От цивилизации — к технологии 11 страница

Противостояние телесного принципа принципу социальному в этой маргинальной экзистенции существенно нарушает баланс в соотношении социального бытия и собственно бытия, или бытия в его объективированной форме. Социально опосредованное бытие человека в результате радикальной технологической трансформации оказывается отчужденным в пользу бытия телесных субъектов и создаваемых ими технологических комплексов, субъектно-объектные отношения в конце концов оказываются производными от объектно-объектных отношений, причем межличностные связи трансформируются в связи межтелесные. В результате модификации субъектно-объектных отношений деятельности в объектно-объектные отношения познания субъекты в основном начинают взаимодействовать лишь своими перцептивными и телесными свойствами. В пределах технологического универсума «субъекты» вступают в отношения друг с другом в качестве псевдосубъективаций единого объективированного пространства как персонификаторы «воли к знанию», исходящей из всемирной телесной целокупности. Понимание Оно-подобными субъектами друг друга достигает почти предельной однозначности, так как их устами и вопрошает и ответствует сама Логика, и если и встречаются порой антиномии непонимания, то лишь в связи с некоторыми издержками Словаря, состав знаков и значений которого перманентно уточняется в связи с перманентным распадом самовитого Слова на дурную терминологическую бесконечность. В процессе многократного перехода субъекта в объект, а объекта в субъект индивиды оказываются во все более мономорфной и логизированной коммуникативной системе и настолько отчуждаются от межсубъектного смыслового пространства, что перестают замечать, что выступают всего лишь ментальными проводниками экстенций объективной реальности, некими сводниками между «похотью тела» и «похотью знаний». Причем «страдающим существом» оказывается не человек, наделенный «несчастным сознанием», а отчужденный от него мир, которому он призван искренне сочувствовать и сопереживать.

Телесно-технологический универсум, глобальная система объективаций нуждается в постоянном обновлении своего морфологического базиса, вне перманентной модернизации объектно-объектных отношений невозможно поддерживать высокие темпы прогрессивного развития. Обособившееся от высших субличностей Оно начинает все более радикально упорядочивать естественные процессы и формы, а затем и вовсе заменять их на искусственные. Процесс перманентного инновирования телесно-технологического универсума приводит к необходимости его столь же перманентного упорядочивания. По отношению к универсуму объективаций лишь Оно в состоянии наиболее эффективно выполнять упорядочивающую функцию, так как само Оно есть не что иное, как упорядоченный ментальный хаос. «Только Оно, — пишет Мартин Бубер, — может быть упорядочено. Лишь когда вещи из нашего Ты превращаются в наше Оно, возникает возможность их координирования. Ты не знает системы координат... упорядоченный мир не есть мировой порядок»104. Лишь с рациональной модификацией социального Ты в телесное Оно Гармония окончательно вытесняется Порядком, а онтологическая структура Сущего становится вполне мономорфной. В пределах межтелесных, объектно-объектных, отношений человек предстает перед безличным Мировым Телом всего лишь в качестве одного из многочисленных его интериоризированных инвариантов. Последовательный рацио- и техногенезис человека есть процесс перманентного дробления его витальных функций на все более дробные аналоги элементов единого технологического процесса. С низложением с себя социального статуса человек способен осознавать лишь свою телесную аутентичность и не иначе как в зеркале дескриптивного дискурса, кумулирующего его рефлексию на сферу технологически опосредованных витальных потребностей. Граница технологического бытия проходит по онтологической конфигурации, составленной из элементов отелесненной экзистенции, субъектную основу которой составляют Они. Отношения Оно—Оно или объектно-объектные отношения, вне социального контекста отношений «Ты—Ты» ведут к полной утрате индивидами своей социальной идентичности и, возникновению Оно—аутентичности. Межтелесные отношения, вырванные из целостного контекста экзистенциальных связей, начинают все более походить на функциональные связи между деталями машины, подчиняющиеся принципам ее функционирования.

В отношениях между телесными Оно «третьим лишним» уже оказывается социальное Ты. Если в ситуации антропного общения между Я и Ты Другим оказывается Бог, а в ситуации социального взаимодействия Я и Ты Человек оказывается Посторонним, то в ситуации телесно-технологической интеракции Оно с Оно Социальный Индивид превращается в Изгоя. Моделью отношений между отелесненными субъектами вполне может быть фабула повести Ф. Кафки «Превращение». Правда, у Ф. Кафки этим изгоем оказывается все же не социальный, а телесный субъект Замза, на глазах у родственников превращающийся в огромное насекомое, место которому находится лишь под кроватью. Но ведь в творчестве Кафки мы имеем дело с созданием телесно-рациональной антиутопии, а потому нам предлагаются для эстетического восприятия значения с обратными смыслами. Превращение людей в животных становится вполне реальной экзистенциальной перспективой, в которой, конечно же, не телесные субъекты, а именно те, кто не сумели окончательно превратиться в таковых, пополнят собой ряды изгоев и изгнанников. Рациональное сознание является более регидным, нежели предшествовавшие ему онтологические формы сознания, а потому в Технологическом универсуме не могут вместе с Оно сосуществовать Другие и Посторонние, все они становятся Изгоями. «Достигая ступени самосознания, — пишет Маркузе, — сознание обнаруживает себя как Я, а Я прежде всего означает вожделение: оно приходит к сознанию себя, только достигнув удовлетворения и только посредством "другого". Но такое удовлетворение предполагает "отрицание" другого, ибо Я должно утвердить себя как истинное "бытие-для-себя" в противоположность всякой "другости»105. Предельно отчужденный телесный субъект в ментальном плане есть интериоризированное чуждое Оно, некая рациональная калька с вожделеющей Субстанции; он не терпит присутствия Того, кто в состоянии подойти к его похотливой экзистенции с трансрациональных мерок, такой необъективный Свидетель должен быть физически устранен. Если исходить из трехчленной структуры личности З. Фрейда, состоящей из Супер—Эго, Эго (Я) и Оно, то в структуре телесного субъекта мы не досчитаемся Супер—Эго, или Сверх—Я. Именно с этой ментальной диспозиции осуществлялась коррекция отношений между Оно и Я; с полным устранением этого внутреннего Цензора Я становится всего лишь рационально сублимированным Оно, которое окончательно сливается в своем экстазе с телесной организацией Мира.

Оказавшись в явной зависимости от технологического прогресса, телесный субъект мотивирует свое добродеяние по отношению к другим людям необходимостью следовать требованиям единых законов бытия, «быть человечным», что прежде всего означает составлять вместе с другими индивидами некое целокупное вселенское тело. Естественно, что дескриптивные мерки, прикладываемые к добродеянию, лишают его не только собственно человеческого, но даже и социального содержания. Добродеяние становится функцией рационального дискурса и той сферы технологизированного бытия, в которой сохраняются реликты человечности. Скорее всего это касается людей творческих, чья эвристическая деятельность еще не вполне поддается алгоритмизации. В соответствии со степенью зависимости человека от законов технологической необходимости нарастает и объем злодеяния в универсуме объективаций по отношению к людям, которые не в состоянии адаптироваться к добродеянию, выродившемуся во внешнее благополучие. Добро ради необходимости есть идеология абсолютного злодеяния, так как предполагает пособничество тем силам, которые совершают тотальное насилие над человеческой экзистенцией. Необходимость, противостоящая добродеянию и ограничивающая культуротворческие интенции души рамками производства средств производства, вполне может конституироваться в качестве рациональной формы злодеяния. Антиценностная и квазирациональная необходимость есть высшая форма античеловечности, даже если при этом человек как физическое существо автоматически реализует свои витальные потребности. В универсуме объективаций Зло как проявление Иного прикрывается якобы онтологически нейтральной Необходимостью. Однако это далеко не так: необходимость от свободы как раз и отличается своей репрессивной принудительностью. Человек в мире объективаций вынужден следовать чуждым свободе духа требованиям внешней детерминации. «Суть не в том, что мы не смеем делать все, что нам хочется. — писал Ортега-и-Гассет. — Суть в ином — мы можем делать только одно, а именно то, что должны делать; можем быть только тем, чем должны быть. Единственный выход — это не делать того, что мы должны делать. Но это еще не значит, что мы свободны делать все прочее. В этом случае мы обладаем лишь отрицательной свободой воли (noluntas). Мы вольны уклониться от истинного назначения, но тогда мы, как узники, провалимся в подземелье нашей судьбы»106. Рациональное зло в онтологическом аспекте есть внедобродетельная необходимость, или добродеяние со знаком минус. С началом отпадения Технологии от Цивилизации эскалация зла в экзистенции нарастает по мере того, как все более принудительными становятся законы необходимости, нарушения которых чреваты социальными потрясениями и экологическими катаклизмами. В рационалистически понимаемое зло включается отнюдь не степень отклонения универсума объективаций от гуманистического проекта или социальной идеи человечества, а, напротив, степень аномии человеческой экзистенции от непреложных законов научно-технического прогресса.

Социальная катастрофа, по всей вероятности, завершится насильственным установлением разумного Порядка, или порядка Разума, во всех нишах многомерного человеческого бытия. Если Бессильный Дух был свергнут Сильным Человеком, а Человек был повержен Всесильным Социумом, то последний падет под ударами Всемогущей Технологии.

Ментальная составляющая социальной катастрофы. Генетически телесный субъект своими ментальными праформами восходит к сакрально-символической форме телесности Первочеловека. «Если мы посеяли в вас духовное, велико ли то, если пожнем у вас телесное?» (1 Кор. 9: 11). Прателесная субличность своими трансцендентными, эвалюативными и прескриптивными формами неявно присутствовала в ментальности астрального, антропного и социального субъектов. С обособлением телесной субличности, с ее рациональным дискурсом, ее перво- и прафеномены оказались вытесненными в актуальное бессознательное, составляя собой телесную инфраструктуру глубинных архетипов человеческой личности. Переворот в структуре человеческой ментальности завершается полным доминированием в ней телесной субличности, с которой человек все более отождествляет свой внутренний мир. Субъектом исторического процесса на этапе онтологического восхождения Технологии становится телесная форма дискурса, или дискурсивная форма телесности.

Рациональное сознание телесного субъекта подвергает радикальной реификации все то в телесных отправлениях, что ранее не могло составлять содержание публичного обсуждения. Основу рационального дискурса начинает составлять отнюдь не интимная любовь, а изыски технологии сексуального поведения. «Великая проповедь секса, — пишет Фуко, — у которой были свои изощренные теологи и свои голоса из народа, в течение нескольких последних десятилетий обошла наши общества; она бичевала прежний порядок, изобличала всяческие лицемерия, воспевала право на непосредственное и реальное; она заставила мечтать об ином граде... спросим себя, каким образом могло статься, что лиризм и религиозность, которые долгое время сопутствовали революционному проекту, в индустриальных западных обществах оказались перенесенными, по крайней мере, в значительной своей части, на секс»107. Придавая «основному инстинкту» статус всеобщей категории, рациональное самосознание пытается прояснить последние таинства человеческой экзистенции. Отныне рациональное Я знается лишь со своей телесностью, пытаясь изменениями в дескриптивном дискурсе предвосхитить тончайшие изменения в системе витальных потребностей. Ментальность современного человека катастрофически стремится к нулевой отметке, основные его функции начинают тотально подчиняться принципу удовольствия. Действительно, современный объективированный мир вполне может осознаваться в качестве внешних проекций сублимированных структур либидо, и в этом плане фрейдистская теория вполне верна, однако верна лишь по отношению к самой низшей форме человеческого присутствия в мире, наиболее ярко манифестируемой западной технологической цивилизацией. Рационализация иррациональных телесных наслаждений, в свою очередь, подпитывает своими «прецедентами» развертывание все более радикальных представлений о сексе и насилии, которые в эстетически превращенной форме становятся содержаниями, транслируемыми по каналам массовой коммуникации. Тирания тела над духом оказывается столь неотвратимой и тотальной, что от нее уже невозможно укрыться даже в элитарный «замок из слоновой кости», так как его стены давно стали проницаемыми для зова плоти. Уже не естественная человеческая, а некая вселенская телесность начинает претендовать на статус субъекта власти над объективной действительностью.

На этапе онтологического восхождения Технологического универсума ментальный конфликт в основном разворачивается в четырехмерном пространстве телесной субличности, между явным (новоявленным) телесным Я и его трансцендентной, антропной и социальной праформами, т.е. неявными прателесными Я, содержащимися в трансцендентном, антропном и социальном Я. Прателесные формы в ментальности индивидов дотехнологических эпох пребывали в форме потенциального бессознательного и оформились в особую телесную субличность в результате выделения и обособления в системе знаков и значений дескриптивных знаний, составивших собой знаковую основу рационального дискурса о телесности. Неявные формы телесности, переходя в ходе перманентного эманирования одна в другую, в конечном счете оказались воплощенными в явную телесную форму человеческой ментальности. В связи с тем что телесное Я своими праформами генетически восходит к телесности Первопращура, именно эта генетическая линия в человеческой ментальности оказывается под угрозой экзистенциального обрыва, становится той линией высокого напряжения, по которой к первоначалам бытия подаются наиболее разрушительные импульсы. «Если вопрос о человеке и был поставлен — в его специфике как живущего и в его специфике по отношению к другим живущим, — пишет Фуко, — то причину этого следовало бы искать в новом способе отношения истории и жизни: в том двойственном положении жизни, которое ставит ее одновременно и вне истории — в качестве ее биологической окрестности — и внутри человеческой историчности, пронизанной ее техниками знания и власти»108.

Проблема соотношения явной и неявной телесности в человеческой ментальности еще ждет своей корректной постановки в качестве кардинальной проблемы человеческой витальности. Пока что на ней спекулируют весьма иррациональные формы биологизма. Конечно же, Человек является и существом телесным, однако он не может быть однозначно редуцирован к биосфере, напротив, биота своими высшими экзистенциальными формами составляет органическую часть экзистенции Иерархического Человека. Следующая проблема, которая должна найти свое разрешение в рамках субъектоцентристского мировоззрения, связана с обнаружением внутреннего источника движения иррелевантной человеческой телесности субстанциальной формы действительности.

С возникновением явного телесного Я именно его неявные праформы, вытесненные из сферы сознания и ставшие компонентами бессознательного, своими интенциями вступают в конфликт с гиперрациональными экзистенциями. Этот конфликт в основном разворачивается между астрально-антропно-социальной формой актуального бессознательного и телесно-рациональной формой сознания. Если бы развертывание ментальной структуры человека осуществлялось не в форме отпадения от высших субличностей низших Я, а в форме органического присовокупления вторых к первым, то тогда постепенно оформилась бы внутренне гармоничная личность, которую Карсавин называл симфонической личностью. Каждая субличность, утверждал Карсавин, в «симфонической личности» поет своим особым голосом и все вместе согласованным пением создают гармонию души. Наиболее тихим голосом обладает, конечно же, самая высшая субличность — трансцендентальное Я. Дисгармония в ментальности человека возникает тогда, когда субличности поют не со своего голоса, когда они фальшивят, причем особой фальшью отличаются наиболее ложные и репрессивные Я. С внешним универсумом объективаций конфликтует отнюдь не телесное Я, выступающее его сознательным контрагентом, а неявные прателесные субличности, содержащиеся в высших структурах бессознательного. Однако их голоса еле слышны за все более нарастающим гулом и лязгом технологической машинерии.

История Технологии в ментальном плане есть прежде всего история развертывания телесной субличности, онтологически аутентичной объектному присутствию человека в универсуме его самообъективаций. Телесная субличность есть интериоризация экстенций технологической необходимости, которые, в свою очередь, представляют собой рациональную экстериоризацию телесной субличности. Ментальное обособление телесного Я может рассматриваться и в качестве заключительного этапа истории перманентной дегуманизации человека, его окончательного расчеловечения. Дегуманизация в XX в., утверждал Н. Бердяев, происходила в двух основных направлениях: натуралистическом и техницистском. Чем ближе к концу истории, тем более человек подчиняется как природным, так и технологическим силам, которые онтологически изоморфны. Мало сказать, что человек этим силам подчиняется, — он растворяется и исчезает или в природной жизни, или во всемогущей технике, принимая образ и подобие и природы, и машины. И в том, и в другом случае он утрачивает свой собственный человеческий образ и разлагается на элементарнейшие диспозиции. Человек исчезает с исторической арены как существо целостное, внутренне центрированное, духовно сосредоточенное, сохраняющее связь и единство. Дробные и частичные элементы человеческого существа предъявляют права не только на автономию, но и на верховное значение в жизни. Самоутверждение этих разорванных элементов в человеке, например не сублимированных элементов подсознательного, сексуального влечения или воли к преобладанию и могуществу, свидетельствуют о том, что целостный образ человека исчезает и уступает место нечеловеческим природным элементам. Н. Бердяев особо подчеркивал, что человека в его изначальной феноменальности уже не существует, а то существо, которое продолжает носить его имя, есть всего лишь набор наиболее элементарных ментальных функций. Распадение человека на те или иные функции есть прежде всего порождение технической цивилизации. Техническая цивилизация требует от человека выполнения той или иной функции, и она не хочет знать человека, она знает лишь функции. Это уже не просто растворение человека в природе, а уподобление человека машине. Когда цивилизованный человек тяготеет к природе, то это означает, что он испытывает страстное стремление вернуться к своей изначальной целостности и бессознательности, так как рациональное сознание его разложило и сделало несчастным. Когда человек стремится к совершенному исполнению технических функций, когда уподобляет себя новому богу — машине, то это уже тенденция обратная, ведущая не к целостности, а к еще большей дифференциации. Человек исчезает и в той, и в другой тенденции, обе тенденции дегуманизируют109. Выделенные Н. Бердяевым две основные тенденции дегуманизации человека в технологическую эпоху особенно остро обнажились к концу XX столетия.

С обособлением телесной субстанции человека от его социальной организации в качестве особого универсума объектно-объектных отношений, объективный мир оказывается предельно десубъективированным, ему уже нет надобности воспроизводить довольно сложную иерархию социальных статусов, позиций, ролей и проч., теперь он полностью переключился на то, к чему органически предназначен, — на производство вещей, имеющих потребительную стоимость, и систему потребностей, насыщение которых приводит к их расширенному воспроизводству. Возникает некий порочный круг: производство ради потребления и потребление ради производства, суть которого довольно точно передается незамысловатой формулой: «человек живет, чтобы есть, а ест, чтобы жить». В этот весьма замкнутый экзистенциальный круг совершенно не вписываются надтелесные способности и потребности человека. В структуре личности социальные диспозиции начинают активно вытесняться диспозициями рациональными, представляющими собой не что иное, как субъективации технологических функций. Невостребованные ментальные потенциальности, которым не дано оформиться в соответствующие актуализированные способности, переходят, по определению Юнга, в разряд недоразвитых функций, пополняющих собой и без того перегруженную структуру бессознательного. «Недоразвитая функция, — писал Юнг, — освобождаясь от сознательной диспозиции, по собственному побуждению, т.е. как бы автономно, бессознательно сливается с другими функциями; проявляется она при этом без дифференцированного выбора, чисто динамически, словно какой-то натиск или как простое усиление, которое придает сознательной дифференцированной функции характер восхищенности, увлеченности или насильственности; вследствие этого сознательная функция в одном случае переходит за пределы, поставленные намерением и решением, в другом же случае, напротив, задерживается еще до достижения своей цели и уклоняется в сторону, в третьем случае, наконец, происходит столкновение ее с другой сознательной функцией; этот конфликт до тех пор остается неразрешенным, пока двигательная сила, бессознательно вмешивающаяся и тормозящая, не дифференцируется сама собою и не подчинится известной сознательной диспозиции... Варварство заключается в односторонности и в безмерности — в несоразмерности вообще»110. Таким образом, на каждом новом витке грехопадения, отпадения все более низших субличностей от целостной ментальности, все более множится совокупность «недоразвитых функций», гипертрофия которых и составляет ментальную основу новой исторической формы варварства. Каждой исторической эпохе присущ свой особый тип варварства, а в эпоху онтологического восхождения технологического универсума складывается высший тип варварства, ментальную основу которого составляют недоразвитые сакральные, антропные и социальные функции человека.

Существенной причиной расщепления человеческой телесности на морфологические функции и их дальнейшей объективации в качестве технологических функций является страстное желание человека физически удвоить себя созданием параллельной телесности, посредством которой он стремится максимизировать удовлетворение своих витальных потребностей в запредельной форме. Однако чем более его органические функции дублируются функциями технологическими, тем менее самодостаточной оказывается его «внутренняя телесность». Наконец наступает такой исторический момент, когда морфологические процессы в микротеле могут протекать уже не иначе как «запараллеленными» с подобными технологическими процессами в макротеле. В конце концов интегральная совокупность человеко-тел вынуждена будет интегрироваться во всеобщий телесный организм, жизнедеятельность которого способна поддерживаться лишь строго определенным набором технологических процессов и структур.

Дробление человеческой индивидуальности приобретает столь широкий масштаб, что соединить и упорядочить их в некую ментальную псевдоцелостность оказывается возможным уже не на цивилизационной, а на технологической основе. «Неверно, — писал Шиллер, — что развитие отдельных сил должно влечь за собой пожертвование целостности; или же, сколько бы законы природы к этому ни стремились, все же должно находиться в нашей власти восстановление этой уничтоженной искусством целостности нашей природы, при помощи искусства еще более высокого»111.

Жизнь человека в современной «технологической цивилизации» от рождения до самой смерти напоминает полный технологический цикл, этапами которого являются проектирование, производство, использование и наконец утилизация индивида как вещи. Преодолевая свою социабельность, все более превращаясь из социальной вещи в вещь телесную, человеческая экзистенция становится все более технологичной, а технология — экзистенциальной. Но чтобы окончательно превратить человека в объект тотальных технологических изменений, его необходимо из вещественной телесности превратить в отелесненную вещественность, а затем и просто в вещь. «Перед лицом вечности, — писал П.А. Флоренский, — все должны разоблачиться ото всего тленного и стать нагими. И понятна отсюда пустота души, лишившейся большей части своего содержания»112. Пустотность души должна быть трансцендентно соразмерной «нищете духа», лишь при этом условии она вновь может в него «свернуться». Душа, отягощенная вещами, и более того, сама превратившаяся в вещь, не в состоянии предстать пред Духом в своей изначальной чистоте. Именно о таких душах говорится, что они оказались окончательно загубленными их «владельцами», польстившимися на прельщения князя мира сего. Естественный человек, измученный этими вечными проблемами, становится крайне неэффективным для реализации целей технологического прогресса, а потому и подлежит замещению человеком искусственным.

Создание искусственного человека, в котором все естественные процессы будут заменены на технологические, и есть цель технологической утопии, которая обретает все больше своих сторонников. Но ведь это уже будет не Субъект, а Объект, скажете вы, и будете совершенно правы. В этом-то и состоит стратегическая цель рационального Дискурса, или дискурсивного Рацио: осуществить полную и окончательную редукцию Субъекта к Объекту, а затем реифицировать Объект в качестве Субъекта.

По набору «поведенческих актов» Человек и Машина становятся все более онтологически аутентичными, различающимися лишь тем, что основу «человеческого поведения» составляют в основном биогенные, а «машинного поведения» — техногенные процессы. Однако и та и другая формы внешнего поведения вполне в состоянии интегрироваться в некий биотехнологический симбиоз, обладающий единой дескриптивно-нормативной системой взаимодействия, способной в перспективе стать мономорфной за счет радикальной технологизации человеческой телесности. Создание биоробота, а затем и просто робота уже не является фантастическим проектом, он вполне может реализоваться, как только человек вознамерится окончательно укорениться в универсум самообъективаций. Человек, освободившийся от своей биологической оболочки, не будет более нуждаться в каких-либо ограничивающих поведение нормах, оно будет полностью и окончательно регулироваться всеобщим рациональным дискурсом. Конечно же, это утопия, но, как известно, утопические проекты, к сожалению, имеют тенденцию воплощаться в жизнь и, главное, в особо изуверских формах. Опираясь на диктат потребностей над способностями, автоманипулируемый субъект, сам того не осознавая, будет организовывать свое открытое поведение в качестве некой ментальной разновидности рационализированного технологического процесса. Социальная технология окончательно инверсируется в свою противоположность — в технологическую социальность, шаблон поведения и чувств телесной массы окажется столь мономорфный, что вполне будет поддаваться строго научному прогнозированию и рациональной регламентации.

Не за горами создание некой разветвленной системы «регламентных работ», в рамках которой периодически будут устраняться выявленные дефекты и поломки в человеческих телах, постепенно вырабатывающих свой «витальный ресурс». Эта система «капитального ремонта», несомненно, будет обеспечиваться целым комплексом биотехнологических структур и дисциплин, в которых воплотятся наконец-то утопические идеи евгеники. Последовательно интроецируя природу объекта в ментальность трансцендентного надприродного субъекта, историцизм в конце концов обретет своего идеального псевдосубъекта.

Универсум объективаций может оставаться онтологически устойчивым отнюдь не за счет укорененности в нем телесного субъекта, а в связи с тем, что сам телесный субъект экзистенциально связан со всей иерархией субличностей, даже в том случае, если они в основном оказываются вытесненными в сферу бессознательного. Быть заключенным в бессознательное означает для них инобытийствовать в тех онтологиях, в которых их явное укоренение оказывается невозможным. Инобытийствование надтелесных Я в технологическом универсуме и придает ему столь необходимую, хотя и весьма относительную, устойчивость. Однако именно с этими благотворными проявлениями высших форм телесности и ведет свою беспощадную борьбу телесное Я, и его окончательная победа, несомненно, окажется «пирровой». Как только сознание телесного субъекта посредством рационального дискурса окончательно покончит с неявным присутствием в технологическом универсуме высших форм телесности с их трансрациональными интенциями, прекратит свое существование и технологический универсум, а с его исчезновением завершится и перманентная экзистенциальная катастрофа.

Реализация любых радикальных целей в сфере отчужденных сущностей, как правило, приводит к обратному результату: чем более Человек расчеловечивается обществом, тем более десоциализируется и само Общество, постепенно превращаясь из «вещественной социальности» в «социальную вещественность». Вещи одна за другой стали освобождаться от социальности как от своего весьма инородного предиката. В конечном счете десоциализированный мир вещей окончательно обособился в Универсум Технологических Объективаций и подмял под себя все те общественные структуры, которым еще не так давно служил верой и правдой. Теперь сами социальные феномены становятся своеобразными потребительными стоимостями для Универсума Хищных Вещей. Телесный субъект способен идентифицировать себя лишь с телесной организацией мира, ему недоступны более высокие формы самоидентификации. В ментальном плане социальная катастрофа вызвана прежде всего утратой индивидом своей социальной аутентичности, что и определяет особый характер и содержание третьего этапа кризиса гуманизма. Происходит разрыв социально опосредованного гуманизма с телесно превращенной формой человечности. Технологический универсум не в состоянии мириться с надрациональными формами человечности, рационализированный гуманизм выступает самой высшей формой антигуманизма еще и потому, что его обратной стороной является рациональное самоотчуждение человека. По глубинной сути своей технология не может быть гуманной как и гуманизм — технологичным. Создание разветвленной системы рационального псевдогуманизма необходимо лишь в целях апологетики бесчеловечной истории развития современного технологизированного мира, в чем объектоцентристская идеологема весьма преуспела.