой экзистенции. «В движении жизни, - писал Тойнби, - перемена в любой части целого должна сопровождаться соответствующими сдвигами в других частях, если все идет хорошо. Однако когда жизнь механизируется, одна часть может измениться, не повлияв при этом на другие. В результате – утрата гармонии. В любом целом нарушении гармонии между составными частями оплачивается потерей самодетерминации целого”[712]. Противостояние Гармонии и Порядка, Неиного и Иного в Сущем на этапе онтологического восхождения технологии достигает предельного уровня.

Антагонизм между технологическим универсумом и универсумами надтехнологическими особо обостряется с достижением пика интенсивности новейшего временного потока – физической формы хроноса. Он захватывает своим «бешенным ритмом» все без исключения экзистенциальные процессы в сущем и весьма негативно воздействует на те из них, которые «не терпят суеты» и своей раз- меренностью соотносятся с менее интенсивными временными потоками, трансцендентно восходящими к покоящемуся Абсолюту или абсолютному Покою. Квазитехнологии имманентно в буквальном смысле слова «взбесившееся время» и предельно патологичная форма историцизма. Хронос начинает безжалостно пожирать все те формы бытия, которые обязаны своим существованием Кайросу.

История технологического универсума есть в то же время и история может быть самого радикального отпадения низшей онтологии от иерархической целостности бытия, так как в ее основе лежит окончательное отпадение Тела от Духа. История технологии прежде всего с весьма большим ускорением дивергирует от породившей ее социальной истории. Столь стремительное отталкивание технологии от цивилизации в целях придания своему движению необходимой реактивности, для цивилизации оборачивается перманентной деградацией, интенсивным ее вытеснением за пределы сущего. Технология не только не желает оставаться составной частью технологической цивилизации, но даже не желает быть цивилизованной технологией, ее в принципе не устраивает перспектива иметь дело с каким либо видом цивилизации, она стремится стать не только независимой, но и единственной формой бытия. Цивилизация как социальный универсумом отвергается даже в качестве эпифеномена универсума объективпций. Лишь решительно покончив с надтехнологическими формами бытия, как полагает его «тайный советник» Рацио, она в состоянии обеспечить себе «молниеносный прогресс», более не сдерживаемый весьма медлительными временными потоками тех онтологий, в которые субъект укоренен своими архаичными Я. Технология может быть эффективной на строительном пяточке, полностью очищенном от какого-либо экзистенциального хлама и, естественно, при его перманентном расширении до беспредельного мироздания. На гамлетовский риторический вопрос «Быть или не быть?» рациональный дискурс о технологии отвечает однозначно: «Бытию - не быть, Небытию – быть!», т.е. право на существование в новом технологически упорядоченном мире предоставляется лишь тем феноменам, которые лишены какой-либо субъектности, и которые полностью подчинены законам объективной необходимости.