От цивилизации — к технологии 10 страница

Естественно, далеко не вся совокупность содержащихся в рациональном сознании «норм» имеет отношение к системе прескриптивных значений. Наиболее значимые для технологии дескрипции до поры до времени скрываются под псевдонормативными оболочками, мимикрируя под социальную целесообразность с тем, чтобы быть принятыми маргинальным социально-телесным субъектом в качестве собственно социальных предписаний. «Дескриптивные нормы» — это фикции рационального сознания, подобно тому как «прескриптивные ценности» являются продуктом искаженного социального сознания. Истинным предназначением дескриптивных норм является стремление технологии потуже привязать человека к миру отчужденных от него его же собственных объективаций и при этом по возможности сохранить у человека иллюзию, будто он все еще остается вполне значимым социальным актором. И все это в условиях, когда уже даже не «внешний человек», а имманентная технологической необходимости «внутренняя логика» искусственного комплекса моделирует целостный акт деятельности, в котором человек представляет собой всего лишь не вполне удачную персонификацию одной из «логических формул», подлежащих радикальной деперсонификации и рациональной переформулировке. «Мир как объект, — пишет Ф.И. Гиренок, — полностью определен законами. Мир как индивид спонтанно доопределяется, т.е. оставляет место для законопорождающей случайности»93. Так вот, в этой, не только крайней, но и предельно искаженной онтологической ситуации, с тем чтобы не могла спонтанно возникнуть рационально незапланированная законопорождающая случайность, человек начинает все более однозначно определяться в соответствии с требованиями объективной необходимости.

В отличие от дескриптивных знаний, как правило, продуктов дискурса, нормы вырабатываются в рамках совокупного социального опыта и воспроизводятся лишь в реальном интерактивном поведении индивидов. Нормы семантически иррелевантны взаимообусловленным процессам объективации субъекта и субъективации объекта. Верным признаком перманентного умерщвления социальных норм служит искусственная их трансференция из системы субъектно-объектных отношений деятельности в систему объектно-объектных отношений познания. Нормы могут существовать лишь там и тогда, где и когда наблюдаются систематические переходы субъекта в объект, и наоборот, им нет места в системе объектно-объектных связей технологии. В ситуации, когда в интерактивном акте встречаются уже не субъект и объект, а объект и объект, даже если один из них представлен субъективированной формой, как, например, телесный субъект, нормативная система может формироваться лишь за счет рационально превращенных норм, которые ничего общего не имеют с процессом перманентного накопления человеком социального опыта, состоящего в основном из законопорождающих случайностей. «Объектно-вещная активность, — пишет Г.С. Батищев, — сама по себе безнормная, аксиологически глухая и слепая, облачает себя в нормативизм, сообразно своей корысти, причем, в нормативизм тем более ревностный и нетерпимый к "нарушениям", чем сильнее она в нем заинтересована как в средстве, т.е. отнюдь не как в социально-человеческой норме, рожденной из некоторой определенной аксиологически значимой задачи. Нормативизм становится оружием в ее экспансии, в ее борьбе за преобладание и за принудительное влияние вокруг себя, за господство. Естественно, она никогда не останавливается перед тем, чтобы по возможности отредактировать сами нормы, делая их максимально удобными, подогнанными под свою направленность»94. Ложные по своей семантической сути дескриптивные нормы есть, видимо, превращенно-превратные значения, вычлененные из рационального дискурса и приспособленные к тем компонентам единого технологического комплекса, которые еще не до конца избавились от былой социальной предзаданности.

На стыке тысячелетий дескриптивные нормы становятся ядром всеобъемлющей регулятивной системы технологической цивилизации. Автономизируясь от цивилизации, технология уже не испытывает необходимости выстраивать систему дескрипций, опираясь на ее прескриптивное ядро. Своими дескриптивными значениями технология вытесняет из цивилизации наиболее кардинальные прескрипции, особенно нормы социального долженствования. И хотя дескриптивные нормы моделируют особо примитивные и превращенно-превратные формы социального поведения, они оказываются весьма эффективными побудительными стимулами-средствами для индивидов, разуверившихся в какой-либо «социальной идее».

Рациональная технология, идущая на смену социальной технологии, пытается предельно рационализировать сугубо нормативные субъектно-объектные отношения деятельности. Дескриптивные нормы — это рационально превращенные прескрипции социального долженствования, используемые в целях манипуляции поведением индивидов массы, значительно утратившей свою былую социабельность. Чтобы эмпирически обнаружить на себе их регулятивную иррациональную императивность, не надо даже выходить из дома, стоит лишь включить телевизор или подключить персональный компьютер к имперсональному Интернету. Рациональная нормативистика предназначена в основном для преодоления инерционности социального опыта, транслирующего прескриптивные значения, существенно сдерживающие процесс форсированного развертывания технологического комплекса. Традиционные социальные нормы, несущие на себе «родимые пятна» перво-бытного табу, в процессе радикальной десоциализации оказываются окончательно расколдованными и растабуируированными предписаниями, что снимает последние внутренние препятствия на пути создания абсолютно автономного от естественной экзистенции искусственного технологического комплекса, регуляция в котором как раз и основана на следовании предписаниям, исходящим из рационального ядра объективной необходимости.

Приученный к перманентной смене полунорм-полузнаний, человек начинает воспринимать любую технологическую инновацию, вытесняющую очередную социальную традицию, не иначе как проявление экзистенциального прогресса. Лишь в ситуации технологического преодоления своей былой «социальной ограниченности» телесный субъект в состоянии воспринимать отчужденный от него технологизированный мир в качестве вполне позитивного «своего иного». При этом вся панорама исторических событий, предшествующих его появлению в мире, предстает не иначе как в мрачной палитре. Человек превращается в манипулирующего субъекта в той мере, в какой чуждый ему мир манипулирует его представлениями и возможностями. Именно ложные дескриптивные нормы оказываются тем необходимым семантическим средством, которое позволяет стягивать в псевдоонтологическую целостность предельно отчужденных друг от друга телесных субъектов. В рамках квазирациональной нормативистики табуируются лишь те формы человеческой активности, которые могут нанести ущерб развертыванию универсума объективаций, а следовательно, прежде всего те проявления человеческой пассионарности, которые препятствуют процессу последовательного самоотчуждения. Основная онтологическая функция рациональной нормативистики связана с процессом универсализации телесного в человеке, с процессом придания миру отелесненных сущностей свойств целостностного универсума за счет столь же радикальной десоциализации человеческих качеств.

Овладев системой социальных нормативов, рациональный дискурс все более решительно вторгается в ценностный слой человеческой культуры. Формируется целая система особо ложных дескриптивных ценностей, составляющих основу массовой культуры, ядром которой становится технологически ориентированная культура секса. Фуко считает, что настало время изучать дискурсы уже не только в том, что касается их экспрессивной ценности или их формальных трансформаций, но и с точки зрения модальностей их существования: способов обращения дискурсов или придания им ценности, способов их атрибуции и их присвоения, которые варьируют от культуры к культуре и видоизменяются внутри каждой из них95. Пытаясь распространить свое влияние на трансцендентную целостность мироздания, технология создает самые ложные из когда-либо ранее появлявшихся символов. Ими становятся так называемые дескриптивные символы, или символы науки.

Символы, как известно, появляются на заре человеческого филогенеза, их природа трансрациональна, а потому они существуют лишь за пределами дискурса, в рационально не познаваемом сакрально потаенном. «Рациональные функции, — считает Юнг, — по природе своей неспособны создавать символы, ибо продукты их деятельности только рациональны и определены в одном только смысле; они не включают в себя одновременно и другого, противоположного им»96. Но так как революция рациональных ожиданий устремлена отнюдь не в «темное прошлое», а в «светлое будущее», то посредством рационального дискурса и создается целый набор псевдосимволических ориентиров, указывающих наиболее краткий путь к обретению «земного рая». Рациональная утопия окончательно берет верх над сакральным мифом, а «конец истории» — над «началом метаистории». Однако эти замещенные символы в состоянии заводить лишь в исторические тупики. И чем более рациональные символы себя дискредитируют, тем больше предпринимается усилий со стороны рацио для разрушения трансцендентальных символов веры. «Нельзя убить символ, — писал известный теолог Пауль Тиллих, — подвергнув его критике с точки зрения естественных наук или исторического исследования... символы умирают лишь тогда, когда изменяется ситуация, в которой они были созданы. Они находятся не на том уровне, на котором эмпирическая критика могла бы их упразднить»97. Рациональные знания не содержат в себе никаких символов, они пользуются только символикой, которая только мимикрирует под символы веры, а потому все ее попытки заменить собой эти трансцендентальные ориентиры Духа в состоянии нанести ущерб отнюдь не сакрально-потаенному, а самому рационально-явному.

В связи с тем что рациональному дискурсу уже нет необходимости преодолевать символические, ценностные и нормативные барьеры непонимания, коммуникация между индивидами становится предельно однозначной и эффективной. «Эти многообразные поведения, — пишет Фуко, — на самом деле были извлечены из человеческих тел и из их удовольствий; или, скорее, они в них отвердели; с помощью многообразных диспозитивов власти они были призваны, извлечены на свет, обособлены, усилены и воплощены»98. Телесные субъекты могут идеально «понимать» друг друга лишь в ситуации, когда их обоюдные влечения регулируются предельно рациональной «сексуальной технологией». Полностью отбросив сакральные, ценностные и нормативные ограничения, две физиологические половинки в состоянии соединиться в такую «телесную монаду», в которой в момент «экстаза» дескриптивные значения и объективные биогенные законы оказываются иррелевантными. Такого рода «взаимопонимание», по сути, не нуждается в наличии индивидуализированных сознаний, оно оказывается вполне имманентным состоянию некоего биогенного процесса, расширенно воспроизводящего некую биопопуляцию. Телесные субъекты своими межтелесными связями и отношениями в состоянии образовывать лишь некое подобие общности, вряд ли подпадающей под определение «социальная». Это, скорее, социоморфная биота, полностью утратившая собственно человеческие способности, и вся ее «ментальность» окончательно структурирована гипертрофированными биогенными потребностями, крайние из которых — потребности в инкорпорировании галлюциогенных средств, способных замещать иллюзорными фантазмами процесс реального проживания и переживания человеком своей сокровенной экзистенции. «Наркологическая революция», почти полностью вытеснившая собой столь недолго продолжавшуюся «сексуальную революцию», содержит весьма важную информацию о той форме рационального дискурса, который станет господствующим уже в не столь отдаленном будущем.

Чтобы человек технологический вновь сумел обрести способность к ресоциализации, ему прежде всего необходимо возродить прескриптивную форму дискурса. Однако при тотальном развитии технологии и дескриптивной формы дискурса этот «нормативный ренессанс» все более становится похожим на «утопию наоборот». Ведь утопия может возникать не только в качестве проекции идеальных верований «сегодня» на туманную перспективу «завтра», но и как их проекция на покрытое завесой забвения «вчера», которое человек стремится реконструировать в иных исторических условиях и на иной семантической основе. Возрождение и есть «утопия наоборот», которая если и реализуется, то не иначе как в обезображенном и окарикатуренном виде.

Онтологическая составляющая социальной катастрофы. Онтологическая сущность социальной катастрофы заключается в том, что нормативное долженствование замещается законами необходимости, а субъектно-объектные отношения социальной деятельности — объектно-объектными отношениями рационального познания.

Онтологический континуум человеческой экзистенции, согласно субъектоцентристской концепции, «ограничен» свободой и необходимостью. Необходимость Тела изначально противостоит Свободе Духа. На дотехнологических этапах истории это противостояние осуществлялось, если так можно выразиться, в довольно мягких формах. Детерминация в человеческой экзистенции от универсума к универсуму все более усиливалась с понижением онтологического статуса субъекта, пока не стала воистину тотальной. На этапе онтологического восхождения технологии человеческая экзистенция окончательно вытесняется из гармонии свободы и погружается в порядок необходимости. Пяти историческим формам технологии соответствуют пять онтологических форм необходимости. Трансцендентной технологии соответствует свободная необходимость («необходимость ради свободы»), эвалюативной технологии — добродетельная необходимость («необходимость ради добра»), прескриптивной технологии — долженствующая необходимость («необходимость ради долга»), дескриптивной технологии — необходимая необходимость («необходимость ради необходимости»), а квазидескриптивной технологии — гипернеобходимость («свобода ради необходимости», «добро ради необходимости» и «долг ради необходимости»), или абсолютная форма зла.

С образованием технологического универсума внешне проявленный мир утрачивает свою изначальную спонтанность в связи с существенной утратой человеком архетипической интенциональности и обретает предельно жесткую организмическую форму. Универсум объективаций от исторически предшествовавших универсумов отличается предельной субстанциальностью, а следовательно, и предельной упорядоченностью своих онтологических структур. Для того чтобы превратиться в Абсолютное Тело, отелесненному миру необходимо перестать быть субстанцией для Субъекта и стать субстанцией для Объекта, т.е. стать самим Объектом, или Квазисубстанцией. Окончательно отелеснить внешний мир телесный субъект в состоянии лишь при условии полного преодоления в себе даже реликтовых проявлений субъектности. Субстанция в ее «чистой форме» и есть абсолютно отелесненный субъект, утративший субъектность и превратившийся в свое иное — Объект. Между элементами объективированного мира существуют жестко обусловленные связи и отношения, в которых господствуют законы объективной необходимости, фиксируемые столь же объективными знаниями. Чем ниже опускается человек по ступенькам бытия, тем более детерминированными оказываются онтологические ниши, в которых он укореняется все более внешним и объектным образом. В мире физических сущностей наблюдается строгая однозначность и явная прогнозируемости поведения элементов. Являясь составной частью биоты в качестве телесного существа, человек тотально подчиняется законам естественной необходимости. В качестве сугубо телесных существ индивиды погружены в систему природной детерминации.

Необходимость — это такая форма бытия, чье содержание стремится к бесконечности, а валентность — к нулю, тогда как свобода, напротив, своим онтологическим содержанием стремится к нулю, а трансцендентной валентностью — к бесконечности. Но даже в своих предельно детерминированных формах необходимость генетически восходит через ряд промежуточных ступеней бытия к несотворимой свободе духа, является ее последовательной объективацией. «Человек, — писал Н. Бердяев, — принужден жить в двух разных порядках, в порядке существования, всегда личного, хотя и наполненного сверхличными ценностями, и в порядке мира объективированного, всегда безличного и к личности равнодушного»99. Необходимости нет и не может быть за пределами действия спонтанной Свободы, она не столько ее онтологический антипод, сколько «конечный продукт» ее эманирования (или, по-иному, «энтропии»). Промежуточные ступени целостного континуума бытия представляют собой некие онтологические сгущения, образованные в результате экзистенциального синтеза гармонии свободы и порядка необходимости, в которых метаисторически первая идет на убыль, а второй асимметрично первой возрастает. Человек абсолютно свободен в Духе, но уже менее свободен в Культуре, более детерминирован внешними обстоятельствами в Цивилизации, в Технологии же его свобода Духа почти полностью иссякает и замещается необходимостью Тела.

Что же происходит со свободой на этапе онтологического восхождения технологии? Когда речь идет о квазитехнологии, т.е. о технологии, стремящейся распространить детерминацию порядка необходимости на все мироздание, то имеется в виду отнюдь не необходимость, остающаяся и генетически, и функционально связанной со свободой, а необходимость, являющаяся, по меткому замечанию Н. Бердяева, «падшей свободой». Если в естественной природе порядок необходимости все еще удерживается спонтанной свободой, которая не дает ему возможности ввергнуться в беспорядочность хаоса, то в природе искусственной свобода представляет собой лишь некий реликт креативной спонтанности. Здесь она является «падшей» потому, что человек, ею трансцендентально наделенный, своим перманентным грехопадением на самой последней ступени своего отпадения от Абсолюта окончательно ею поступается во имя установления абсолютного порядка необходимости. Именно на этапе формирования технологического универсума порядок свободы окончательно вытесняется порядком необходимости. Необходимость в своей крайней онтологической форме есть не что иное, как рационализированная свобода. Бергсон говорил, что все рациональные определения свободы ведут к ее исчезновению. Ему вторит Н. Бердяев: «Всякая рационализация свободы — есть ее умерщвление»100. Если свобода еще и присутствует в технологическом универсуме, то лишь в качестве «мерной свободы», причем ее мерой становится необходимость. В социальной организации человеку еще предоставлялась возможность выбирать между различными уровнями долженствующей свободы, будучи же интегрированным=интернированным в универсум объективаций, он может разве что выбирать между различными уровнями необходимой свободы, или между различными порядками несвободы.

Посредством системы дескриптивных суждений наука моделирует такую форму существования человека, в которой свобода становится рациональной, а рациональность — свободной, в силу чего и начинают безраздельно господствовать законы необходимости. Здесь свобода действительно оказывается познанной необходимостью, т.е. превращается в свою противоположность — в несвободу. Свобода всегда трансцендентна, а потому и трансрациональна; в отличие от нее необходимость — рациональна, а потому, будучи спроецированной за пределы универсума объективаций, непременно оборачивается несвободой. Свобода лежит за рамками гносеологического пространства Объекта, как и Необходимость находится за пределами онтологического пространства Субъекта. Субъект, если он не утратил еще иерархию своих онтологических статусов, вполне в состоянии познать необходимость, но лишь для того, чтобы быть «свободным для» преодоления объективированных форм своего существования, способным осуществлять самотрансцендирование. Отнюдь не по ступенькам рационального познания необходимости восходит человек к сакральной свободе — к ней он может лишь возвращаться по ступенькам трансцендирования необходимости, активного преодоления любых упорядоченных структур Сущего. В этом суть духовного возрождения падшего человека.

Субъект, чей онтологический статус низведен до статуса гносеологического субъекта, становится органом самосознания Порядка Необходимости и не столько познает Действительность в контексте гармонической Свободы, сколько своим рабством у Иного способствует преодолению им субъективированных форм его собственного существования. Скорее всего в условиях квазионтологического универсума срабатывает несколько иная, нежели известная гегелевская, формула, а именно: необходимость есть познанная свобода. Гносеологический подход к свободе есть не что иное, как способ, каким необходимость выводится за рамки универсума объективаций, и ее порядок принудительно навязывается тем нишам бытия, в которых отнюдь не свобода, а необходимость всегда была «мерной».

Объектный подход к субъекту сопряжен с созданием системы тотальной несвободы, тогда как субъектный подход к «объективной реальности» способствует существенному расширению онтологических пределов свободы. Совокупность дескрипций, которыми описывается вся тотальность бытия, составляет собой семантическую основу репрессивного сознания телесного субъекта, планомерно умерщвляющего в мире все то, что ранее на протяжении метаистории порождалось божественным Провидением. Апостол Павел в своем Послании к Коринфянам писал: «Посмотрите, братия, кто вы, призванные; не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных» (1 Кор. 1: 26). Мудрость, воплощенная в трансцендентные знания, исходит лишь из Духа, из Плоти, отпавшей от Духа, может исходить лишь «похоть знания».

Технолог в состоянии рационализировать лишь то, что до него трансцендировал Демиург. Однако этого Технологу мало, он сам стремится стать Демиургом и трансцендировать мир средствами дескриптивного дискурса, и эта трансценденция может быть лишь негативной, не созидающей структуры сущего, а разрушающей их. Рационализация Сущего и есть его трансценденция со знаком минус. Трансцендировать мир, его перманентно творить можно, лишь опираясь на спонтанность Духа, а не на детерминированность Тела. Присвоив себе функции Демиурга — творящего Субъекта, Технолог предстает уже не перед Предстоятелем, а перед его извечным антагонистом — духом зла. Дьявол и есть Квазитехнолог, пытающийся насильственно покорить мир, спонтанно и свободно творимый Демиургом. Не случайно в центре внимания князя мира сего находится древо познания добра и зла, однако «плоды познания» интересуют Иное лишь в связи с содержащимися в них орудийными возможностями, овладев которыми он лелеет мечту подобраться к ненавистному «древу жизни», чтобы вырвать его с корнем из апофатических глубин Неиного. Насколько же точно интуиция первочеловека в мифе об изгнании человека из Рая выявила губительный характер чистого рационального дискурса для судеб трансрациональной человеческой жизни! Современная наука и технология построили столь разветвленное «древо знания», что под его разросшейся кроной «отвлеченных представлений», не пропускающей живительные лучи божественного света, уже почти зачахло «древо жизни».

В онтологическом плане социальная катастрофа начинается с отпадения технологической необходимости от породившего ее социального долженствования и преобразования последнего в необходимое долженствование («долг ради необходимости»). Человек долженствующий на этапе онтологического восхождения Технологии превращается в человека, выполняющего свой долг уже не перед обществом, а перед законами объективной необходимости, по крайней мере одним из принципов его жизнедеятельности становится установка на предельную активацию в русле действия законов эволюции внешнего объективированного мира. Опосредованные Технологией объектно-объектные отношения начинают возвышаться над субъектно-объектными отношениями Цивилизации, субъектно-субъектными отношениями Культуры и внутрисубъектными отношениями Культа; креация, общение и деятельность своими рационально-превращенными формами становятся эпифеноменами репрессивной «воли к знанию», инфраструктурой процесса рационального познания. Утрачивая нормативный язык совместной деятельности, человек постепенно теряет способность и к ролевому взаимодействию с другими акторами. Деятельностный акт таким образом освобождается от акторов и замещается роботами, интеракция между которыми моделируется уже не прескриптивными знаниями, принадлежащими совокупному социальному опыту, а дескриптивными нормами, являющимися составной частью рационального дискурса.

В системе «человек—машина» нормообразующим началом оказывается уже не человек, а машина, и поведение человека становится все более рациональным с точки зрения Рацио и крайне иррациональным с позиции Логоса. Если Цивилизация призвана соединять личностно множественное в единую социальную массу, то Технология стягивает разрозненные тела в некую единую массовидную телесность, в которой снимаются последние морфологические различия между индивидами, обретающими «уникальную» возможность «стереотипно» ощущать всю совокупность чувственных интенций, исходящих из квазителесной общности в виде перманентной оргии, постоянно подпитываемой единым и универсальным комплексом услуг и утех. Технология выступает средством соединения в единую квазителесность огромного многообразия человеческих тел, вне зависимости от степени их укорененности в высшие экзистенциальные структуры бытия. Межтелесные отношения — это гипостазированные отношения Ты—Ты, выродившиеся в систему связей Оно—Оно. В пределах технологических отношений «Оно—Оно» каждое телесное Я вбирает в себя другое Оно в той степени, в какой оба объединены общей любовью к единому для них Универсуму Тел, для обозначения которого вполне подходит местоимение Они. Квазитехнология делает несовместимыми отношения Ты—Ты и Оно—Оно, и прежде всего потому, что социальные чувства являются неуместными там, где господствует вожделение к вещам, и в их числе к человеческой вещи. Отношения между Оно-индивидами как рационально овеществленными субъектами могут быть лишь сексуальными, но отнюдь не эротическими. «В чем же..., — задается вопросом П.А. Флоренский, — противоположность вещи и лица, лежащая в основе противоположности вожделения и любви? — В том, что вещь характеризуется через свое внешнее единство, т.е. через единство суммы признаков, тогда как лицо имеет свой существенный характер в единстве внутреннем... тождество вещей устанавливается чрез тождество понятий, а тождество личности — через единство самопострояющей или само-полагающей ее деятельности» 101.

Согласно Сартру, групповое поведение прежде всего означает поглощение субъективности объективирующими человека стереотипами бытия, редуцирующими его уникальность к анонимному Мы. «Мы здесь отсылает к опыту существ-объектов, находящихся вместе».

Шелер полагал, что если жизнь влечений, первоначально направленная исключительно на способы поведения и на блага, а отнюдь не на наслаждение как чувство, принципиально используется в качестве источника наслаждений, как во всяком гедонизме, то мы имеем дело с поздним явлением декаданса жизни. Образ жизни, ориентированный только на наслаждение, представляет собой явно старческое явление, как в индивидуальной жизни, так и в жизни народов. Вполне справедливо утверждение, что человек всегда может быть лишь чем-то большим или меньшим, чем животное, но животным — никогда102. На этапе онтологического восхождения Технологии вера в социальную упорядоченность замещается верой в упорядоченность телесную, в которой каждый из индивидов в состоянии максимально удовлетворить свои биогенные потребности, причем за пределами социально-статусных условностей и привилегий. Отныне в привилегированном положении оказываются не те, кто занимает высшие ступени в социальной иерархии, а сутенеры и проститутки, естественно, в их предельно широком экзистенциальном значении. Кумиром человека био-рацио-массы становится тот, кто соответствует своим поведением скорее жестокому маньяку маркизу де Саду, нежели любвеобильному и ветреному Дон-Жуану. Любовь становится насильственной, а насилие — любвеобильным. Социальные чувства замещаются чувствами ко всему искусственному и неживому, прежде всего к миру техники. Некрофилия, считает Э. Фромм, на этапе перехода к технотронной цивилизации начинает теснить биофилию — любовь к естественному и живому.

Онтологической опорной точкой для Оно является отнюдь не другое Оно, а внешняя отелесненная реальность, в которых Они — всего лишь совокупность взаимозаменяемых деталей единой био-машинерии. Телесное Я лишь формально участвует в выборе другого Оно в качестве своего, как принято сейчас называть, «сексуального партнера», так как лишь Они, опираясь на строго научные тесты, в состоянии точно определить, какие конкретные Оно своими сопряженными потребностями и ресурсами в состоянии образовать «счастливую партию». Телесная соразмерность чуждых Оно довольно легко просчитывается, их чувства друг к другу как к овеществленным индивидам вполне поддаются алгоритмизации, а потому всегда есть довольно большая вероятность того, что если подобранная таким рациональным способом пара будет строго придерживаться специально разработанной для них рациональной программы, их счастью не будет конца.

Динамика отношений Оно с Оно есть не что иное, как процесс их взаимной рационализации и перманентной генерализации в Единую Телесность, экзистенциально аутентичную Единой Технологии. Дескриптивная технология служит «средством» саморационализации Оно в Оно, способствует совместному присвоению ими «природных» сущностных сил и не иначе как в процессе активной модернизации естественной природы в природу искусственную. «Но выслушай истину во всей ее серьезности, — писал Мартин Бубер, — человек не может жить без Оно. Но тот, кто живет только с Оно, — не человек»103. В автономную дескриптивную технологию способны укореняться отнюдь не целостные субъекты, а лишь их телесные проекции, когда же их воплощенные объективации вновь оказываются интериоризированными и в превращенной форме становятся их рациональными диспозициями, то эти существа уже с большой натяжкой можно причислить к роду человеческому. Инородность социального в телесном постепенно преодолевается переводом субъектно-объектных отношений под юрисдикцию объектно-объектных отношений, в рамках которых людей связывают уже не социальные, а сугубо телесно-технологические функции.