Производство общего

Как мы убедились, плоть множества осуществляет совмес­тное производство так, что оно чудовищно и всегда превосхо­дит всякую меру традиционных общественных организмов, но, тем не менее, эта производящая плоть не порождает хаоса или общественного беспорядка. Фактически она продуцирует общее, и это общее, которое мы делим между собой, служит основой для будущего производства в рамках винтообразной, расширяющейся связи. Последнее, вероятно, легче всего ос­мыслить, если рассуждать на примере коммуникации как про­изводства: мы можем вступать в коммуникацию только на ос­нове языков, символов, идей и взаимоотношений, которые являются для нас общими, и, в свою очередь, результатами нашей коммуникации выступают общие языки, символы, идеи и взаимоотношения. Сегодня такая двойственная взаимосвязь между производством и общим - общее производится, но и само является производящим - составляет ключ к пониманию всякой социальной и хозяйственной деятельности.

Одно из средств современной философии для оценки про­изводства и продуктивности общего можно найти в амери­канском прагматизме и в прагматическом понятии привычки, навыка. Навык позволяет прагматикам перенести в иные сфе­ры субъективность, которую философия традиционно преД-

2.3. Зачатки множества

ставляет расположенной в трансцендентальном плане или где-то глубоко внутри человека. Прагматики же усматривают субъективность в повседневном опыте, в практиках и в пове­дении. Навык есть общее в практическом воплощении: то об­щее, которое мы постоянно создаем, и то общее, что служит базой для наших действий¹"¹. Таким образом, привычка нахо­дится на полпути между неизменным законом природы и сво­бодой субъективного действия - или, точнее, она дает нам аль­тернативу относительно данной традиционной философской пары. Привычки порождают характер, который служит осно­вой в жизни. Уильям Джеймс называет их огромным махови­ком для общества, который создает балласт или инерцию, не­обходимые для общественного воспроизводства и жизни изо дня в день. В своем великом романе Марсель Пруст несколько в ином тоне пространно рассуждает о необходимости привы­чек для жизни и о том значении, которое они сообщают ма­лейшим отклонениям: позднему материнскому поцелую на ночь, ужину одним часом раньше по воскресеньям, и тому по­добным повторениям. Привычки напоминают функции физи­ологии, такие как дыхание, переваривание пищи и кровооб­ращение. Мы воспринимаем их как должное и не можем без них обойтись. Однако, в отличие от физиологических потреб­ностей, навыки и поведение делятся на всех и являются обще­ственными. Они создаются и воспроизводятся во взаимодей­ствии и в связи с другими людьми¹¹⁷. Таким образом, в сущности, привычки никогда не бывают личными или персональными. Индивидуальные обычаи, черты поведения и субъективность возникают только на основе общественного поведения, ком­муникации и совместного действия. Навыки составляют наше общественное естество.

Привычки устремлены не только назад, но и вперед. Если ы они подразумевали лишь механическое повторение пре-них действий, следование протоптанными дорожками, ко­торыми мы ходим каждый день, то они были бы не более чем *^ертвым бременем. «Мы можем думать о навыках как о сред-^Твах, которые, подобно инструментам в коробке, ждут, когда ^bI их используем, приняв сознательное решение, - писал Джон юи. - Но они означают нечто большее. Это активные сред-

245 Часть 2. Множество

ства, такие средства, которые материализуются как энергич­ные и доминирующие образы действия»"⁸. Навыки - это жи­вая практика, в которой локализуются творчество и иннова­ции. Если взглянуть на привычки с индивидуальной точки зрения, то наша способность изменить что-то может показать­ся незначительной, но, как мы уже говорили, на деле привыч­ки не формируются и им не следуют в одиночку. С точки зре­ния общества, напротив, имея в виду социальную коммуника­цию и сотрудничество, мы все вместе располагаем огромной силой для того, чтобы производить перемены. По сути, праг­матики не отдают приоритет ни личному, ни общественному. Двигатель производства и внедрения новшеств лежит между этими двумя крайностями. Он в коммуникации и в сотрудни­честве, в совместных действиях. В действительности навыки не препятствуют творчеству, но, как раз наоборот, составля­ют общий базис, на котором и происходит всякое творчество. Они формируют природу, которая произведена и производит сама, сотворена и творит - то есть составляет онтологию со­вместной социальной практики.

Мы уже можем различить концепт множества, возникаю­щий из этого прагматического понимания привычки. Лично­сти взаимодействуют и контактируют в социуме на основе общего, тогда как их коммуникация, в свою очередь, его про­изводит. Множество представляет собой субъективность, ко­торая возникает из динамики личности и общности. Однако понимание социального производства у прагматиков столь тесно связано с Новым временем и общественными организ­мами эпохи модернити, что его полезность с точки зрения множества сегодня неминуемо ограничивается. В работах Джона Дьюи более чем у кого-либо еще из прагматиков, пол­ностью раскрыта взаимосвязь между прагматизмом и совре­менной социальной реформой. Но они также ясно показыва­ют, как прагматизм ограничен пределами модернити. Наибольшую известность принесли Дьюи его усилия в облас­ти реформы образования. Но он также был активно вовлечен в попытки реформировать американскую политическую сис­тему, особенно в 1920-е и 1930-е годы"⁹. Дьюи утверждал, что промышленная модернизация и акционерный капитал прИ-

2.3. Зачатки множества

вели не только к экономическому краху, но и породили бед­ственную политическую ситуацию, когда общественность не имеет возможности активно участвовать в управлении. Он даже выступал против реформ в рамках рузвельтовского «но­вого курса», потому что они шли недостаточно далеко: Дьюи пропагандировал не плановую экономику, а то, что можно назвать планирующей демократией¹²⁰. Иными словами, он настаивал на отделении политического от хозяйственного, чтобы произвести политическую реформу в духе прагматиз­ма. С точки зрения Дьюи, если хозяйственная сфера обречена на инструментальность (поскольку в промышленности эпохи модернити навык выступает лишь как тупое повторение), то в политической области коммуникация и сотрудничество спо­собны осуществить демократическое обещание, заложенное в прагматических понятиях привычки и общественного пове­дения. Таким образом, Дьюи демонстрирует как применимость прагматизма к политическим реформам эпохи модернити, так и его ограниченность этим периодом. Сегодня же следует ру­ководствоваться понятием производства и продуктивности об­щего, которое в равной мере распространяется с политики на экономику и все сферы биополитического производства. Про­дуктивность общего должна предопределить не просто рефор­му существующих социальных организмов, а их радикальную переработку в производящую плоть множества.

Впрочем, существуют многочисленные теории, в которых подобная трансформация прослеживается вплоть до условий постмодернити. Смысл этих теорий состоит в концептуаль­ном переходе от понятия привычки к представлению об испол­нении роли как ключевом моменте создания общности людей. Примеры дают феминистские и гомосексуальные теории пер-формативности (самовыражения человека через исполнение им некой роли), которыми отмечена антропологическая транс­формация эпохи постмодернити¹-¹. Новые теории о челове­ческом теле, возникшие в 1990-е годы, идут дальше старого изречения, согласно которому нам следует «помнить тело», поскольку игнорируя его и не признавая половых различий, как это традиционно имело место в философии и политике, ^мы содействуем восприятию мужского тела как нормы, увеко-

247 Часть 2. Множество

вечивая и маскируя тем самым подчиненное положение жен­щин. Феминистскому отношению к телу свойственна неизбыв­ная противоречивость, так как, с одной стороны, тело есть сфера угнетения женщины, но, с другой стороны, особенности женского тела служат основой феминистской активности. Новые теории о теле как будто бы разрешают такой парадокс в той мере, в какой они действительно выступают против тела и за всеобщую перформативность социальной плоти, лишен­ной конкретных признаков пола. Здесь можно усмотреть не­кую связь с прагматизмом и его представлением о коллектив­ной социальной жизни. Джудит Батлер формулирует наибо­лее насыщенную и изощренную концепцию, направленную против тела, а также четко обрисовывает перформативный характер процесса самоутверждения человека. Батлер крити­кует естественническое представление о сексуальных разли­чиях, а именно - традиционную феминистскую концепцию, согласно которой тендер является социальным конструктом, тогда как пол обусловлен самой природой. Естественничес­кое толкование пола и социально-политического положения «женщины», по ее мнению, уводит на второй план различия между женщинами в плане расы и сексуальных предпочтений. В частности, такой подход подразумевает восприятие гетеро-сексуальности как нормы, что ущемляет права гомосексуалис­тов. Как поясняет Батлер, пол не натурален; не является тако­вым и наделенное полом тело «женщины». Скорее, подобно тендеру, пол и тело каждый день «исполняются» в качестве некой социальной роли, поскольку в повседневной жизни женщины демонстрируют женственность, а мужчины - маску­линность. Люди с нестандартным поведением представляют себя окружающим иначе и тем самым нарушают норму. Кри­тики обвиняют Батлер в том, что ее понимание тендерной перформативности наделяет индивидуального субъекта слиш­ком большой волей и автономией, как если бы каждый из нас мог решать каждое утро, какую роль исполнить в наступив­ший день. В ответ Батлер приходится вновь и вновь настаи­вать, что подобные представления ограничиваются как гру­зом исполнения прежних ролей, так и социальным взаимо­действием. Исполнение роли, как и привычка, не связано ни с

2.3. Зачатки множества

неизменной, непреложной природой, ни со спонтанной лич­ной свободой. Оно располагается между ними. Это своего рода совместное действо, основанное на сотрудничестве и обще­нии. Однако, в отличие от прагматического понимания при­вычки, гомосексуальная перформативность не привязана к воспроизводству или реформированию общественных орга­низмов эпохи модернити. Политическая значимость призна­ния того, что пол, наряду со всеми другими социальными при­знаками, ежедневно создается и постоянно воспроизводится в результате исполнения нами соответствующей роли, заклю­чается в том, что мы можем исполнять и нечто другое, разру­шив существующие общественные организмы и изобретя но­вые формы социума. Апология гомосексуализма и лесбийства -прекрасный пример подобного перформативного коллектив­ного проекта бунта и самоутверждения. В сущности, речь идет не о создании гомосексуальных идентичностей, а о ниспро­вержении логики идентичности как таковой. Не бывает не­правильных организмов, существует только необычная плоть, пребывающая в коммуникации и сотрудничестве в рамках социального поведения.

Еще один пример новой роли перформативности можно почерпнуть из лингвистических теорий, пытающихся постичь экономическую трансформацию постмодернити. Когда Дьюи имел дело с индустриальной парадигмой модернити, он счи­тал, что особенности фабричной работы противоположны де­мократическому обмену, а потому ведут к формированию мол­чаливой и пассивной публики. Однако ныне постфордистская практика и нематериальная парадигма производства воспри­нимают перформативность, коммуникацию и сотрудничество как свои основные характеристики. Исполнение роли обер­нулось трудом¹²². Каждый вид труда, ведущий к производству нематериального блага, такого как взаимоотношения или эмо­ции, решение проблем или предоставление информации, от организации продаж до финансовых услуг, в сущности явля­ются своего рода исполнительством: товаром стала деятель­ность как таковая. В экономическом плане очевидно, что всем обсуждениям привычки и исполнения нужно придать смысл ^с°вершения или делания, связав их с творческими способнос-

249 Часть 2. Множество

тями субъекта труда. Паоло Вирно верно ухватил природу этой новой парадигмы хозяйствования, использовав понятие «лин­гвистического исполнения» и в качестве метафоры, и как ме-тоним для новых аспектов современного производства. По его словам, если фабричный труд безмолвен, то нематериальный -говорлив и общителен. Он часто предполагает лингвистичес­кие, коммуникационные и эмоциональные навыки. Если рас­суждать шире, то у него те же главные характеристики, что и у лингвистического исполнения. Прежде всего, язык всегда производится совместно: он никогда не бывает продуктом, созданным индивидуально. Напротив, его всегда порождает «языковое сообщество», находящееся в общении и сотрудни­чающее. Во-вторых, в меняющихся условиях лингвистическо­го исполнение зависит от способности к привнесению нов­шеств, которые опираются на прежние практики и обычаи. Фабричный труд тяготел к специализации и фиксированным, четко установленным действиям, повторяемым на протяже­нии длительных периодов времени. Труд нематериальный требует способности к постоянной адаптации в новых усло­виях - гибкости и мобильности, о которых мы говорили выше -и к демонстрации хорошего исполнения роли в ситуации не­стабильности и неопределенности. Тут важно умение решать проблемы, завязывать взаимоотношения, генерировать идеи и так далее. Языковой дар, то есть данная от природы способ­ность говорить, тот неопределенный потенциал, который пред­шествует всякому конкретному высказыванию, согласно Вир­но, не только составляет важный компонент нематериального труда, но и является ключом к пониманию всех его форм. «Со­временная организация труда, - пишет Вирно, - мобилизует родовую человеческую лингвистическую способность. При выполнении бесчисленных задач и функций дело состоит не столько в знакомстве с определенным видом формулировок, сколько в обладании даром предлагать формулировки различ­ного рода; не столько в том, что конкретно сказано, сколько в чистой и простой способности говорения»¹²³. Связь, которую Вирно находит между лингвистической и хозяйственной пер-формативностью, вновь выводит на первый план тройствен­ное отношение к общему. Наша сила говорения базируется на

23. Зачатки множества

общем, то есть на разделяемом нами языке; каждый речевой акт создает нечто общее; наконец, само языковое действо со­вершается вместе - в диалоге и коммуникации. Эта тройствен­ная связь с общим, демонстрируемая языком, характерна для всего неовеществленного труда.

Нет необходимости особо говорить о том, что коллектив­ная жизнь, присущая процессу нематериального производства, еще не означает, будто мы уже пришли к свободному и демок­ратичному обществу. Как мы писали выше, сегодня эксплуа­тация непосредственно сказывается на поступках людей, по­скольку общее контролируется капиталом. Однако уже можно утверждать, что широкое распространение в нашем мире кол­лективной деятельности и ее исключительное экономическое значение для социума создают условия, делающие возможной стратегию формирования демократии, основанной на свобод­ном самовыражении и жизни в сообществе. Реализация такой возможности и станет проектом множества.

За пределами частного и общественного

Прежде чем двигаться дальше, нужно несколько конкре­тизировать философскую дискуссию о производстве общего, связав ее с правовой теорией и практикой. Право всегда было привилегированной сферой, в которой устанавливался и фик­сировался контроль над общим. Как мы убедились, взглянув на дело с философской точки зрения, производство общего обычно смещает традиционные границы между личностью и обществом, между субъективным и объективным, а также меж­ду частным и общественным. В правовой области, особенно если говорить об англоамериканской традиции, концепт об­щего издавна затушевывался понятиями публичного и част­ного, причем нынешние тенденции в юриспруденции еще оольше разъедают сферу распространения общего. С одной ^СТоР°ны, в последние годы мы наблюдали многочисленные изменения в юридической области, которые наращивают воз­можности социального контроля, разлагая «частные права» (именуемые «субъективными правами» согласно континенталь­ной традиции права, тогда как мы назвали бы их «правами

251 Часть 2. Множество

личности»). Например, в Соединенных Штатах права женщин на легальный аборт и юридические права гомосексуалистов отстаивались и подкреплялись во имя частной жизни - на ос­новании утверждения, что соответствующие действия и ре­шения лежат вне публичной сферы и, таким образом, не под­лежат правительственному контролю. Силы, выступающие против абортов и прав сексуальных меньшинств, противосто­ят неприкосновенности частной жизни и направлены против ее защиты. Помимо всего прочего, нападки на частную сферу многократно усилились с началом войны против терроризма. Законодательство Соединенных Штатов, в частности т. н. PATRIOT Act*, заметно расширило компетенцию правитель­ства в деле надзора за собственными и иностранными гражда­нами. То же самое произошло и в Европе. Кроме того, новые возможности для наблюдения возникли с появлением пере­довых технологических систем, таких как «Эшелон», представ­ляющий собой секретный план разведывательных ведомств США и других правительств по мониторингу всемирной элек­тронной связи, включая телефонные, электронные и спутни­ковые каналы. Все это ломает ту черту, которая отделяет и ограждает сферу частной жизни. Фактически, если следовать логике борьбы с терроризмом и противодействия мятежам, то, коль скоро безопасность должна, в конечном счете, возоб­ладать над всем остальным, ничего «приватного», в сущности, не остается. Безопасность - это абсолютная неизбежность для общего или, на самом-то деле, это извращение, из-за которого ко всему общему относятся как к объекту контроля.

С другой стороны, мы уже приводили примеры из эконо­мической области, касающиеся юридических нападок на пуб­личную сферу. Приватизация является центральным звеном неолиберальной идеологии, определяющим стратегию круп­нейших держав, заправляющих мировой экономикой. В це-

2.3. Зачатки множества

USA PATRIOT Act - антитеррористический закон, принятый в США после траги­ческий событий 11 сентября 2001 года и продленный в 2005 году. Обычно его назва­ние переводится на русский язык как Патриотический акт или Акт о патриотизме. Если быть более точным, то речь идет об аббревиатуре, которая расшифровывается как «Uniting and Strengthening America by Providing Appropriate Tools Required to Intercept and Obstruct Terrorism» («Объединим и укрепим Америку путем создания необходимых средств для пресечения и искоренения терроризма). - Прим. ред.

лом то «публичное», что приватизируется в согласии с неоли­берализмом, - это собственность и предприятия, прежде на­ходившиеся под контролем государства, начиная с железных дорог и тюрем и заканчивая парковыми насаждениями. В этой главе мы уже обсуждали широкое проникновение частной собственности в сферы жизни, прежде находившиеся в кол­лективном владении, которое осуществлялось через системы патентов, защиты авторских прав и с помощью иных право­вых инструментов. Порой, доводя такую логику до крайнос­ти, экономисты заявляют даже, будто каждая полезная вещь должна находиться в частной собственности ради максимиза­ции ее продуктивного использования. Другими словами, в общественном плане тенденция состоит в том, чтобы все сде­лать публичным, то есть открыть для правительственного на­блюдения и контроля; в то же время в экономическом плане дело идет к приватизации и подчинению всего и вся праву частной собственности.

Нам не понять эту ситуацию, если не разобраться в пута­нице, вызванной терминологическими особенностями. Счи­тается, что к «частному» относятся права и свободы социальных субъектов наряду с правами частной собственности, вследствие чего разница между тем и другим стирается. Такая ошибка проистекает из идеологии «собственнического индивидуализ­ма», присущей нынешней теории права, в особенности в ее англоамериканском варианте. Согласно такой идеологии, вся­кий аспект или атрибут субъекта, начиная с его интересов и желаний и заканчивая его душой, считается «достоянием», которым личность владеет, что ограничивает грани субъек­тивности исключительно экономическими пределами¹²⁴. То есть понятие «частного» способно смешать в кучу все наши «пожитки», как субъективные, так и материальные. Но и по­нятие «публичного» скрадывает важное различие между госу­дарственным контролем и тем, чем владеют и управляют со­вместно. Нам нужно перейти к разработке альтернативной правовой стратегии и соответствующих ей рамок: к такой кон­цептуализации личной жизни, которая выражает единичность социальных субъектов (а не частной собственности). Требует­ся также такое понимание публичного, которое базируется на

Часть 2. Множество

2.3. Зачатки множества

общем (а не государственном) контроле - можно сказать, что речь в данном случае идет о постлиберальной и постсоциали­стической теории права. Ясно, что традиционных концепций частного и публичного для решения подобной задачи недо­статочно.

Наилучшим известным нам примером современной пра­вовой концепции, основанной на личности и общности, явля­ется школа «постсистемной теории», которая, используя фор­мально-юридическую терминологию, формулирует представ­ление о правовой системе как о прозрачной и демократичной самоорганизующейся сети плюральных подсистем, каждая из которых формирует нормы многочисленных частных (или, лучше сказать, единичных) режимов. Она дает молекулярное понимание права и создания норм. Такое право, выражаясь нашим языком, основано на постоянном, свободном и откры­том взаимодействии между личностями, порождающими об­щие нормы в процессе взаимной коммуникации¹²⁵. Подобное понятие единичных прав лучше всего трактовать как выра­жение этического понимания перформативности, о котором мы говорили выше. Права продуцируются общностью в ходе социальной коммуникации и, в свою очередь, они продуциру­ют само общее. Следует подчеркнуть, что подобное понима­ние прав, основанное на общем, не равнозначно «коммуни-тарной» или какой-нибудь еще концепции прав, которая не­ким образом диктовалась бы общиной. Термин община часто используется для обозначения некоего нравственного един­ства, возвышающегося над населением и его взаимодействия­ми подобно суверенной власти. Общее не относится к тради­ционным понятиям общины или публичной сферы; оно опи­рается на коммуникацию между единицами, которые не умаляются в общем, а свободно выражают в нем самих себя. Возвращаясь к приведенным выше примерам в очерченных таким образом рамках, следует уточнить, что свобода в облас­ти сексуальных и репродуктивных практик должна быть га­рантирована не по той причине, что они личные или персо­нальные, а потому, что они особенные и сосуществуют в от­крытой связи с другими, формируя общее. Конечно, в этом аспекте неверно было бы утверждать, будто приемлемы лю-

бые практики (к примеру, сексуальное насилие). Точнее было бы сказать, что решение установить законные права прихо­дит в процессе коммуникации и сотрудничества между лич­ностями.

Впрочем, вплоть до настоящего момента мы ставили воп­рос исключительно в формально-юридической плоскости. Между тем требуется выяснить, каким образом «общее» мо­жет быть оформлено в нынешнем мире в политическом пла­не. Как сотрудничающие личности могут проявить свою власть над общим и как в то же время подобная власть могла бы быть выражена в юридических терминах? Здесь нужно разобрать­ся с правовыми рамками, учрежденными в контексте неоли­беральных режимов, с которыми ведут борьбу движения мно­жества. Эти правовые рамки содействуют реализации плана по приватизации публичных благ (таких как вода, воздух, земля и все системы по управлению жизнью, включая здравоохра­нение и пенсии, прежде, в период государства благосостоя­ния, обращенные в государственные функции). Кроме того, вероятно, еще важнее, что речь идет о приватизации государ­ственных услуг (в том числе телекоммуникаций и других сете­вых отраслей, почтовой службы, общественного транспорта, энергетических систем и образования). Следует помнить, что эти общественные блага и услуги как раз и составляли основу суверенитета эпохи модернити, оказавшегося в руках нацио­нальных государств. Как можно представить себе сопротив­ление приватизации общих благ и услуг, не впадая в прежнее противопоставление между частным и общественным?

В этой ситуации для юридической или правовой теории общего важно сначала решить негативную задачу: доказать ошибочность неолиберального принципа, по которому «все определяется рынком». Даже самый фанатичный идеолог нео­либерализма (или, коли уж на то пошло, сторонник доктрины свободы воли) не может утверждать, будто такой принцип и в самом деле включает все. Всякий должен признать, что либе­рализация общественных благ и услуг не обязательно ведет к их полной приватизации и что «общий», или «публичный», интерес каким-то образом необходимо сохранять по закону, Даже если ограничиваться лишь формальными кодексами, обес-

255 Часть 2. Множество

печивающими доступность и использование общественных услуг. (Так, даже самые преданные приверженцы дерегулиро­вания и приватизации энергетических отраслей должны при­знать, что общество нуждается в гарантиях надежности энер­госнабжения.) Однако такого исходного ограничения права частной собственности и такой возможности для обществен­ного (или, в сущности, государственного) правового контроля еще недостаточно.

Здесь необходимо (и в этом состоит следующая задача правовой теории общего) заменить концепцию «общего», или «публичного», интереса такими рамками, которые допускают общее участие в регулировании соответствующих благ и ус­луг. Таким образом, мы полагаем, что правовая проблема, свя­занная с трансформацией биополитического производства по завершении модернити, не уводит нас вспять от обществен­ного интереса к частному контролю, основанному на разных социальных идентичностях, а ведет вперед от публичного интереса к общим рамкам для личностей. Новый общий инте­рес - в противоположность тому агрегированному интересу, на который опиралась правовая догма национального госу­дарства, - фактически представляет собой созидание множе­ства. Другими словами, общий интерес есть такой обобщенный интерес, который не переходит в абстрактную форму под кон­тролем государства. Он возвращается к личностям, которые сотрудничают в общественном, биополитическом производ­стве: это публичный интерес, который находится не в руках у бюрократии, а демократично достигается множеством. Иначе говоря, это не только вопрос права. Он совпадает с хозяйствен­ной или биополитической активностью, которые мы анализи­ровали выше, говоря об общности, порождаемой позитивны­ми экстерналиями или новыми информационными сетями и, в более широком плане, всеми кооперативными и коммуника­тивными видами труда. Короче говоря, общее обозначает но­вый вид суверенитета, а именно демократический суверени­тет. Выражаясь еще точнее, речь идет о создании новой формы социальной организации, способной заменить систему суве­ренитетов, формы, в которой личности контролировали бы через свою биополитическую активность блага и услуги, обес-

2.3. Зачатки множества

печивающие воспроизводство множества. Все это ознаменует переход от pec-публики (Res-publica) к pec-коммуне (Res-communis).

Ясно, что утверждение нами правовой концептуализации общего в противоположность как частному, так и публичному принципиально расходится с традицией и конституирующи­ми опытами якобинства и социализма, каковые имели место в XIX и XX веках. В сущности, современная родовая концеп­ция дисциплинарного государства (получившая развитие в условиях монархического абсолютизма) полностью перешла в юридические формы и правовые структуры как якобинской, так и социалистической версии республиканского государства. Иначе говоря, концепции публичных благ и услуг складыва­лись под влиянием правовой теории, рассматривавшей пуб­личное как наследственное имущество государства, а прин­цип агрегированного интереса - как атрибут суверенитета. Когда возникает понятие общего - но не в качестве изначаль­ного единства или органической сущности национального со­общества (Gemeinschaft), являющегося аналогичным продуктом, а в качестве производящей активности личностей, объединен­ных во множество, - оно нарушает непрерывность суверени­тета государства эпохи модернити и поражает биовласть в самое сердце, разоблачая миф об ее неприкосновенном ядре. Все, что есть общего или публичного, должно вернуться в соб­ственность множества и им же регулироваться, становясь тем самым совместным. Такое понимание общего не только озна­чает решительный разрыв с республиканской традицией яко­бинского и/или социалистического государства, но и свидетель­ствует о метаморфозе права, его природы и структуры, его содержания и формы.

Такая теория общего подразумевает, помимо прочего, глу­бокое изменение в сфере международного права. Если, согласно традиции национального права, «общественный договор» за­ключался между отдельным индивидом и государством, тогда ^как на традиционной вестфальской территории международ­ного права контракт заключался между национальными госу­дарствами, то сегодня отношения между субъектами обычно ^Непосредственно обозначаются совместным владением. Как мы

257 Часть 2. Множество

доказываем в этой книге и других своих работах, договорная парадигма международного права, согласно которой строи­лись отношения между национальными государствами, сей­час подрывается и преобразуется новой формой глобального порядка и имперского суверенитета, которые исходят из прин­ципа общности (немедленно пытаясь затемнить его смысл). Как мы полагаем, нет ничего плохого в том факте, что этот про­цесс или эта тенденция продолжаются и развиваются, посколь­ку они подрывают современную парадигму государственного суверенитета, согласно которой государство действует на меж­дународной сцене как «частная сторона в договоре». В отсут­ствие суверенных государственных субъектов нет другой ос­новы для производства норм, кроме множества. С традицион­ной точки зрения, новое «общее» возникает просто как отсутствие чего-то, но на деле его наполняет биополитичес­кое производство. В третьей части, когда мы будем говорить о всемирной демократии, мы убедимся, что связь между био­политическим производством и общим дает шансы выстро­ить иные общественные взаимоотношения. Они основывались бы на новых правовых взаимосвязях, на сложносоставных фигурах нормативного производства местного и глобального уровня и на разнообразии соперничающих между собой юри­дических процедур. Опять-таки понятно, что это не только вопрос права, но также непосредственная проблема экономи­ки, политики и культуры.

Имперская трансформация международного права ведет к разрушению как публичной, так и частной сфер. Фактичес­ки такой парадокс развития уже просматривался во всех со­временных утопиях космополитического права, начиная с аб­бата де Сен-Пьера и закачивая Гансом Келсеном. Любопытно, что, хотя многие из подобных авторов придерживались реак­ционных взглядов в отношении внутреннего права, они ста­новились на удивление демократичными, когда рисовали об­щепланетарные правовые рамки, космополитическое право «по согласию» (jus contendum). Суть дела в том, что когда мы затрагиваем мировые взаимоотношения, правовые вопросы утрачивают исключительную связь с применением власти, а отныне предполагают также учет всех ценностей, относящих-

23. Зачатки множества

ся к глобальному общему. На нынешней стадии закон пред-_{стает не} в виде консолидированного нормативного результа­та, но как процесс, не в виде археологии, но как генеалогия в действии. Он возвращает себе конституирующий элемент и берется разрешать то, что оказывается новым в нашем мире. Поэтому общее становится единственным базисом, на кото­ром закон может выстроить социальные взаимосвязи соглас­но сетям, организованным многочисленными исключениями, творящими для нас новую глобальную действительность. Ко­нечно, такой путь не прямолинеен, но нам он представляется единственной дорогой, ведущей вперед. Во внутреннем пра­ве концепты личности и общего содействуют обновлению правовых рамок общественных связей за пределами частного и публичного, давая шанс множеству личностей на свободное и равное сотрудничество. Так и в международном праве лич­ность и общее предоставляют собой единственно возможное основание для нашего мирного и демократичного сосущество­вания на планете. Как мы еще более явно обнаружим на осно­вании материала финальной части этой книги, в этом состоят некоторые из условий для появления демократии множества.

Карнавал и поток

Множество, базирующееся на производстве общего, представ­ляется некоторым авторам новым субъектом суверенитета, орга­низованной идентичностью, родственной прежним общественным организмам современности, таким как народ, рабочий класс и на­ция. Другим, напротив, в нашей концепции множества, составлен­ного из самобытных личностей, видится чистая анархия. Действи­тельно, до тех пор, пока мы остаемся в плену подходов времен модернити, определяемых альтернативой - либо суверенитет, либо анархия, понятие множества останется невразумительным. Нам нужно вырваться из прежней парадигмы и признать такой способ социальной организации, который не связан с суверенностью. Не­большое отступление в литературу, упоминание понятия карнава- ⁴⁰ из книги Михаила Бахтина о проблемах творчества Достоевс-^к°го, может поспособствовать совершению необходимого кярадигмалъного скачка.

259 Часть 2. Множество

Аргументация Бахтина представлена в строго академичной форме отзыва на прежнюю литературную критику романов Дос­тоевского и преследует две основные теоретические цели. Прежде всего, его книга объявляет войну русскому формализму - традиции, господствовавшей тогда в литературной критике. Бахтин ведет боевые действия с материалистических позиций. Иными словами, он отдает приоритет говорящим субъектам и их формам выраже­ния как ключу краскрытию истории знаковых систем^т. Матери­алистическая литературная критика не предполагает в данном случае низведения поэтических форм до экономических, политичес­ких или социальных условий жизни. Но она означает признание того, в какой мере литература, будучи языковым производством, является частью реальности, и вычленение экспрессивного субъек­та в свете подобных взаимоотношений. Бахтин устанавливает эстетические границы формализма, показав его неподвижность и безжизненную кругообразность, причем для него такие границы непосредственно выдают тот факт, что построить некий мир, в котором каждый субъект не основывался бы на собственном при­знании другого, невозможно. Отсюда становится ясно, почему Бах­тин ведет свою полемику, ссылаясь на романы Достоевского. Ведь, как он поясняет, у Достоевского повествование всегда диалогично, даже если речь идет о диалоге между действующим лицом и его кошкой. Создается впечатление, что у каждого из романов Досто­евского не один автор (выступающий в монологе), а несколько мыс­лящих авторов, задействованнъш в диалоге, таких как Раскольни­ков, Порфирий Петрович и Соня Мармеладова или Иван Карамазов и Великий Инквизитор. Ведется нескончаемый разговор, который постоянно обогащает каждого вовлеченного в него субъекта, вслед­ствие чего в их отношении совершается антропологический пере­ворот. Однако диалог — это не просто беседа двух или трех лиц; он способен стать открытым механизмом, в котором у каждого субъек­та равная сила и достоинство относительно всех других. Таким образом, романы Достоевского - это великие полифонические ин­струменты, порождающие такой мир, в котором открытая, рас­ширяющаяся группа субъектов взаимодействует и ищет счастья.

Здесь Бахтин переходит от наступления на формализм ко вто­рой главной цели своей книги и использует полифонию повествова­ния Достоевского, чтобы выступить против монологичной или

2.3. Зачатки множества

монофонической литературы. По его словам, противостояние по­лифонии и монолога продолжается на всем протяжении истории европейской литературы. Таким образом, нам нужно вернуться к теории литературного жанра и сюжета, чтобы оценить исклю­чительность творчества Достоевского. «Ни герой, ни идея, ни сам по себе полифонический принцип структурирования целого не укла­дываются в жанровые и сюжетные формы биографического рома­на, социально-психологического романа, романов о текущей жизни или семейного романа, то есть в те формы, которые господствова­ли в литературе во времена Достоевского... Ясно, что работа Дос­тоевского принадлежит к совершенно иному жанровому типу, вполне им чуждому» ¹²⁷. К какой же иной литературной традиции принад­лежит Достоевский? Бахтин поясняет, что диалогичное повество­вание и структура многоголосия происходят из карнавального фоль­клора и соответствующего видения мира.

Уже в своей книге о Рабле Бахтин показал центральное значе­ние карнавала для европейской литературы, но как мог он утверж­дать, будто видит Достоевского среди кочующих толп карнавала? Как мог он представлять в карнавальном виде такие трагедии, как «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы»? Обратив­шись к бахтинскому понятию карнавального, как оно изложено в других его сочинениях, мы обнаружим, что на самом деле он исполь­зует его, чтобы показать мощь человеческих страстей. Карнаваль­ной является такая проза, которая противоположна монологу и тем самым отказывается претендовать на уже завершенную ис­тину, вместо этого плодя контраст и конфликт в форме потока повествования как такового. Иначе говоря, карнавал приводит в движение огромный инновационный потенциал, способный транс­формировать саму реальность. Конечно, карнавальность, диалог и многоголосное повествование легко могут принять форму грубого натурализма, лишь отражающего, как в зеркале, ежедневную жизнь, ^Но они также могут стать формой экспериментирования, связы­вающей воображение со стремлением и утопией. С его точки зре-^ния, рядом с Рабле стоят Свифт, Вольтер и, в ином, но важном смъкле, Сервантес. Таким образом, литература карнавала стано­вится универсальным жанром, в котором диалог и полифония, даже ^Нося самь-ш бытовые формы, творят новый мир. Конечно, нельзя °^трицатъ, что романы Достоевского трагичны, но их трагич-

261 Часть 2. Множество

ность, прочитанная в свете нарративного жанра карнавальнос-ти, не имеет ничего общего с трагическим внутренним страхом, экзистенциалистских монологов XX столетия. У Достоевского ин­струмент диалога поражен закономерным кризисом русского обще­ства и является образом того тупика, в котором оказались интел­лигенция и рабочие: это материальная трагедия, которая как будто заимствует персонажи у Гоголя и давит их невыносимым и лиша­ющим всяких сил модернизационным прессом. В этом смысле тра­гедии Достоевского всего лишь выводят на сцену неразрешимые противоречия буржуазной жизни в русском обществе конца XIX ве­ка. Невероятное становится реальным, как в карнавальной цере­монии, а жизненные страдания выносятся наружу, чтобы зритель над ними плакал и смеялся.

Впрочем, в карнавальном нарративе присутствует еще один элемент, который даже более важен для описания и выстраивания реальности. Многоголосие языка карнавала, способного и на рабле­зианский смех, и на слезы Достоевского, само по себе обладает боль­шой конструктивной мощью. В полифонической концепции пове­ствования отсутствует центр, диктующий определенный смысл. Скорее, смысл возникает лишь из обменов между всеми исключени­ями в ходе диалога. Все исключения свободно самовыражаются и с помощью диалога вместе создают общие структуры нарратива. Другими словами, у Бахтина полифоническое повествование изла­гает в лингвистических терминах понятие производства общего в рамках открытой, распределенной сетевой структуры.

Это позволяет нам вернуться, наконец, к концепту множе­ства и к трудностям понимания его как особого типа политичес­кой организации. Легко распознать перформативный, карнаваль­ный характер различных протестньи движений, возникших вокруг проблем глобализации. Даже когда их участники настроены свире­по и воинственно, сами демонстрации весьма театральны, они проходят с большими куклами, в костюмах, с танцами, юмористи­ческими зонгами, песенками и тому подобными развлечениями. Иначе говоря, протесты одновременно представляют собой улич­ные фестивали, в которых злость сливается у демонстрантов с карнавальным веселъем^т. Но протесты напоминают карнавал не только по атмосфере, но и в организационном отношении. Именно сюда и вступает Бахтин. В политической организации, как и в

23. Зачатки множества

повествовании, идет постоянный диалог между разнообразными, уникальными субъектами, из них складывается полифоническая композиция, и вследствие такого совместного построения происхо­дит общее обогащение каждого. Множество в движении - это сво­его рода наррация, порождающая новые субъективности и новые языки. Конечно, другие политические движения, в особенности те, что имели место в 1960-е и 1970-е годы, тоже преуспели в форми­ровании подобного многоголосного нарратива, но нередко создается впечатление, что все, что от них осталось сегодня, - это история-монолог, как она изложена правящими силами, полицией и судьями. Новые и мощные движения современности, как представляется, уходят от попытки умалить их значение до истории-монолога; они не могут не быть карнавалъньчми. Такова логика множества, которую Бахтин помогает нам постичь: это теория организации, основанная на свободе личностей, которые сходятся, чтобы произ­водить общее. Да здравствует движение! Да здравствует карна­вал! Да здравствует общее!

Мобилизация общего

В этом разделе мы продемонстрировали усиление взаи­модействия общего и личного, а именно - появление един­ства конкретных форм труда, роль личного фактора при ло­кальных контактах людей в рамках совместной всемирной антропологии, а также всеобщность состояния нищеты и про­дуктивности. Эта общность личностей создает то, что мы на­звали плотью множества. Другими словами, речь шла об усло­виях реализации возможности построить такое множество. Мы рассмотрели также силы, неизменно препятствующие форми­рованию из плоти множества политического организма. Они превращают личности в классы и иерархии, низводя общее До средства глобального контроля и экспроприируя его в ка­честве личного богатства. В этой связи выглядит очевидным тот факт, что множество не обретет политическую значимость спонтанно. Его плоть сочетает несколько состояний, которым присуща амбивалентность: они могут привести к освобожде­нию людей или же оказаться частью нового режима эксплуа­тации и контроля.

263 Часть 2. Множество

Чтобы обрести существование, множеству нужен полити­ческий проект. Изучив условия, благодаря которым множе­ство становится возможным, мы должны теперь исследовать какого рода политический проект способен вдохнуть в него жизнь. Мы уже отмечали, как в результате всех отношений эксплуатации, иерархических делений в рамках глобальной системы, попыток контролировать общее и командовать им накапливается горечь. Мы выделили и тот факт, что произ­водство общего всегда приносит избыток, который капитал не способен присвоить и который нельзя разнести по катего­риям всемирного политического организма. Этот избыток, если рассуждать на самом абстрактом философском уровне, состав­ляет основу, на которой неприятие переходит в бунт. Иначе говоря, лишения могут вызвать злобу, негодование и антаго­низм, но бунт возникает лишь на базе богатства, то есть из­бытка информации, опыта, знаний и желаний. Мы предлагаем парадигму, согласно которой сегодня субъективными носите­лями труда выступают бедняки, вовсе не потому, что они ли­шены всего и не участвуют в распределении изобилия. На­против, они включены в кругооборот производства и полны потенций, всегда превышающих то, что капитал и глобаль­ный политический организм способны отнять у них и поста­вить под свой контроль. Совместный избыток - это первая опора, на которой основываются силы, борющиеся против всемирного политического организма и отстаивающие идею множества.

Мятежи мобилизуют общее в двух отношениях. Они по­вышают интенсивность каждой схватки и одновременно рас­пространяются на другие битвы. Интенсивность, отражая внут­реннее состояние каждой локальной битвы, общий антагонизм и общее изобилие тех, кого эксплуатируют и обделяют, транс­лируется в коллективное поведение, привычки и способы выражения. Всякий раз, попав туда, где нарастает мощный бунт, вы немедленно обратите внимание на сходство в одеж­де, жестах, манерах общения и коммуникации людей. Жан Жене, к примеру, замечал, что членов организации «Черные пантеры» отличал главным образом стиль. В него входили не только афрожаргон, но и одежда, а также манера ходить, но-

2.3. Зачатки множества

сигь собственное тело и характер физического присутствия¹²⁹. Но подобные стилевые компоненты - это всего лишь симптом общих мечтаний, стремлений, образов жизни и общего потен­циала, мобилизованных в движении. Такого рода новый спо­соб жизни неизменно складывается в диалоге с местными тра­дициями и обычаями. Обратим, например, внимание, как у сапатистов в Лакандонских джунглях штата Чиапас элемен­ты национальной истории, такие как фигура самого Сапаты и наследие крестьянских восстаний, перемешаны с местной ми­фологией коренного индейского племени цельтали. Затем все это накрепко переплетается с сетевыми отношениями и де­мократическими практиками, чтобы создать новую совмест­ную жизнь, на которую нацелено движение сапатистов¹³⁰. Мобилизация общего сообщает ему дополнительную интен­сивность. Далее, из-за прямого конфликта с властью, к добру или к худу, такая совместно достигнутая сила умножается: ед­кий запах слезоточивого газа обостряет чувства, а уличные стычки с полицией заставляют кровь кипеть от гнева, из-за чего напряжение достигает апогея. Наконец, интенсификация общего приводит к антропологической трансформации, ког­да из схватки рождается новый род людей.

В пространственном отношении общее мобилизуется в передаче информации от одной местной битвы к другой. Тра­диционно, как уже было нами замечено в других публикаци­ях, географическое распространение движений принимает форму международного цикла сражений, в котором бунты рас­пространяются из одной местности на другие подобно зараз­ной болезни. Зараза передается через совместные практики и устремления'³¹. Восстания рабов растеклись по островам Ка­рибского бассейна в начале XIX века. Бунты промышленных рабочих разлились по всей Европе и Северной Америке в конце XIX и в начале XX веков. Герилья и антиколониальные битвы разошлись по Азии, Африке и Латинской Америке в середине XX столетия. В каждом из этих циклов борьбы тем общим, что широко мобилизуется и передается по всему зем­ному шару, являются не только совместно признанный враг -такой как рабство, промышленный капитал или колониаль-

режимы, - но и общие методы ведения боя, общие образы

265 Часть 2. Множество

2.3. Зачатки множества

жизни и общие стремления к лучшей доле. Учитывая то, что мы уже обсудили, не стоит удивляться, что избыток, появляю­щийся в каждом цикле борьбы, кажется монструозным, осо­бенно тем, кто находится у власти. Губернаторы и капитаны английской колониальной экспансии в XVII и XVIII веках, к примеру, описывали цикл восстаний моряков и рабов, обра­щаясь к мифу о Геркулесе и многоглавой гидре. Восстания были чудовищны и, несмотря на геркулесовы усилия, как только уда­валось подавить одно, вспыхивали еще два¹³². В сущности, каж­дый цикл разрушает традиционные общественные организ­мы и создает им на смену нечто новое и ненормальное, то есть монстра.

После всемирной вспышки битв промышленных рабочих, студентов и антиимпериалистических партизанских движений 1968 года прошли десятилетия без возобновления междуна­родного цикла борьбы. Это не значит, что за эти годы не было значимых случаев восстания. На самом деле они бывали, при­чем многие из них оказались крайне ожесточенными. Вспом­ним борьбу против апартеида в Южно-Африканской Респуб­лике, продолжающееся восстание против британского правления в Северной Ирландии, палестинскую интифаду, феминистские движения, столкновения вокруг гей-бара «Ка­менная стена» в Нью-Йорке и движения геев и лесбиянок, а также многочисленные не столь широко известные местные и национальные бунты промышленных трудящихся, сельскохо­зяйственных работников и подавляемого населения. Эти мя­тежи не сложились, однако, в новый цикл борьбы, в которой общее было бы мобилизовано по всему миру. Конечно, нам не стоит принижать значение многих ограниченных случаев свя­зи между бунтами. Одним из самых удивительных недавних примеров здесь является движение «Справедливость для двор­ников», объединяющее весьма успешные и креативные уси­лия одной профсоюзной организации в Соединенных Шта­тах. Его организаторы имеют дело с вызовами, с которыми традиционные союзы справиться не могли, поскольку речь идет о мобильном населении, в большинстве случаев совсем недав­ними иммигрантами, многие из которых не говорят по-анг­лийски и имеют мало профессиональных умений, пользующих-

ся спросом на рынке. Один из секретов их успеха, вероятно, заключается в том, что, по крайней мере в районе Лос-Андже­леса, где это движение достигло своих первых побед, многие его лидеры являются ветеранами ФНО - Фронта националь­ного освобождения имени Фарабундо Марти. Они участвова­ли в гражданской войне с правительством в Сальвадоре и привезли с собой свой революционный пыл, переместившись с Моразанских гор к небоскребам Лос-Анджелеса. Тут они заразили им других, перенеся борьбу с партизанских войн на арену профсоюзной организации. Вот истинное и мощное проявление общего!¹³³

Новый международный цикл, наконец, открылся схват­ками вокруг проблем глобализации в конце 1990-х годов¹³⁴. Дебютной партией нового цикла стали протесты против сам­мита ВТО в Сиэтле в 1999 году. Они не только открыли се­рию акций, сопровождавших встречи в верхах представите­лей глобальной власти, которые в последующие годы распространились по Северной Америке и Европе. Они так­же обнажили подлинные истоки данного цикла в прокатив­шихся по глобальному Югу бесчисленных выступлениях про­тив МВФ, Всемирного банка, Североамериканской зоны свободной торговли (НАФТА) и других институтов новой структуры мировой власти. Внезапно обнаружилось, что бес­порядки, вызванные протестами против программ МВФ по финансовому самоограничению в одной стране, сопротивле­ние плану ВБ в другой и демонстрации против НАФТА в тре­тьей - элементы общего цикла. В каком-то смысле он получил закрепление на ежегодных встречах Всемирного социально­го форума и на различных региональных общественных фору­мах. На всех такого рода встречах активисты НПО и интел­лектуалы встречаются, чтобы обменяться взглядами по проблемам, вызванным нынешней формой глобализации, и обсудить шансы на появление альтернативной формы. Кроме ^того, каждый общественный форум помогает выделить общ­ность, присущую различным движениям и бунтам по всему ^миру, которые составляют этот цикл. До сих пор кульминаци­ей нынешнего цикла борьбы, по крайней мере - в количествен­ном плане, были скоординированные протесты против ведо-

267 Часть 2. Множество

мой США войны в Ираке, которые состоялись 15 февраля 2003 года. В их рамках миллионы людей провели марши в круп­ных городах всего мира. Эта война оказалась последним при­мером проявления глобальной власти, против которой сло­жился цикл борьбы. Организационные структуры и связь, установившаяся между участниками сопротивления в разных местах, сделали возможной массированную, скоординирован­ную мобилизацию общих антивоенных выступлений. Нужно вновь подчеркнуть, что в очередном глобальном цикле общим дая мобилизовавшихся сил являются не только один и тот же враг - независимо от того, называем ли мы его неолиберализ­мом, американской гегемонией или всемирной империей, -но и общие практики, языки, поведение, обычаи, жизненные формы и стремления к лучшему будущему. Другими словами, настоящий цикл - это не только реагирование на вызов, но также проявление активности и креативности. Далее в гла­ве 3.2 мы детально рассмотрим некоторые из общих забот и предложений, которыми вдохновляются указанные движения. Всемирная мобилизация общего в рамках нового цикла борьбы не отрицает и даже не заслоняет собой местную спе­цифику или исключительность каждого выступления. Факти­чески, поддержание связи с участниками других баталий ук­репляет силы и наращивает богатство каждой из них в отдельности. Так, вспомним мятеж, который вспыхнул в Ар­гентине 19-20 декабря 2001 года в разгар экономического кризиса и в разных формах, с успехами и провалами, с тех пор продолжается. Эти события во многих отношениях характер­ны для Аргентины и ее истории. В Аргентине давно сложи­лась ситуация общего институционального распада и развала механизма представительства, отчасти вызванная коррупци­ей, причем как в публичной, так и в частной сферах. Это ока­залось серьезным препятствием для применения обычных политических стратегий по управлению кризисом, таких как оформление конституционного альянса между классами под водительством буржуазии. Протестанты, гремя кастрюлями и сковородками, кричали: «Que se vayan todos!» (пусть уходят все, весь политический класс). Однако финансовый крах так­же очевидным образом связывает кризис в Аргентине с гло-

2.3. Зачатки множества

бальной системой и общей нестабильностью всемирного по­литического организма, прежде всего являющейся результа­том неолиберальной политики МВФ. Из-за валютного кризи­са внезапно стало невозможным обслуживать внешний долг Аргентины, и высоко превозносимый средний класс этой стра­ны оказался в общей для населения многих бедных стран мира ситуации: накопления обесценились, защищенность рабочих мест испарилась, безработица подскочила до небес, а все со­циальные программы потерпели крах. Реакция аргентинско­го населения была мгновенной и креативной. Промышлен­ные рабочие не допустили закрытия своих фабрик и взяли управление ими на себя. Были созданы соседские сети и го­родские ассамблеи, чтобы вести политические дебаты и при­нимать решения. Появились новые виды денег для обеспече­ния автономного обмена, а пикетерос, те движения безработных, о которых мы упоминали выше, стали экспериментировать с новыми формами протеста, вступая в конфликт с полицией и прочими властями. Конечно, все это присуще конкретной на­циональной ситуации, но в то же время речь идет об общем для всех, кто страдает и борется против эксплуатации и под­чинения глобальной иерархии. Аргентинский бунт стал зве­ном глобального цикла борьбы и, в свою очередь, начиная с декабря 2001 года активисты в других странах стали смотреть на Аргентину как на источник новаций и вдохновения¹³⁵.

Глобальный цикл борьбы развивается в форме распреде­ленной сети. Каждая местная схватка функционирует как уз­ловая точка, сообщающаяся со всеми прочими узлами без ка­кого-либо общего центра или места сбора всех данных. Всякая битва остается уникальной и привязана к местным условиям, но в то же время вовлечена в общую сеть. Такая форма орга­низации - наиболее полно реализованный пример концепта множества, который мы сейчас имеем. Всемирное распрост­ранение общего не перечеркивает исключительности каждо­го из участников сети. Новый глобальный цикл борьбы орга­низует и мобилизует множество.

Чтобы в полной мере оценить новизну сетевой формы Р^ганизации множества, полезно противопоставить ей доми-^иРующие организационные формы из нашего недавнего про-

269 2.3. Зачатки множества

Часть 2. Множество

шлого. В конце XX века протестные движения, как и бунты следовали двум основным образцам. Первая и более традици­онная форма организации основывается на облике самой борь­бы, и единство здесь организуется под центральным руковод­ством, осуществляемым, скажем, партией. Могли существовать и другие конфликтные оси, важные для движения, на основе к примеру, статуса меньшинства, но они должны были отойти на второй план во имя единства в преследовании главной цели борьбы. История политики рабочего класса полна подобных примеров. Вторая доминантная модель, находящаяся в пря­мом противопоставлении с первой, основана на праве каж­дой группы на автономное выражение своей специфики и ве­дение самостоятельной борьбы. Эта модель, опирающаяся на различия, получила развитие преимущественно в схватках, ос­нованных на расе, тендере и сексуальной ориентации. Обе доминантные модели составляли ясный выбор: либо объеди­ненная борьба под центральным руководством, либо сепарат­ные схватки, утверждающие наши отличия. Новая сетевая модель множества вытесняет оба этих варианта - или, точнее, она не столько сводит прежние образцы к нулю, сколько дает им новую жизнь в измененной форме. Например, во время протестов 1999 года в Сиэтле, которые мы обсудим подробнее ниже, наблюдателей более всего удивили и заинтриговали те группы, которые, как ранее считалось, находились друг к дру­гу в оппозиции - члены профсоюзов и защитники окружаю­щей среды, церковные группы и анархисты и так далее. Там они действовали заодно без всякой центральной, объединяю­щей их структуры, которая подминала бы или отбрасывала в сторону их различия. В концептуальном плане множество за­мещает противоречивую пару «идентичность-отличие» взаи­модополняющей парой «общность-личность». На практике множество дает пример того, как выражение нами своей ис­ключительности не сокращается и не преуменьшается при коммуникации и в сотрудничестве с другими в ходе борьбы -при том, что мы формируем еще больше общих обычаев, прак­тик, правил поведения и стремлений, короче говоря - в слУ" чае глобальной мобилизации и распространения общего. Новый глобальный цикл борьбы многим неизбежно п°'

кажется ужасным, так как, подобно всякой такой схватке, он зависит от соблюдения условия избыточности, мобилизует об­щее, угрожает привычным общественным и политическим организмами, открывает новые альтернативы. Действитель­но, после событий 11 сентября многие комментаторы в сред­ствах массовой информации не замедлили приравнять чудо­вищность движений против глобализации к чудовищности террористических атак. Конечно, в обоих случаях применя­ются насильственные средства, чтобы атаковать правящую глобальную структуру власти¹³⁶. Однако, бесспорно, абсурдно ставить знак равенства между насилием, проявляющемся в раз­бивании витрин в «Макдональдсе» во время демонстрации, и убийством почти трех тысяч человек. Однако мы отложим в сторону проблему насилия до тех пор, пока в главе 3.3 у нас не появится шанс обсудить ее должным образом. Здесь же мы вместо этого просто выделим расходящиеся организационные формы. Новый глобальный цикл борьбы есть мобилизация об­щего, принимающая вид открытой, распределенной сети, в которой нет контролирующего центра, а все узлы свободно проявляют себя. Как говорят эксперты, «Аль-Каида» тоже представляет собою сеть, но это сеть с противоположными характеристиками: подпольная, с жесткой иерархией и цент­ральным командованием¹³⁷. Наконец, и цели у них диаметраль­но противоположные. «Аль-Каида» атакует глобальный поли­тический организм, чтобы реанимировать прежние обществен­ные и политические системы под контролем религиозной власти, тогда как борцы с неолиберальной глобализацией бро­сают вызов глобальному политическому организму, чтобы со­здать более свободный и демократичный мир. Ясно, что не все монстры одинаковы.

В конечном счете, мобилизация общего показывает, что ^Те движения, которые входят в нынешний глобальный цикл борьбы, - это не просто протестные движения (хотя таково их обличье, наиболее четко проступающее из сообщений в сред­ствах массовой информации). Они к тому же позитивны и кре-^ативны. До сих пор мы описывали их позитивный и творчес­кий облик лишь в терминах производства и распространения °бщего внутри самих этих движений. Но мобилизацию обще-

271 Часть 2. Множество

го и политический проект по созданию множества нужно рас­ширить, на все общество, и более надежно его обосновать. Мы полагаем, что созидание демократии - это единственный путь, позволяющий закрепить власть множества и, напротив, что множество дает нам общественный субъект и логику социаль­ной организации, которые сегодня, впервые в истории, дела­ют возможной реализацию демократии. План по демократи­зации множества стоит в центре внимания следующей, заклю­чительной части этой книги.

Экскурс 2. Организация: левое множество

Левые силы уже не одно десятилетие пребывают в кризисе. Правые партии не только выигрывали выборы в большинстве стран мира, а политика правого крыла направляла формирование нового глобального порядка, но и многие из сохранившихся крупных ле­вых партий совершили столь заметный дрейф через центр, что ста­ли уже почти неотличимы от правых. Они свертывают государство благосостояния, наступают на профсоюзы, поддерживают и ведут войны за рубежом. Социальная база в виде профсоюзов и промыш­ленного рабочего класса ныне недостаточно мощна, чтобы левые политические партии могли на нее опереться. В сущности, все об­щественные организации, которые раньше составляли «левый на­род», сошли на нет. Однако, по нашему мнению, самое существен­ное заключается в недостаточной концептуализации того, что такое левые силы и что с ними происходит. Главные образцы из старого набора, государственный социализм советского стиля и модель бла­госостояния социальной демократии, глубоко дискредитированы -и поделом. Кое-кто, ностальгируя по прошедшим временам, обви­няет радикалов из академической среды в похищении левой идеи, отказе от практической работы по разумным планам реформирова­ния и затуманивании политических дискуссий до такой степени, что пройти по их лабиринтам по плечу только другим высоколобым ученым мужам. Другие обвиняют приверженцев мультикультура-лизма и политику формирования идентичности в подрыве стерж­невой политической роли левых и сосредоточении внимания на чисто культурных вопросах - вплоть до исключения из повестки дня подлинно политических и экономических проблем¹³⁸. Подоб­ные обвинения - серьезные симптомы слабости левого движения, а также отражение того факта, что оно не генерирует новых идеи, позволяющих разрешить кризис. Левые силы можно возродить и реформировать только на базе новых практик, организационных форм и концепций.

Чтобы говорить сегодня о «новъгх левых», приходится, с одной

2.3. Зачатки множества

стороны, рассуждать в духе постсоциалистической и постлибераль­ной программы, исходя из материального и теоретического разры­ва онтологического расставания с идеологическими традициями, присущими организациям промышленного рабочего класса с их ipy^_TypaMH и образцами производственного управления. С дру­гой стороны, приходится иметь дело с иной антропологической ре­альностью, с новыми агентами производства и субъектами эксплуа­тации, которые выступают одновременно как личности. Активность таких личностей следует считать матрицей свободы и множествен­ности для каждой из них. Тут демократия становится непосредствен­ной целью, и ее нельзя, как раньше, оценивать в либеральных тер­минах - как предел равенства, или в социалистических - как меру свободы. Отныне она должна стать радикальным выражением как свободы, так и равенства без всяких ограничений. Вероятно, когда-нибудь в недалеком будущем мы придем к тому, что можно будет с иронией оглянуться на варварские прошлые времена, когда ради собственной свободы мы должны были держать в рабстве своих бра­тьев и сестер, или бесчеловечным образом жертвовать свободой, чтобы достичь равенства. С нашей точки зрения, свобода и равен­ство могут стать двигателями революционного созидания качествен­но новой демократии.

Как мы полагаем, множество - это понятие, которое, дав назва­ние определенной форме политической организации и политичес­кому проекту, способно помочь в решении задачи возрождения, реформирования или даже воссоздания заново левых сил. Мы не выдвигаем свою концепцию в качестве директивы - «Формируйте множество!». Скорее, мы даем имя тому, что уже появля