Экскурс 1. Метод: по стопам Маркса

Перед нами загадка. Ключ к марксову методу исторического материализма заключается в том, что социальная теория должна соответствовать по форме контурам социальной действительности. Различные идеалистические теории предлагают независимые, пре-^1е6регающие историей методологические рамки, пригодные для ^Всякой общественной реальности - они годятся для любого разме-Р^а- В противоположность им, Маркс объясняет во введении к руко-

179 Часть 2. Множество

писной работе 1857 года «Критика политической экономии (черно­вой набросок)»~, замечательно компактном изложении своего мето­да, что тот способ, каким мы понимаем мир, должен соответство­вать современной ему социальной -реальности. Он, следовательно изменяется по ходу истории: метод и сущность, форма и содержа­ние должны находиться в согласии друг с другом⁶⁷. Однако отсюда вытекает, что, коль скоро история движется вперед, а социальная реальность изменяется, то прежние теории уже непригодны. Для новой действительности требуются новые концепции. То есть, если следовать предложенному Марксом методу, сейчас нужно отойти от самой марксовой теории настолько, насколько изменились объек­ты ее критики - капиталистическое производство и капиталисти­ческое общество в целом. Проще говоря, чтобы идти по стопам Мар­кса, надо фактически пойти дальше него самого и построить на основе его метода новый теоретический аппарат, адекватный на­шей нынешней ситуации. Требуется написать новое предисловие, в котором Марксов метод был бы скорректирован с учетом измене­ний, произошедших после 1857 года. Однако, как это ни странно, начав подобное движение вперед от Маркса, мы еще убедимся, что невозможно избавиться от ощущения, будто он до нас уже побывал там, куда мы только добрались.

Исходные элементы марксова метода, которыми мы будем ру­ководствоваться при разработке нашего собственного, включают: (1) историческую тенденцию, (2) подлинную абстракцию, (3) анта­гонистическое противоречие, (4) конституирование субъектов¹"⁸. Мы уже использовали марксово понятие тенденции, утверждая выше, что современную экономику характеризует гегемония нематериаль­ного производства. Хотя нематериальный труд не доминирует в ко­личественном отношении, мы тем не менее заявляем, что он навя­зал определенную тенденцию всем другим видам труда, трансфор­мируя их согласно собственным особенностям, и в таком смысле он занял позицию гегемона. Вспомним о том, что сам Маркс отмечал на первых страницах «Капитала». В период изучения им промыш­ленного труда и капиталистического производства на их долю при­ходилась лишь небольшая часть британской экономики, еще мень­шая часть - немецкой и прочих европейских национальных эконо­мик, а в масштабах всемирной экономики - ничтожная доля. В количественном отношении сельское хозяйство, бесспорно, еще до­минировало, но Маркс усмотрел в капиталистическом и промыш­ленном труде тенденцию, которая должна была послужить мото­ром будущих трансформаций. Когда правоверные марксисты гово­рят нам сегодня, что численность промышленного рабочего класса по всему миру не сократилась, а потому индустриальный труд и фаб-

Речь идет о рукописи 1857-1858 годов объемом около 50 печатных листов, в кото­рой К. Маркс впервые изложил результаты своих многолетних экономических исследо­ваний. На русском языке опубликована в: К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. 2-е изА> т. 46, гл. I, II. - Прим. ред.

2.1. Опасные классы

ика должны оставаться ведущим звеном всего марксистского ана-иза то следует напомнить им о марксовом методе выявления тен-енции. Количество имеет значение, но главное - ухватить сегод­няшнее направление движения, выяснить, какие семена прорастут, какие - засохнут. Великое достижение Маркса состояло в том, что в середине XIX века он дал трактовку тенденции и представил ка­питал, тогда еще находившийся на ранних стадиях развития, как полновесную общественную формацию.

В понятии «тенденции» заложена идея исторической периоди­зации. Крохотные исторические перемены происходят каждый день, но существуют также общие парадигмы, которые определяют наш образ мыслей, структуры знания, то, что кажется нам нормальным и выходящим из ряда вон, очевидным и неявным и даже мыслимым или нет, на долгие периоды времени. Затем парадигмы радикально меняются, происходит формирование новых стандартов. Переход между такими периодами представляет собой смену тенденций. Современное капиталистическое производство характеризуется серией переходов, указывающих на различные аспекты одной и той же смены: гегемонии промышленного труда - на гегемонию труда нематериального, фордизма - на постфордизм и модернити - на постмодернити. Периодизация помещает движение истории в рам­ки перехода от одной относительно устойчивой парадигмы к той, что приходит ей на смену⁶⁹.

Каждому периоду присуща одна или несколько общих форм, структурирующих различные элементы социальной действительно­сти и мысли. Эти общие формы, или изоморфизмы, для каждого пе­риода представляют собой то, что, к примеру, Мишель Фуко описы­вает в своем исследовании пространственного распределения и архитектуры всевозможных дисциплинарных институтов современ­ности. По его словам, не случайно тюрьма напоминает фабрику, та похожа на школу, которая подобна казарме, а последняя, в свою очередь, имеет сходство с больницей и так далее. У них у всех нали­чествует общая форма, которую Фуко связывает с дисциплинарной парадигмой⁷". Сегодня, напротив, мы, куда ни кинь взгляд, находим повсюду сети. Они видятся нам в военных организациях, обществен­ных движениях, учреждениях бизнеса, распределении миграцион­ных потоков, системах коммуникации, физиологических структурах и языковых взаимосвязях, в переносчиках возбуждения в нервной системе и даже в межличностных отношениях. Дело не в том, что прежде вокруг нас не было сетей или что изменилась структура мозга. Однако сеть стала всеобщей формой, которой свойственно опреде­лять то, как мы понимаем мир и действуем в нем. С нашей точки зрения особенно важно то, что сети - это такая форма организации ^с°трудничества и коммуникативных связей, которая диктуется не-^Материальной производственной парадигмой. Именно тенденция ^Эт°й общей формы к тому, чтобы возникнуть и осуществлять геге-°нию, и определяет данный период.

181 Часть 2. Множество

В качестве иллюстрации понятия тенденции и присущих ей формальных взаимосвязей между мыслью и общественной реаль­ностью, которые действительны на протяжении длительных пери­одов времени, рассмотрим то, что может показаться наиболее убе­дительным контраргументом: методологическую формулу Декарта-«Я мыслю - следовательно, я существую». Она подчеркивает досто­верность индивидуального ума, автономного от тела и физического мира. Для Декарта допустимо представить себе, что у него нет тела и что нет мира или места, где бы он мог находиться, в то время как его мышление само по себе убеждает его со всей определенностью в его собственном существовании. Может поэтому привести в заме­шательство, что в том же самом тексте, где он формулирует такое понимание, в своем «Рассуждении о методе», Декарт помещает свое открытие в весьма специфическом уголке мира. «Я был тогда в Гер­мании, в каковую страну меня завлекли войны, еще не закончивши­еся»⁷¹. Декарт пришел к своей позиции относительно достовернос­ти человеческого ума в один из дней 1619 года. Возможно, это произошло 10 ноября, когда в бытность солдатом на Тридцатилет­ней войне в Германии он в одиночку расположился на зиму в ком­нате с печным отоплением. Как связаны война и роль Декарта в ней с вечной истиной «я мыслю - следовательно, я существую»? Почему Декарт дает себе труд сообщить нам точное время и место? Было бы, конечно, легко понять, как столь ужасающая реальность, столь безнадежная, бессмысленная война могла заставить кого-то передумать «изучать книгу мира» и вместо этого сделать объектом изучения самого себя. Я могу вообразить, будто кошмарный мир не существует и что мое думающее существо является единственной реальностью, явной и определенной. Никто не спорит, что было бы излишним упрощением считать методологическое открытие Декар­та всего лишь реакцией смятенного солдата, оказавшегося в воен­ных условиях. Тем самым была бы установлена слишком узкая, ме­ханистическая и прямолинейная связь между причиной и следствием. Однако в равной степени ошибочно отделять сделан­ное Декартом открытие от социальной реальности, его окружав­шей. В сущности, величие Декарта заключается в том, что он обна­ружил форму и способ мысли, соответствующие целой эре, которая еще только приближалась. Независимое, персонально мыслящее существо, обнаруженное Декартом, имеет ту же форму, что и разно­образные прочие фигуры, которые возникли приблизительно в то же самое время в Европе эпохи модернити, от индивидуального экономического актора до суверенного национального государства. Ни Тридцатилетняя война, ни какое-либо иное историческое со­бытие не служат «причиной» теории Декарта. Однако все сочета­ние взаимоотношений, составляющих реальность его положения, делают декартову теорию мыслимой. Его открытие соответствует по форме возникающей тенденции современной ему социальной действительности.

2.1. Опасные классы

Для Маркса, конечно, все начинается с производства, и мы мо­ем обратиться к производственному вопросу, чтобы уразуметь * _ю подлинной абстракции, второго элемента его метода, который м нужно воспринять. Маркс заимствовал у классиков политичес­ки экономии Адама Смита и Давида Рикардо сентенцию, согласно второй в капиталистическом обществе труд является источником "сякой ценности и богатства. Однако индивидуальный труд, вопре-^в _Пр_Истрастию политэкономов к мифу о Робинзоне Крузо, не по­может нам понять капиталистическое производство. Капитал со­здает коллективную, общественно связанную форму производства, при которой труд каждого из нас продуктивен только во взаимо­действии с трудом бесчисленных других. Согласно объяснениям са­мого Маркса в рукописи «Критика политической экономии (черно­вой набросок)», было бы не менее абсурдно усматривать источник стоимости при капиталистическом производстве в труде изолиро­ванного индивида, нежели трактовать развитие языка без учета того, как люди живут вместе и разговаривают друг с другом. Чтобы по­нять сущность капитала, нужно начать с концепта общественного _Тру_Да 1 _то есть абстракции, но абстракции рациональной, которая, как подчеркивал Маркс, по сути, более реальна и принципиально важна для понимания производства капитала, чем любые конкрет­ные проявления персонального труда. При капиталистическом про­изводстве особые трудовые вклады каменщика, сварщика, продав­ца в магазине и тому подобных персонажей равноценны или соизмеримы, так как в каждом из них заложен общий элемент -абстрактный труд, или труд как таковой безотносительно к его спе­цифическому виду. Такой абстрактный труд, как объяснял Маркс, является ключом к пониманию капиталистического понятия сто­имости. Если, как мы уже сказали, в капиталистическом обществе труд лежит в основе всякого богатства, то абстрактный труд дол­жен быть источником стоимости как таковой. Деньги - это самое последовательное воплощение индифферентности и абстрактнос­ти капиталистической стоимости.

Как только мы сформулировали марксово понятие абстракт­ного труда и то, как он соотносится со стоимостью, сразу становится ясным важное различие между рабочим временем у Маркса и тем, как понимаем его мы. Маркс интерпретирует отношения между трудом и стоимостью с точки зрения соответствия их количества: определенное количество времени абстрактного труда равняется величине стоимости. Согласно закону стоимости, действию которо­го подчиняется капиталистическое производство, стоимость нахо-Дит выражение в измеримых, однородных единицах рабочего вре­мени. Маркс, в конечном счете, связывает данное понятие с проведенным им анализом рабочего дня и прибавочной стоимости. Однако ныне действие данного закона не может быть выдержано в ^т°й форме, в какой его понимали Смит, Рикардо и сам Маркс. Вре­менное единство труда как базовой единицы измерения стоимости

183 Часть 2. Множество

сегодня лишено смысла. Труд остается основополагающим источ­ником стоимости при капиталистическом производстве, в данном отношении ничего не изменилось, но необходимо исследовать, _с каким именно типом труда мы имеем дело и каково свойственное ему понятие временных отношений. Мы уже отмечали выше, что в условиях гегемонии нематериального труда рабочий день и произ­водственное время претерпели глубокие изменения. Четкие ритмы фабричного производства и присущее ему резко выраженное деле­ние на рабочее и свободное время начинают ослабевать в сфере нематериального труда. Вспомним, как в самых высоких сферах рынка труда такие компании, как «Майкрософт», стараются сделать контору более похожей на дом, предлагая бесплатное питание и программы физических упражнений, чтобы удержать работников в конторе на как можно большем отрезке времени их бодрствова­ния. В наименее престижных сферах рынка труда рабочим прихо­дится изворачиваться на нескольких работах одновременно, чтобы свести концы с концами. Подобные практики существовали всегда, но сегодня они становятся нормой вследствие перехода от фордиз­ма к постфордизму, к повышенной гибкости и мобильности, кото­рые навязываются работникам, когда устойчивая, долговременная занятость, типичная для работы на фабрике, отходит в тень. Как на высшем, так и на низшем краях рынка труда новая парадигма ведет к подрыву деления на рабочее и личное время.

Тесная связь между работой и жизнью, размывание времен­ных делений при производстве «после Форда» еще заметнее, когда они выражаются в результатах неовеществленного труда. Матери­альное производство - скажем, изготовление машин, телевизоров, одежды и продуктов питания - создает средства жизни в обществе. Современные формы социальной жизни невозможны без таких то­варов. С этой точки зрения мы можем по-новому обозреть всю эво­люцию капиталистического производства, которая осталась у нас за спиной - что несколько напоминает то, как анатомия человека может послужить ключом к анатомии примата (см.: «Критика поли­тической экономии (черновой набросок)»). Капитал всегда был на­целен на производство и воспроизводство жизни общества, а также на контроль над ней. Маркс указывал на этот факт, к примеру, ког­да говорил, что хотя капитал можно охарактеризовать, как это обык­новенно и делается, как накопление общественного богатства в форме товаров или денег, в сущности, он представляет собой соци­альное отношение. Сегодня более явно и непосредственно, чем ког­да-либо, производство капитала сводится к продуцированию жиз­ни общества. Маркс указывал в том же направлении, выдвинув понятие «живого труда» как формообразующего элемента наших творческих способностей. Живой труд - это основополагающее че­ловеческое свойство: оно состоит в способности активно противо­стоять невзгодам и создавать общественную жизнь. Живой труД можно загнать в капиталистические рамки и урезать до рабочей

2.1. Опасные классы

силы, которая продается и покупается, производит товары и капи­тал, но труд всегда превосходит эти рамки. Наши способности к новаторству и творчеству неизменно значительнее нашей работы на производстве - точнее, на производстве капитала. Здесь мы мо­жем отметить, что такое биополитическое производство, с одной стороны, неизмеримо, так как его нельзя выразить количественно, переведя в фиксированные единицы времени, и, с другой стороны, чрезмерно по отношению к ценности, которую способен извлечь из него капитал, так как капиталу не дано когда-либо захватить всю жизнь целиком. По этой причине нужно произвести ревизию мар-ксова понимания связи между трудом и стоимостью при капитали­стическом производстве.

Центральным аспектом парадигмы нематериального производ­ства, который нам необходимо здесь уяснить, является его тесная связь с сотрудничеством, совместным экспериментированием и ком­муникацией - короче говоря, его общинная база. Маркс настаивал, что в историческом плане одним из значимых прогрессивных фак­торов капитализма являлась организация армий трудящихся в рам­ках кооперативных производственных отношений. Так, капиталист зазывает рабочих на фабрику, побуждая их к сотрудничеству и об­щению при производстве, обеспечивая их соответствующими инст­рументами. При парадигме нематериального производства, напро­тив, уже сам труд, как правило, непосредственно создает средства взаимодействия, коммуникации и кооперации, необходимые в про­изводстве. Аффективный труд всегда прямо ведет к оформлению отношения. Производство идей, образов и знаний не только совер­шается совместно - никто, в сущности, в одиночку не думает, всякая мысль создается сообща, в контакте с прошлыми и нынешними раз­мышлениями прочих людей - но, кроме того, всякая новая идея или новый образ требуют новых возможностей совместного твор­чества и их обеспечивают. Наконец, продуцирование языков, как естественных, так и искусственных, таких, как компьютерные язы­ки и разного рода коды, всегда требует сотрудничества и порожда­ет новые средства для совместных действий. Всеми подобными пу­тями порождение сотрудничества при нематериальном производ­стве стало делом внутренним относительно труда и, следовательно, чем-то внешним относительно капитала.

Экономисты фиксируют общее в форме мистификации через понятие «экстерналия». Позитивные экстерналии - это выгоды, которые накапливаются в отсутствие ваших собственных действий. Обычно в этой связи приводят пример, согласно которому в том случае, если мой сосед украшает свой дом и двор, стоимость моей собственности тоже растет. В более широком и существенном смыс­ле позитивные экстерналии имеют отношение к общественному бо­гатству, которое создается вне непосредственного производствен­ного процесса и ценность которого может лишь отчасти быть учтена ^питалом. Социальные знания, взаимоотношения и виды комму-

185 Часть 2. Множество

никации, являющиеся результатом нематериального производства обычно соответствуют данной категории. Становясь общими /uj. социума, они формируют своего рода сырой материал, который не потребляется при производстве, а фактически умножается по мере его использования. Каждое предприятие в Мичигане, на северо-востоке Италии или в южной Индии выигрывает от наличия обра­зовательной системы, государственной и частной автодорожной инфраструктуры, железных дорог, телефонных и оптико-волокон­ного кабельных линий, как и от общего повышения культурного уровня населения. Ум, аффективные навыки и технические знания населения, с точки зрения бизнеса, составляют позитивные экстер­налии. Капиталу не приходится платить за эти внешние источники богатства, являющиеся общими для всех нас, но в то же время он не способен их всецело контролировать. Подобные внешние преиму­щества, доступные всем, в растущей мере определяют хозяйствен­ное производство в целом.

Сегодня теория взаимоотношений между трудом и стоимостью должна основываться на понятии общего. Общее возникает на обо­их концах нематериального производства - и в качестве исходной предпосылки, и в качестве результата. Наше общее знание состав­ляет фундамент всякого нового производства знания; языковая об­щность - это базис любой лингвистической инновации; на суще­ствующие аффективные взаимосвязи опирается все производство аффектов; и наш общий банк социальных имиджей делает возмож­ным создание новых образов. Все эти технологии добавляют нечто к общему и, в свою очередь, служат основанием для нового произ­водства. Фактически общее возникает не только до начала и по за­вершении производства, но и в его ходе, так как сами производ­ственные процессы обобщены, кооперативны и коммуникативны. Труд и стоимость обрели биополитическое качество, поскольку жизнь и производство становятся слитными. В той мере, в какой жизнь все более нагружена актами производства и воспроизвод­ства, общественная жизнь сама становится производственной ма­шиной.

Согласно парадигме нематериального и биополитического про­изводства, новые характеристики стоимости, такие как невозмож­ность ее измерить, а также свойственная ей тенденция становиться общей и находиться во всеобщем пользовании, подрывают все тра­диционные механизмы учета. Необходимо переосмыслить стандар­тные меры производства, воспроизводства, обращения, потребле­ния и инвестирования. Прежние методы не могут, к примеру, учесть позитивные экстерналии и все прочие совместные общественные формы производства, которые располагаются вне узких отношений трудового найма. В XIX веке французские физиократы, такие как Франсуа Кенэ, построили Экономическую таблицу, чтобы отразить всю совокупную стоимость, полученную за год экономического про­изводства, обращения и потребления. Сегодня нам нужна новая

2.1. Опасные классы

Экономическая таблица, выходящая за рамки традиционных изме-ений и способная точнее показать, где создается и куда направля-Р _СТоимость в национальном и всемирном хозяйстве. Это потре­бует революции в методах бухгалтерского учета, подобной пансформации нашего понимания привычных, метрических про­странств геометрии Эвклида под воздействием теории относитель­ности Эйнштейна. Но, опять-таки, когда мы столь далеко уходим перед от Маркса, мы можем оглянуться и увидеть, что и он двигал­ся в том же направлении с очень похожим понятием общего произ­водства и общего богатства. В своих тетрадях он писал: «И впрямь, если ограниченная буржуазная форма отметена, как же нам пони­мать богатство? Разве это не универсальность индивидуальных по­требностей, способностей, удовольствий, производительных сил и тому подобного, что создано в ходе всеобщего обмена?... Разве это не абсолютное исчисление потенциальных творческих возможнос­тей без всяких допущений, за исключением предшествующего ис­торического развития? Это делает такое совокупное развитие, то есть развитие всех человеческих сил как таковых, самоцелью, не подлежащей измерению заранее установленным аршином.... Так разве оно стремится остаться тем, чем уже стало, а не совершает безусловное движение к своему становлению?» («Критика полити­ческой экономии (черновой набросок)»). Когда мы снимаем с глаз шоры капиталистического общества, ограничивающие наше виде­ние, мы вместе с Марксом понимаем, что материальное богатство, включая предметы потребления, собственность и деньги, не явля­ется самоцелью. Подобные представления не должны ввергать нас в некое аскетическое самоотвержение. Подлинное богатство, кото­рое действительно ценно само по себе, заключается в общих вещах; это сумма тех удовольствий, стремлений, способностей и потребно­стей, которые есть у всех нас. Общий достаток - вот подлинный и достойный объект производства.

Мы не собираемся утверждать, будто парадигма нематериаль­ного производства - это какой-то рай, в котором мы все вместе сво­бодно производим и в равной мере делим общее социальное досто­яние. Нематериальный труд под властью капитала все еще подвер­жен эксплуатации, как и труд материальный. Другими словами, труд женщин, мужчин и детей по-прежнему находится под контролем капиталистов, которые присваивают произведенное богатство. Здесь ^в Дело вступает антагонизм, третий элемент марксова метода, кото­рый нам важно учесть. Сегодня, как и всегда, термин эксплуатация Дает имя постоянно переживаемому рабочими опыту антагонизма. Теория эксплуатации призвана обнажить совершаемое каждый день структурное насилие капитала над рабочими, которое генерирует ^9тот антагонизм и, в свою очередь, служит основой для того, чтобы рабочие организовались и отвергли капиталистический контроль. Маркс настаивал на том, что всякая концепция эксплуатации долж­на опираться на теорию стоимости. Иначе говоря, в той же мере, в

187 Часть 2. Множество

2.1. Опасные классы

какой претерпело изменение отношение между трудом и стоимос­тью, должно измениться и наше понимание эксплуатации. У Марк­са эксплуатация измеряется количеством рабочего времени, как и стоимость в его теории. Степень эксплуатации соответствует про­должительности дополнительного рабочего времени, то есть той части рабочего дня, которая превышает время, необходимое, что­бы работник создал стоимость, равную своему заработку. Дополни­тельное рабочее время и прибавочная стоимость, которая за это время произведена, составляют ключ к тому определению эксплуа­тации, которое предложил Маркс. Это временное мерило давало Марксу ясные и удобные концептуальные рамки, а также обеспечи­вало непосредственную применимость его теории в те времена, когда он творил, к борьбе рабочих за сокращение рабочего дня.

Однако сейчас экспансия нематериального производства дела­ет невозможным применение теории стоимости, связывающей пос­леднюю с измеримым по своей продолжительности временем. Сле­довательно, и эксплуатацию уже нельзя воспринимать в прежних терминах. Точно так же, как нам следует понимать производство стоимости с точки зрения общего, и эксплуатацию надо попытаться постичь как эксплуатацию общего. Иными словами, общее становит­ся субститутом прибавочной стоимости. Эксплуатация есть частное присвоение доли или всей стоимости, которая была произведена для общего применения. Произведенные совместно отношения и связи по своей природе являются общими, и все же капитал пыта­ется частным образом присвоить некую долю ценности. Вспомним, например, о прибыли, которую приносит аффективный труд. То же самое верно и в отношении производства языков, мыслей и знаний: то, что делается совместно, становится частным. Это так, к примеру, когда в частную собственность попадают традиционные знания, произведенные в туземных общинах, или знание, совместно создан­ное в научных сообществах. В некотором смысле можно сказать, что деньги и упор на финансовые факторы в экономике подводят итог той скрытой логике, в согласии с которой отпадают традици­онные черты капиталистического производства, и все же капиталу удается осуществлять контроль и извлекать доходы. Конечно, день­ги - это не только общий эквивалент, облегчающий обмен, но и предельное воплощение общего. Финансовые инструменты, дери­ваты, как мы еще увидим в третьей части книги, проецируют такое воплощение общего в будущее. Другими словами, попадая на фи­нансовые рынки, деньги начинают представлять собою не только нынешнюю, но и будущую стоимость общего. Финансовый капитал делает ставку на будущее и функционирует как общая репрезента­ция наших будущих продуктивных способностей. Прибыли финан­сового капитала, вероятно, есть экспроприация общего в наиболее чистом виде.

Однако логика эксплуатации ни в коем случае не одна и та же для каждого в этом мире. Уже когда мы излагаем теорию тенден-

⁴

ции с тем пониманием, что одна форма труда осуществляет функ­ции гегемона в отношении остальных, нам следует одновременно признать, что тем самым подразумевается разделение труда, соот­ветствующее географическим, расовым и тендерным иерархиям. В следующем разделе мы сосредоточимся на топографии эксплуата­ции, которая эти иерархии устанавливает. Управление разделени­ем труда и власти - вот одно из орудий, которое имеется в распоря­жении у капитала и позволяет ему командовать всемирным производством и богатством.

Четвертый и заключительный элемент марксова метода, кото­рому мы будем следовать, затрагивает производство субъекта. Соглас­но Марксу, субъективность продуцируется через материальные про­изводственные практики. «Производство, таким образом, создает не только объект для субъекта, - пишет он, - но и субъект для объек­та» («Критика политической экономии (черновой набросок)»). Субъективность работников также оформляется в условиях анта­гонистического опыта эксплуатации. Как нам кажется, в нынешнее время гегемонии нематериального производства термин «бедняк» обозначает образцовую производственную фигуру. Это не следует понимать так, будто происходит постоянное отвержение рабочих, как свойственно было предполагать Марксу, или же что все рабо­чие в мире страдают от условий крайней нищеты (хотя на практике для многих это так и есть). «Бедняк» - это единственная фигура, способная обозначить общество во всей его целостности как нечто неразделимое, определяемое единой основой - как манифестанты в Южной Африке использовали это слово, чтобы указать на общую связь различных групп, участвующих в борьбе с нищетой. С точки зрение парадигмы нематериального производства, в таком произ­водстве, основанном на коммуникации и совместных действиях, «бедняк» - это важная фигура производства с той точки зрения, что обществу свойственно производить, действуя подобно скоордини­рованному ансамблю. «Бедняк» также подчеркивает противоречи­вую связь производства с миром собственности: «бедняк» отгоро­жен от богатства и все же включен в кругооборот его общественного производства. «Бедняк» - это плоть биополитического производ­ства. Мы - бедняки.

Итак, завершая краткое изложение нового метода, который идет дальше предложенного Марксом и принимает в расчет про­изошедшие с тех пор в мире изменения, у нас вновь возникает стран­ное ощущение, будто Маркс уже побывал в этой финальной точке прежде нас. В том фрагментированном стиле, который типичен для ^его рукописей, он поясняет, что труд в условиях капитала предпо­лагает состояние полной нищеты. «Живой труд, существующий как абстракция моментов подлинной реальности.., - это совершенное —Обнажение, чисто субъективное существование труда, лишенного всякой объективности. Труд есть абсолютная нищета: нищета не как нехватка чего-то, но как тотальное изъятие объективного богатства»

189 Часть 2. Множество

(«Критика политической экономии (черновой набросок)»). Однако как только Маркс формулирует столь негативный взгляд на нищету как на изъятие, он тут же переворачивает определение бедности в позитивном ключе: «Труд не как объект, но как деятельность; не сам как ценность, но как живой источник стоимости. [А именно,] общее изобилие (по контрасту с капиталом, при котором оно суще­ствует объективно, как реальность) как общая возможность [богат­ства], которая находит подтверждение в действии» (там же). Та­ким образом, у живого труда двойная природа: с одной стороны, он предстает как тотальная бедность, будучи лишен изобилия, но, с другой стороны, Маркс видит в нищете нулевой цикл человеческой деятельности, образ общей перспективы и, тем самым, источник всякого богатства. В сущности своей мы как люди воплощаем все­общую перспективу или общую продуктивную способность. Двой­ная природа бедности и всеобщей перспективы все более зримо определяет субъективность труда в условиях действия нематери­альной парадигмы. Богатство, ею создаваемое, отбирается, что со­ставляет источник антагонизма. Тем не менее, беднота сохраняет способность производить блага, в чем заключена ее сила. В таком сочетании антагонизма и силы происходит становление субъекта революции.

Гибель унылой науки?

Ничто так не раздражает наших друзей-экономистов, как на­поминание, что экономика - дисциплина глубоко реакционная. Дей­ствительно, с тех пор, как она зародилась где-то между Шотлан­дией и Францией во времена, называвшиеся эпохой Просвещения, экономика развивалась как теория измерений и равновесия между частями некоего целого - экономического целого, включающего про­изводство, воспроизводство и распределение ценностей. Конечно, внутренние подвижки происходят энергично, наблюдается посто­янный рост, формы и основания всегда открыты для обсуждения; недостатка в конфликтах не ощущается, но стабильность целого всегда перевешивает движение его частей. Как и в мире, нарисован­ном Аристотелем, для экономистов сущность и форма, движение и цель обязательно должны быть совместимы и соединены друг с другом. По этой причине экономика, вопреки впечатлению о по­стоянном движении, которое она производит, на самом деле со­вершенно статична и скована. Не случайно, именно французские дшзиократы и шотландские моралисты первыми сформулировали предпосылки аналитического исследования, спустя столетие вопло-

2.1. Опасные классы

тившегося в неоклассическую «общую теорию равновесия». То, что статистики и математики со временем возьмут верх над эконо­мкой, было неизбежно, поскольку лишь они владеют необходимы­ми специальными приемами, позволяющими успешно ею занимать­ся. Но подсчеты и модели каждый день подтверждают, в дополнение к академическим библиотекам и правительственным досье, всю уто­пичность свойственной экономике политической реакционности. Впрочем, почему реакционности? По той причине, что обществен­ное воспроизводство анализируется с целью поддержания его в точ­но таком же состоянии, в каком оно уже находится, и изображе­ния его в количественньш показателях, которые могли бы сделать отношения эксплуатации неизбежными и естественными, то есть онтологически необходимьгми. Экономикс более дисциплинарна, чем любая другая дисциплина, и была таковой с момента своего появле­ния.

В течение эпохи модернити, по мере приближения к нашему времени появлялось все больше феноменов и институтов, не согла­сующихся с упором почтенной и славной науки экономики на «рав­новесность». Колич£ства, которые не поддаются измерению, несо­вершенство и искажения информации, жестокие и варварские методы эксплуатации, правовые и институциональные изменения, социальные и политические революции - короче, все катастрофи­ческие явления, которые можно собрать под рубрикой «кризис», -показывают, что теория равновесия не может служить обилий схемой для экономики. Скорее все дело в управлении в условиях нару­шенного равновесия. Об этом факте возвестили революционеры, а в академической среде нечто подобное стал подозревать Торстейн Веблен. Сомнение, обратившееся в уверенность, сводились к тому, что точной меры и равновесия в природе не существует вовсе!

В XX веке наряду с трагическими войнами и другими катак­лизмами наступила эра реконструкции и торжества политичес­кой экономии. Наряду с признанием отсутствия естественных критериев, реконструкция включала в себя политическую тактику приспособления, которая имела в виду восстановить традицион­ный экономический баланс. Эта тактика порой приводила к новой ^сгпратегии, как произошло, например, после краха фондового рынка ⁶ 1929 году. Джон Мейнард Кейнс попытался перестроить в науч-^НШ плане знание о социальных аспектах производства, воспроиз-

191 Чисть 2. Множество

водства и распределения благ (как и способы господства над ними) Если естественные меры стоимости потеряли смысл (или, по край­ней мере, перестали функционировать под давлением классовой борь­бы), то следовало сконструировать такую функцию измерения, ко­торая обеспечивала бы равновесие развития даже при кризисах относительно политических идеологий, связей между производите­лями и производственнь1х отраслей. То был редкий пример в исто­рии экономики, когда речь шла о попытке освободить политичес­кую экономию от подпирающего ее реакционного аппарата. Чтобы этого добиться, необходимо было открыть систему социальных сил и политических субъектов ради посредничества между антагонис­тическими социальными напряжениями. Политическая экономия должна была превратиться в «новый курс» Рузвельта.

Но осуществимо ли сохранение параметров воспроизводства ка­питалистического порядка в долговременной перспективе, если от­крыть государственное регулирование для вмешательства социаль­ного антагонизма или, точнее, если признать социальный антагонизм стандартным условием (если не способом легитима­ции как таковым) политического порядка? Возможно ли поддер­жание капиталистического порядка, если политическая экономия открыта для введения все новых правил распределения благ? Тем более, возможно ли это тогда, когда хозяйственная интервенция, будь то через систему благосостояния (даже при ее кризисе) или посредством ведения войны (при всей ее грубой эффективности) заб­локировала спорящие друг с другом силы, образующие жизнь обще­ства? Кейнсианство положило конец иллюзии о естественности экономических процессов, но тем самым породило не находящую ре­шения проблему, с которой приишось столкнуться политической экономии. К 1970-м годам кейнсианское переосмысление экономики продемонстрировало свои печальные плоды. С развертыванием «хо­лодной войны» кейнсианство сначала быпо подвергнуто чистке Полом Самюэльсоном так, что оно стало напоминать старую кон­формистскую неоклассическую доктрину, а потом явились Милтон Фридмен и «чикагская школа». Они полностью развалили кейнси­анство, предложив установить некоторые критерии равновесия путем возложения всей власти по регулированию на деньги, то есть на рынок. Можно сказать, что таким образом нас вернули к эконо­мике - но какая странная это наука! Теперь она основъшается на

2.1. Опасные классы

своего рода «монетарном эссенциализме». Его стандарты измере-_ния не имеют никакой связи с реальным миром производства и обмена, а подчиняются тем нормам, которые диктует централь­ный банк или Федеральная резервная система. Учение Аристотеля было восстановлено в денежно-кредитной политике, и теперь цен­тральный банк неизбежно стал мотором монетарной онтологии. Все это вызывает большие сомнения. Здравый смысл, в дополнение к ежедневному опыту, говорит нам (в приличной кейнсианской фор­ме), что деньги - это не предпосылка производственной реальнос­ти в обществе, то есть не нечто априорно данное, а итог, эмпири­ческим путем созданный при помощи инструментов регулирования. Кроме того, даже критикуя центральную роль, отводимую день­гам, мы все же вынуждены согласиться, причем без всякой иронии, с тем, что метафизический образ, придаваемый экономистами деньгам (как это часто случается в философии), до некоторой сте­пени напоминает действительное положение вещей. И в самом деле, чем больше производство социализируется и глобализируется, тем больше денежные связи (служащие основой для финансовых инстру­ментов) выступают в роли индексов и проявлений общего социаль­ного производства и комплекса взаимоотношений, которые сводят вместе разнъп хозяйственных акторов. Фактически ничто, кроме власти денег, не может олицетворять собою всеобщность произ­водственных ценностей, служащих выражением глобального мно­жества. Однако для уяснения подобной аналогии нам следует еще раз учесть кризис экономике и неоднократных попыток выявить стандарты измерения, а потому искать основы науки уже не в природе вещей, а во всеобщих сдвигах в условиях труда и сотрудниче­ства единичных субъектов (индивидов и групп), составляющих про­изводство. Уже нельзя надеяться обнаружить какие-то естествен­ные единицы измерения. И даже когда подобные меры появляются, они представляют собой всего лишь мимолетные результаты, воз­никающие апостериори из общей организации общества и последо­вательного разрешения конфликтов, ее пронизывающих. Иначе го­воря, истощившая все свои силы экономическая наука должна открыться для политики; она должна уступить место полити­ческой практике, признав, необходимость этого. Чтобы быть нау-^кой, экономике следует вернуться к чему-то, в большей мере соот-

193 Часть 2. Множество

ветствующему древнегреческому значению данного слова, и принять во внимание всю социальную жизнь.

Пока мы ожидаем, как новые Имре Лакатос или Пол Фейера-бенд ниспровергнут экономике, интересно заметить, что хотя эта дисциплина увязла в собственном догматическом оцепенении, неко­торые экономисты приходят к выводам, близким к нашим предпо­ложениям. Так, Гэри Беккер в течение полувека задавал один и тощ же вопрос: какой смысл выяснять, довольны ли и добились ли само­реализации люди в чисто экономическом плане, если не делать ин­вестиции в сферу биополитического существования в целом? Ко­нечно, у приверженцев индивидуалистической методологии из «чикагской школы» нет шансов решить такую проблему, даже если они добавят новые концепты, такие как человеческий и когнитив­ный капитал. Однако унылая наука, как назвал ее Томас Карлейль, еще не обречена. Она способна возродиться, если присмотрится к новой общей антропологии, а также к интеллектуальной и аф­фективной мощи труда на производстве и сможет, в дополнение к капиталистам и наемным работникам, принять в расчет бедно­ту и отверженных, которые, между тем, неизменно вводят в обо­рот продуктивные выражения социального существования. Что­бы экономическая наука сегодня работала, она должна строиться вокруг общего, глобального и социальной кооперации. Другими сло­вами, экономике должна стать биополитической наукой. Как гово­рит Амартия Сен, налицо необходимость обращения экономичес­кой науки к этике.

2.2. De corpore

Отныне тело без органов полагается на производ­ство мечтаний, достигает его и присваивает себе. Ме­ханические же органы теперь льнут к этому бесчлен­ному телу, как если бы то была защитная куртка фехтовальщика, или как если бы эти механические органы были медалями, приколотыми к трико бор­ца вольным стилем и издающими позвякивание, когда он начинает движение по направлению к про­тивнику.

Жиль Делез и Феликс Гваттари

Однако в целом система протекционизма в наши дни отличается консервативностью. Система же свобод­ной торговли разрушительна. Она разбивает сло­жившиеся национальности и доводит противостоя­ние пролетариата и буржуазии до крайней точки. Во всем мире система свободной торговли прибли­жает социальную революцию. Только в таком рево­люционном смысле, господа, я и выступаю за сво­бодную торговлю.

Карл Маркс

До сих пор мы рассматривали вопрос труда и нищеты пре­имущественно в экономическом плане, чтобы продемонстри­ровать, что у разнообразных единичных фигур производства хватает общих оснований, взаимодействия и связей, позволя­ющих оформить множество. Однако мы уже согласились с тем, что сегодня заниматься трудом и бедностью - удел не только экономической науки. Персонажи, сливающиеся во множе­ство - промышленные рабочие, работники нематериальной сферы, сельскохозяйственные рабочие, безработные, мигран­ты и тому подобные лица, - это биопблитические фигуры. Они воплощают отчетливые образы жизни в конкретных обстоя­тельствах, а нам нужно ухватить материальные черты и про­странственное распространение каждого такого образа жиз­ни. Следует, кроме того, изучить политические и общественные институты, поддерживающие иерархии глобального масшта­ба и географию нищет/ы и зависимости. Короче говоря, теперь ^наш анализ должен/ерей™ от топологии эксплуатации к ее типографии. Если топология исследует логику эксплуатации в

195 Часть 2. Множество

производственном процессе, то топография отобразит иерар­хии во властной системе и их неравные отношения на «Севе­ре» и «Юге». Пространственные отношения контроля и субор­динации крайне важны для понимания того, как именно противоречия в системе трансформируются в противостоя­ние и конфликт.

Поскольку мы теперь согласны (с точки зрения критики политической экономии), что единичные носители труда в ус­ловиях постмодернити не остаются расколотыми и распылен­ными, а коммуникации и сотрудничество сводятся отныне во­едино во всеобщее социальное существование, то здесь нам предстоит в него погрузиться. Социальное существование од­новременно обильно и убого, полно как производительных сил, так и страданий, и при всем том оно лишено формы. Все­общее социальное существование оказывает большое влияние на производство и воспроизводство в современном обществе. Ему принадлежит центральная роль в качестве цементирую­щей среды соответствующих процессов. К тому же у такой среды имеется достаточный потенциал, чтобы создать новое, альтернативное общество. Мы будем считать такое всеобщее социальное существование новым «мясом», аморфной плотью, которая пока не сформировала тела. Здесь важен вопрос, ка­кого именно рода организм образуют в будущем эти объеди­нившиеся единичные элементы (личности). Не исключено, что их зачислят в глобальные армии, стоящие на службе капитала, поработят во исполнение глобальных стратегий холопского включения и насильственной маргинализации. Другими сло­вами, новая социальная плоть может быть трансформирована в производственные органы глобального общественного тела капитала. Но есть и другая возможность. Она состоит в том, что личности, сойдясь вместе, сорганизуются самостоятельно. Тем самым они проявят «плотскую силу» в соответствии с дав­ней философской традицией, восходящей как минимум к апо­столу Павлу из Тарса⁷². Плотская сила подразумевает нашу способность к собственному видоизменению, которая прояв­ляется через историческое действие и построение нового мира. Итак, если встать на такую абстрактную, метафизическую точ­ку зрения, политический конфликт возникает между двумя

2.2. De corpore

формами, в которых общественная плоть множества может быть организована в качестве глобального социального орга-

низма.

Глобальный апартеид

Ранние европейские политико-философские трактаты эпо­хи модернити обычно открываются разделом под названием «О теле» (De Corpore), где анализируется как человеческое тело, так и политический организм. Политический организм - это закон, претворенный в регулируемый общественный поря­док⁷³. Аналогия с телом человека подчеркивает естественность этого порядка - есть голова, принимающая решения, руки для борьбы и различные прочие классы или органы, служащие удовлетворению естественных надобностей. Причем в ранних аналитических трудах эпохи модернити весь этот порядок, как правило, считался подтвержденным и охраняемым властью Господа. В европейской политической мысли времен модер­нити получили развитие два направления этой традиции. В соответствии с одним из них, суверен, стоящий над обществом, определяет и гарантирует порядок в политическом организ­ме: все подвластны господину и объединены его волей. Речь идет о выработке субъекта политическими средствами, когда все население организуется в некую идентичность. Получен­ное политическое тело, чаще всего обретающее национальную форму, является абсолютистским в негативном смысле, по­скольку разнообразные, несхожие между собой общественные классы и функции сводятся воедино диктатом правителя. Вто­рое направление той же традиции представляет политичес­кий организм в виде республики, а именно - respublica (общего Дела), публичного объекта. В таком случае властелин вписан в него непосредственно и опирается на некое естественное со­стояние, которое предшествует и общественному договору, и передаче правителю суверенных прав и полномочий. Здесь опять-таки политический организм абсолютен, а власть гос­подина едина, за исключением того, что республиканская мысль настаивает на ограничениях суверенитета. Выработка субъекта ^в такой республиканской версии времен модернити обретает

197 Часть 2. Множество

форму конституционализма, регулирующего иерархическое политическое господство: подобно органам и членам в инди­видуальном теле, за каждой частью общества закреплены свои естественные места и функции в системе конституционной республики.

Ниже мы обсудим еще эту альтернативу с приведением английских и французских примеров, а также со ссылками на Гоббса и Руссо. Сейчас же позвольте изложить ее согласно немецкой правовой традиции. Самым развитым примером первого направления является немецкая концепция рейха, что независимо от того, понимаем ли мы под этим национальное государство или империю, по сути подразумевает Gemeinschaft, то есть общность тел, крови и земли, формирующую Heimat, или родину. С такой точки зрения власть представляет собой органический элемент социального целого, однако, как в пле­мени или семье, она патриархальна и находит свое выраже­ние в возвышении над обществом. Мартин Лютер называет такой неистощимый источник властного долга Obrigkeitsstaat (го­сударство, основанное на авторитете). Другое направление, выступающее за конституционную республику, иллюстриру­ется великой традицией германского публичного права XIX столетия. Ее демократический апофеоз нашел воплощение в трудах Рудольфа фон Йеринга и его учеников. Однако и они не видели альтернативы единому суверенному господству. Не имеют силы ничьи права, причем даже в политической сфере, если они не санкционированы верховной государственной вла­стью. Даже приверженцы институционализма, начиная с Отто фон Гирке и заканчивая Эрнстом Форсхофом, допускавшие существенную автономию социальных субъектов и тем самым теоретически предполагавшие «субсидиарную природу» раз­личных источников власти в обществе, ее центральный блок по-прежнему считали абсолютно монолитным. Публичная конституционная система остается у них иерархически пост­роенным властным организмом. Оба направления теории по­литического организма эпохи модернити явственно описыва­ют механизм биовласти, в котором абсолютное и полное упорядочение социальных субъектов и общественной жизни

2.2. De corpore

_в целом обеспечивается их подчинением централизованной суверенной власти.

Нынешние ученые, изучающие политические формы гло­бализации, обычно повторяют эти две трактовки политичес­кого организма эпохи модернити⁷⁴. С одной стороны, есть ав­торы, усматривающие в общепланетарном обществе режим глобальной безопасности. Согласно их рассуждениям, посколь­ку национальных государств и прежнего международного по­рядка уже недостаточно, чтобы защитить нас от угроз, с кото­рыми мы сталкиваемся на планете, приходится создавать иные формы суверенитета, позволяющие справиться с конфликта­ми и обеспечить глобальный порядок. С точки зрения некото­рых авторов, придерживающихся этого течения, будучи един­ственной сверхдержавой, Соединенные Штаты должны (иног­да во взаимодействии с другими крупными державами или с Западом в целом) осуществлять верховную власть, которая гарантировала бы порядок в планетарном обществе, представ­ленном в виде политического организма. С другой стороны, некоторые современные «республиканские» авторы рассчиты­вают на возобновление общественного договора между обще­ством и сувереном, на этот раз на общемировом уровне, что­бы избежать крайностей и умерить конфликтность нового гло­бального порядка. Они опять-таки полагают, что суверенитет принадлежит глобальному обществу, сформированному на основе неких имплицитных принципов или целей, и призы­вают к распространению политических институтов эпохи мо­дернити за национальные пределы и к учреждению многона­ционального правления на основе планетарного конституци­онного порядка, что приведет к созданию глобального государства. В третьей части книги мы покажем, что ни одна из этих версий глобального общества не обеспечит полной реализации демократии. Чтобы реорганизовать все элементы общества в единый политический организм, необходимо уменьшить различия между ними и сузить свободу каждого из ^Них, а также построить их строгую иерархию. Демократичес­кое множество не может составить политического организма -°о крайней мере, современную его форму. Множество пред-

199 Часть 2. Множество

2.2. De corpore

ставляет собой нечто вроде цельной плоти, отвергающей иерархическое единство организма.

Здесь нам следует сосредоточиться прежде всего на том обстоятельстве, что ни одна из указанных теорий не дает воз­можности понять новую природу планетарного политическо­го организма, если не будет выяснено, как в нем совмещаются расколы и иерархии - как экономические, так и политичес­кие. В сущности, органами политического тела служат прежде всего экономические различия, поэтому для понимания его анатомии необходима критика политической экономии. Во-вторых, нужно обратить внимание на то, что традиции конст­руирования политического организма времен модернити не­применимы к его новым глобальным формам, поскольку характеризуются чрезмерной зависимостью от национальных моделей. Хотя власть и суверенитет не позиционирутся боль­ше в жестких рамках национальных государств или их груп­пировок, речь идет просто о придании традиционным нацио­нальным концепциям более широкого регионального, а то и всемирного масштаба. Нынешние процессы глобализации, особенно эрозия самостоятельности национальных государств, подорвали те условия, благодаря которым было возможно возведение государства в эпоху модернити. Глобальный по­литический организм - это не просто неимоверно разросшая­ся копия национального; он обладает иной физиологией^1Э.

Мы переживаем переходный период или, скорее, пору межвременья. Историки веками вели споры о том, кто правит в такие времена, как закладываются основы новых институ­тов. Однако в любом случае ясно, что вакуума власти не быва­ет никогда. Порою власть может быть широко распылена или, в иные периоды, разделена между двумя или несколькими правителями. Но единственное, чего вообще не бывает, так это тотального отсутствия власти, то есть пустоты. В сущнос­ти, когда ученые прибегают к слову анархия, чтобы охаракте­ризовать подобные периоды, они обычно подразумевают не отсутствие власти, но всего лишь институциональный хаос, эксцессы или дефекты в закладывании ее норм или конфлик­ты между державами - и все это, конечно, присутствовало в Англии периода междуцарствия в XVII веке. Все это наличе-

ствует и сегодня, в эпоху глобализации. По словам Йозефа Шумпетера, именно тогда, когда возникает впечатление, буд­то поле ровное и пустое, на деле уже появляются всходы, де­монстрирующие «тропический рост новых правовых струк­тур»⁷¹'. Нынешнее междувластие, в ходе которого национальная парадигма государств эпохи модернити переходит в новую глобальную форму, также характеризуется избытком новых властных структур. Единственное, что постоянно остается в наличии и никогда не сходит со сцены, - сама власть.

Чтобы избежать путаницы, следует подчеркнуть, что мы далеки от утверждения, будто во время нынешнего междуцар­ствия национальные государства лишаются всякой роли. Тем не менее, их полномочия и функции претерпевают трансфор­мацию в новых глобальных рамках. В ходе ведущихся сейчас дискуссий о глобализации их участники слишком часто исхо­дят из допущения, что речь идет о жесткой дилемме: либо на­циональные государства все еще важны, либо произошла гло­бализация носителей власти. Напротив, следует понять, что верно и то, и другое: национальные государства сохраняют немалое значение (некоторые, конечно, в большей мере, не­жели прочие), но при всем том во всемирном контексте они уже радикально изменились. Саския Сассен называет это про­цессом «денационализации». По ее мнению, государства про­должают играть важную роль в определении и поддержании правового и экономического порядка, но их действия все боль­ше ориентируются не на национальные интересы, а на зарож­дающуюся всемирную структуру власти⁷⁷. С такой точки зре­ния между национальным государством и глобализацией нет никакого противоречия. Государства и в период междувлас-тия по-прежнему выполняют многие свои традиционные фун­кции, но их видоизменяет наступающая глобальная власть, которой они служат во все большей мере.

В критике политической экономии следует обратить вни­мание на такое междувластие и осознать, как претерпеваемый человечеством переход из одного времени в другое соотно­сится с пространственной трансформацией глобальной влас­ти. Экономическое богатство и власть распределяются сегод­ня по миру все так же неравномерно, но национальные

201 Часть 2. Множество

границы, которые прежде определяли их распределение, сме­щаются. Концепции неравномерного развития и неэквивален­тного обмена были боевыми лошадками экономистов, отстаи­вавших интересы «третьего мира» в 1960-е годы. Их целью было подчеркнуть принципиальное различие в уровнях эксп­луатации между странами первого и третьего миров⁷⁸. Эти кон­цепции помогали найти объяснение устойчивому сохранению различий и иерархий на планете, а именно - тому, что бога­тые страны оставались богатыми, а бедные - бедными. С точ­ки зрения неравномерного развития можно уяснить, как при­вилегированные страны создают все более совершенные формы производства и выигрывают при поддержке и за счет подавляемых стран. Неэквивалентный обмен связан с тем фак­том, что все произведенное в бедных странах постоянно недо­оценивается на мировом рынке, вследствие чего в реальности бедные страны субсидируют богатые, а не наоборот. Более того, считалось, что подобные системы неравенства представляют собой противоречие капиталистического развития, при опре­деленных политических условиях угрожающее падением всей конструкции капиталистического владычества. Однако в рам­ках капиталистической глобализации удалось разрешить эту проблему наихудшим образом - не обеспечением равенства трудовых отношений во всех странах мира, а повсеместным распространением порочных механизмов неравномерности и неравенства. Сегодня налицо неравномерность в развитии и несправедливый обмен между богатейшими и беднейшими кварталами Лос-Анджелеса, между Москвой и Сибирью. То же самое наблюдается при сравнении центра и окраин любо­го крупного города Европы, северного и южного побережий Средиземного моря, южных и северных островов Японии. Продолжать можно до бесконечности. Как в южных кварта­лах Лос-Анджелеса, так и в нигерийском Лагосе идут процес­сы биополитического демпинга, реализующиеся через диффе­ренциацию стоимости рабочей силы, в силу чего труд одних работников ценится выше, труд других - ниже, а труд некото­рых вообще практически лишен какой-то экономической сто­имости. Конечно, если рассуждать в целом и приблизительно, сохраняются заметные различия между странами и между

2.2. De corpore

крупными географическими районами - между Европой и Африкой, между Северной и Южной Америкой, между гло­бальным Севером и глобальным Югом, но и эти зоны сами по себе уже неоднородны. Возникающие иерархии и противоре­чия гораздо сложнее. Сегодня нужно быть настоящим геогра­фом, чтобы отразить на карте топографию эксплуатации⁷⁹.

Всемирный политический организм характеризуется не только глобальным разделением труда, но и тесно связанным с ним глобальным разделением власти. Классические учебни­ки по политической экономии, принадлежащие перу Адама Смита и Давида Рикардо, рисуют международное разделение труда как естественное явление, которым могли воспользо­ваться неглупые капиталисты, разбирающиеся в соотношени­ях затрат и прибылей. Однако всегда присутствовали иерар­хии власти, которые координировали и поддерживали это разделение, начиная с колониальных администраций и закан­чивая постколониальными отношениями. В глобальной сис­теме разделение труда и иерархия власти связаны столь тес­но, что их нужно воспринимать в совокупности. Кроме того, сегодня такое разделение уже не полностью повторяет линии национальных границ. Поэтому вместо рассуждений о «меж­дународном» разделении лучше вслед за Джеймсом Миттель-маном говорить о «глобальном разделении труда и власти»⁸⁰. С одной стороны, понятие глобального разделения труда и власти подразумевает, что жестко установить степени разви­тия и эксплуатации невозможно. Вместо этого приходится признать подвижность разграничительных линий между гео­графическими зонами и между группами населения. Глобаль­ная иерархия является результатом и объектом борьбы за власть. В то же время в ней заложено понимание того, что равновесно-стабильное деление достигается только внедрени­ем правил, узаконивающих новые границы, делающих их ес­тественными и подконтрольными. Комплексный пример под­вижности линий иерархии и эксплуатации внутри глобаль­ной системы - успех и провал хозяйственной фортуны так называемых азиатских «драконов» и «тигров». В 1980-е годы ^их хозяйства были глубоко трансформированы в результате применения того, что некоторые экономисты называют «пе-

203 Часть 2. Множество

риферийным фордизмом», при котором промышленная про­дукция, импортируемая из ведущих стран, содействовала бур. ному экономическому росту под контролем главных хозяй­ственных центров и институтов глобальной экономики, таких как МВФ. Экономики Южной Кореи, Сингапура и других стран Юго-Восточной Азии взлетели вверх по ступенькам всемир­ной иерархии, в некоторых случаях гораздо выше стран сред­ней группы, таких как Индия и Бразилия. Однако экономи­ческий кризис конца 1990-х годов особенно тяжело поразил именно «новые индустриальные страны». В результате, все так же под надзором глобальных экономических институтов, их звезда покатилась вниз в глобальной иерархии почти так же быстро, как всходила⁸¹. Короче говоря, топография глобаль­ных делений в области труда, бедности и эксплуатации пред­ставляет собой подвижную матрицу иерархий, конструируе­мых политическими средствами. В следующем разделе мы рас­смотрим подробнее некоторые из политических институтов, заправляющих иерархиями в глобальной системе.

Наконец, как бы в соответствии с какой-то зловещей ку­линарной книгой, пора добавить в наш рецепт завершающий ингредиент, внеся во всемирную топографию нищеты и эксп­луатации финальный штрих, касающийся демографии - соци­альной науки, особенно тесно связанной с биовластью. Еще в XIX веке в Англии экономист и англиканский священник Томас Мальтус предупреждал о катастрофических последстви­ях перенаселенности. Сегодня нередко слышны мнения, по­добные его призывам к контролю над ростом населения. Они исходят от международных гуманитарных организаций и не­правительственных объединений. То, что предлагают подоб­ные организации (в благотворительном и человеколюбивом тоне), нередко на деле продиктовано ведущими международ­ными агентствами и национальными правительствами, кото­рые реализуют эти идеи весьма пагубным образом. Сегодняш­нее мальтузианство часто принимает форму неоказания помощи некоторым группам населения в том, что касается продуктов питания и санитарной инфраструктуры, а то и про­ведения кампаний принудительной стерилизации. Стратегии национальных и международных организаций дополняются

2.2. De corpoi

_в данном случае жаждой прибыли со стороны многонацио­нальных корпораций, которые не склонны к инвестициям в самые бедствующие районы мира и порой отказываются даже продавать туда лекарства по ценам, доступным местным жи­телям. Нищета и болезни становятся косвенными инструмен­тами снижения численности населения. Мы, бесспорно, не возражаем против программ контроля над рождаемостью и планирования семьи, принимаемых на добровольной основе. Однако следует сказать со всей определенностью, что боль­шая часть обсуждений вокруг демографических взрывов и популяционных кризисов фактически не предполагают улуч­шения жизни беднейших слоев или поддержания удовлетво­рительной общей численности населения в мире в соответ­ствии с возможностями Земли. Скорее, они связаны главным образом с тем, какие общественные группы воспроизводятся, а какие - нет. Другими словами, кризис в первую очередь ви­дится в том, что Ьедные группы населения растут как в основ­ных, так и в периферийных районах мира. (Либеральные эко­номические теории контроля над численностью населения с тех самых пор, как преподобный Мальтус внушал их своей англиканской пастве, неизменно питали отвращение к омер­зительной склонности бедняков к размножению.) Это стано­вится особенно ясно, если связать разговоры о кризисе наро­донаселения с алармистскими заявлениями, будто численность белых жителей, особенно в Европе, падает как в абсолютном выражении, так и еще быстрее относительно численности не­белого населения, причем как в Европе, так и во всем мире. Выражаясь иначе, основополагающий кризис состоит якобы в том, что цвет кожи населения планеты меняется, становится темнее. Трудно отделить большинство нынешних проектов контроля численности населения от некой расистской пани­ки. Именно это в первую очередь приводит к политическим махинациям и всемирному состоянию демографической тре­воги. Воспроизводство жизни должно быть налажено так, что-ы сохранять иерархии в глобальном пространстве и гаран­тировать воспроизводство политического порядка, угодного ^Капиталу. Вероятно, здесь мы имеем дело с самой глубинной Формой биовласти: если, как говорили раньше, численность

205 Часть 2. Множество

есть власть, то воспроизводство населения необходимо дер. жать под контролем.

В нынешний переходный период, в условиях глобально­го междувластия мы можем наблюдать, как появляется новая топография эксплуатации и экономических иерархий, разде­лительные линии между которыми проходят как выше, так и ниже национальных границ. М