Блеск вершины в глазах

Восьмерка траверсантов поднялась на 6900 19 августа. На следующий день они должны были выйти на вершину пика Коммунизма, но тут Сулоев пожаловался на легкое недомогание. Вряд ли его слова были приняты всерьез, иначе команда тотчас бы прервала восхождение и поспе­шила спустить товарища вниз; кто-кто, а многоопытней­шие Кузьмин и Божуков прекрасно знают, чем кончаются на высоте «легкие недомогания»...

Не вспомнили. Стали думать, что делать. Очень уж не верилось: Сулоев — и вдруг... недомогание! Самый здо­ровый. Самый подготовленный. Человек с прекрасной, редкой приспособляемостью к самым нелегким условиям! Еще полдня работы, и вершина. А там траверс, самое интересное, как отказаться? Да и нужно ли отказываться? Вот палатка группы Виктора Максимова. Ребята ушли на вершину, спустятся к вечеру. Сулоев с ними переночует, а утром все вместе пойдут вниз — отличный вариант! Правда, Валентин лишние сутки пробудет на высоте, но он отдохнет, наберется сил перед спуском...

Сулоев и сам не верит в свое недомогание. Ему не­привычно, неловко признаваться в такой унизительной для него слабости, хотя он и сюда, к 6900, шел, как приня­то говорить, «на одних зубах». Очень сильная волевая подготовка. Даже превратившаяся в свою противополож­ность. Другой бы отказался от восхождения еще на плато, но он, Сулоев, не позволил себе «раскисать», «поддаваться минутным настроениям». И потом, он один из главных инициаторов траверса!

Блеск вершины в глазах... Как часто мешает он спо­койно оценить реальную обстановку, найти решение, о котором не придется жалеть. Сулоев и здесь, на 6900, не намерен сойти с траверса, и товарищам по команде стоит немалого труда уговорить его прекратить восхождение.

— Никуда от тебя вершина не уйдет, успеешь еще, смотри, надорвешь сердце, что тогда?..

Сулоева они уговорили.

Себя уговорить не смогли.

Блеск вершины в глазах... Еще одна горькая крупичка опыта в извечном поединке человека и гор, человека с самим собой...

ДО ПОБЕДЫ!

Ночь на 6900 прошла трудно. Очень уж тесно было в одной палатке, не рассчитывал никто на такой поворот дела, никак не предвидели. Правда, с траверсантами ушел Володя Кочетов, но вместо него появился Гена Курочкин, который сошел с траверса тоже из-за легкого недомогания, даже из-за одного лишь подозрения в нем.

Итак, в палатке руководитель группы Виктор Макси­мов, Геннадий Курочкин, Евгений Стрельцов, Алексей Вододохов, Георгий Петров, Анатолий Балинский и Ва­лентин Сулоев. Позавтракали.

— Ты куда, Валя?

— Я сейчас...

— Только не очень... Скоро выходим...

Начали собираться. Вернулся Сулоев, пролез в глубину палатки, лег вниз лицом.

—Простите, ребята, если вам придется меня транспор­тировать.

И смолк.

Парни стали выбираться из палатки, тронули его за плечо:

—Подъем, Валя, пора!

Сулоев не отозвался. Его перевернули на спину. Он был без сознания. Пытались что-то делать, даже искус­ственное дыхание рот в рот — тщетно. Сидели ошеломлен­ные. Невозможно привыкнуть, когда люди срываются со скал, падают в трещины, когда их сносит лавиной. Еще трудней смириться с тем, когда товарищ умолкает на по­луслове, вот так, без всяких видимых причин, сидя, лежа рядом с тобой, а ты ничем, ну совершенно ничем не можешь ему помочь...

— Простите, ребята, если вам придется меня транспор­тировать...

Двое топчут снег, четверо тащат. Очень рыхлый, очень глубокий снег, а тут еще несколько веревок нужно пройти вверх, на самый купол, палатка-то стояла в седловине! Десять шагов, и падали пластом. Вставали, опять впря­гались в оттяжки, чувствуя, как ползет по склону под их тяжестью, жутковато плывет снег, в любое мгновение го­товый сорваться неудержимой лавиной. Но что делать, Валя умер, и его надо тащить. Десять шагов по гребню, и лицом в снег. Двое топчут. Четверо тащат. А там будет видно.

Хотели бросить палатку. Все полегче. Успеют ли толь­ко они засветло спуститься до другой своей палатки — до 6500? Оставили часть продуктов. И вскоре пожалели об этом. Но кто же знал, что пятнадцать километров гребня и плато, совсем недавно и так быстро пройденного вверх, они будут одолевать шесть дней! Приболел Виктор Максимов. Неважно чувствует себя Вододохов. Да и как себя хорошо чувствовать, если вся еда — кружка теплой воды с дольками сублимированной картошки утром и чаек вечером?

Теперь, с началом транспортировки, руководство груп­пой пришлось взять на себя Балинскому. Так с ним обыч­но и бывало: когда очень все плохо, неприметно брать дело в свои руки, впрягаясь за двоих, а то и за троих. Конечно, ребята и сами пуд соли в горах съели, и все же горы для них — это отпуск, отдушина, увлечение, а для него каждодневный труд. С него и спрос. Он все должен уметь, все предвидеть, это по его части транспортировка, ведь он не только альпинист, он ведь еще и верхолаз-монтажник...

Палатка на 6500 сбита ветром, завалена снегом. Изму­ченные вконец ребята полезли в нее как в мешок, и Ба­линскому пришлось проявить всю суровость, чтобы люди нашли в себе силы привести ночевку в божеский вид. Наутро непогода, пурга, пришлось тянуть упряжь по грудь в снегу, но и теперь никто из них не запросил от­ступного, не посетовал на это скорбное, а физически и вовсе непосильное дело, которое так случайно выпало на их долю.

На следующий день подошла группа Галкина.

—Тимофеич, беда опять.

Галкин опустился на рюкзак, закрыл голову руками и долго сидел, не двигаясь, не произнося ни слова. Для не­го это была полнейшая неожиданность. Все молчали. Всем тяжело. А тяжелей всех Виктору, ему идти вниз с этой вестью, лететь в Москву, принести ее в дом Сулоева, Римме Сулоевой...

—Что делать дальше, Тимофеич? Ребята на пределе.

Галкин отнял руки от лица.

—Не могу приказывать, Толя. Но сколько сможете, еще спустите.

С Галкиным ушли вниз все больные. Оставшиеся тщательно разболтали в снеговой воде предпоследний бри­кет сублимированного супа, подкрепились таким образом и вновь впряглись в работу. Так добрались до пика Па­рашютистов и отсюда, с края плато, попытались связать­ся с лагерем. Лагерь не отвечал. Оставалась еще одна надежда — заброска на 5800. Но она оказалась пустой, теперь и вовсе на плато нельзя было задерживаться, теперь надо было думать о живых.

Тело Сулоева оставили под пиком Парашютистов. В том самом месте, где год назад Валя и «док» Шиндяйкин стояли у палатки с больным Бессоновым и думали, как быть... Попрощались, обложили ледяную нишу плита­ми камня, начали спуск. Очень помогли прошлогодние перила, а на 5300 их встретил «док» Шиндяйкин. «Док» тащил целый рюкзак продуктов. Они тут же этот рюкзак опустошили, но сил за эти дни было отдано столько, что и после еды они спустились с ребра и пересекли ледник Фортамбек лишь с несколькими привалами, а на высокую морену, к палаткам базового лагеря шли так бесконечно долго, как, пожалуй, никто из них еще никогда и нигде не ходил.

...Кончился август. Пора было улетать по домам. На исходе и отпуска и действия всяческих продлений и освобождений, а они все еще сидели на поляне «Буревест­ника» и ждали Галкина. Ждали Римму Сулоеву. Ждали ее решения — снимать с плато тело Валентина или все же отложить эти работы на будущий год.

Прилетел вертолет, из него вышли Галкин и Римма Сулоева. Первый удар женщина уже пережила и теперь старалась держаться так, как того невольно требовали и эти суровые горы, и эти черные от ожогов памирского солнца лица мужчин, последних, кто слышал, кто видел ее мужа. Врач по профессии, мастер по туризму, она много ходила по горам и все понимала. Ей не нужно было гово­рить о состоянии этих людей, а стена была перед глаза­ми. Она медленно обошла поляну «Буревестника», оста­новилась у громадного валуна, глянцевого от пустынного загара, сказала, что, если на будущий год Валю все-таки снимут с плато, она хотела бы похоронить его здесь, над Фортамбеком.

Собрали рюкзаки. Пошли к вертолету.

Галкин долго жал руку, благодарил за все то, что было сделано на плато, просил не забывать, заезжать в Москву, словом, не пропадать. Конечно, будущим летом экспедиция фактически не состоится, надо будет отдать последний долг тем, кто остался на пике Ленина и здесь, на плато, но уж через год готовьтесь! И Галкин поднял вверх два растопыренных пальца — шутливый мальчише­ский вызов судьбе, задиристый жест полузабытых сту­денческих времен — виктория! Победа!

ВЫСТОЯТЬ!

Кара-Куль встретил Балинского своими сюрпризами. Тотчас отправился к Бушманам — повидаться, выразить сочувствие, спросить, вдруг он может что-нибудь сделать, хоть чем-нибудь помочь. Всего, кажется, насмотрелся на Памире, да и жив Бушман, могло быть хуже, чудом ведь отходили! А увидел Диму и расстроился донельзя, будто снова пережил и десант и фирновое плато, таким близким, таким похожим все показалось.

Другая новость была повеселей. Ну наконец-то! Нако­нец-то положили первый бетон! Всегда казалось, что вот уж где не будет большой проблемы — скальное основание под плотину подготовить, стоит только на левый берег посмотреть! Отшлифованный монолит, все готово! А про­возились два года. Целых два года! Да и этот первый бетон положили, можно сказать, нахрапом, опережая го­товность всего основания, с трудом выкроив для почина более-менее сносный блок. Лишь бы сдвинуться с места! Подбодрить себя, стройку этой очередной ступенькой к далекой цели. Был, конечно, и расчет. Так сказать, малень­кая хитрость. Ведь чем скорей заявят они о себе официальным началом укладки плотины, тем скорее их строй­ку начнут принимать всерьез. Вот ведь еще о чем при­ходится думать — они постоянно сидят без цемента!

Играл оркестр, пестрели транспаранты, люди бросали «на счастье» часы, монеты, вмуровали памятную плиту. Любители сувениров подчас сражаются за автографы и обломки клюшек, за улетевшие в публику шайбы и мячи. Здесь рвали «на память» ремешки от брошенных под бадью часов, а накладная на первый куб исчезла бесслед­но, так что пришлось выписывать дубликат. И не один. Аппетит приходит во время еды, а Беник Майлян, в чьем личном архиве всплыла через несколько лет эта ре­ликвия, не был по натуре своей единственным болельщи­ком, тем более болельщиком Токтогульской ГЭС.

Мастером смены в тот памятный для стройки час за­ступил Леша Каренкин. Это не ошибка, мастером был именно он, бывший бригадир верхолазов-монтажников, успев до начала «бетона» проработать в новой для себя должности лишь несколько дней. Опять к самому началу поспел. Как и с оборкой склонов. Сплошное везенье, ди­кое счастье или что там еще, вполне подкрепленное «ко­рочками» — дипломом об окончании строительного техни­кума. Да, он окончил строительный техникум. Написал диплом по девятиэтажному жилому дому, защитил, и вот, пожалуйста, молодой специалист. Хоть начинай все сначала.

Бушман надоумил за учебу взяться. Прямо-таки заста­вил Дмитрий Владимирович, чуть ли не силком приводил. Да и не только Бушман, сама стройка взяла за шиворот, куда деваться. Оборка склонов шла на убыль, половина людей в бригаде — классные монтажники, как командо­вать такими людьми, если сам как был оборщиком, так оборщиком и остался?

И еще одно обстоятельство помогло — учиться-то нра­вилось, вот в чем дело! Группа нравилась. Заниматься всем вместе нравилось, над курсовыми коллективом за полночь корпеть. «Пацанов» мало было, все больше «ста­рички», бригадиры, мастера, люди семейные, работяги со стажем, так что и понимали друг друга и помогали, сдру­жились все-таки! Преподаватели нравились. Это были свои же инженеры, со стройки, днем по работе то и дело виде­лись, вечером в аудиториях сходились. Трудно было, они понимали. Не в том дело, что поблажками задабривали, жалели по-свойски, нет! Они не отгораживались, дистанцию не соблюдали, не говорили, что обязаны давать и тре­бовать знания, а все прочее их не касается; их и прочее касалось. Наверное, поэтому и терпеливей были, и по пять раз одно и то же объяснить за труд не считали, и на часы при всяком случае не смотрели, хотя им тоже ох как надо было постоянно оглядываться на часы! Потому и окончил. Но как был в бригаде, так в бригаде и остался, о какой-то инженерной должности и в мыслях не было. Потом Хуриев — опять-таки Хуриев — разыскал его, Привез в котлован.

— Ну вот что... Учился? Деньги на тебя государство тратило? Мастером на бетоне будешь. Согласен?

— На каком бетоне? Бетона-то нет!

—Ты дела принимай. Будет тебе бетон!

Обещание Хуриева сбылось через три дня. Первый в

жизни, за который он отвечал как мастер, и первый, са­мый первый бетон, уложенный в основание плотины Токтогульской ГЭС. Так сказать, двойной праздник. А праздники быстро кончаются. Только начали, как вновь пришлось останавливаться, приниматься за расчистку. Рядом с первым блоком в скале основания оказался глубоченный, высверленный рекой колодец, заполненный валунником и песком. Бульдозер не загонишь, экскаватором не залезешь. Значит, вручную, кайлом да лопатой, пока не выскоблили до глянца. А ведь этот колодец был не один...

Да и там, где скала рекой отшлифована, такой монолит­ной казалась, тоже свои прелести обнаружились, и, раз­умеется, в самый последний момент. Выскребут рабочие плиту, продрают, промоют гидромониторами так, что в грязной обуви и ступить нельзя, а приемочная комиссия начнет проверять, подцепит за край какой-нибудь трещи­ны, а плита — р-раз и отвалится. А под плитой все то же: дресва, песок, галька, неизвестно как попавшие на глу­бину. Снова драют, снова моют, докапываются до следую­щей, на этот раз по всем признакам безусловно прочной плиты, созывают комиссию. А комиссия бракует и ее. Люди нервничают, сдача под бетон каждого блока превра­щается в яростную дискуссию, и работе этой не видно конца.

А тут зима. А к весне, к паводку скальное основание плотины надо было закрыть бетоном во что бы то ни ста­ло. Строили тепляки. Укутывали скалу тряпьем. Таскали ведрами горячую воду. И драили, драили, драили, похлестче, чем моряки свою посудину перед визитом самого высокого, самого привередливого начальства...

Словом, настрадались в ту зиму. Суровой она была, холодной и многоснежной. Пошли лавины, одна из них накрыла Беника Майляна. Он только в блок зашел, слы­шит, словно воздух дрогнул. Глаза поднял, ах, черт, кра­сиво! Красиво, когда не на тебя, когда в стороне идет, а тут вот она, и разминуться нет никакой возможности! Только и успел за экскаватор заскочить, свитером рот закрыть. Хорошая машина экскаватор! Тяжелая, не очень-то сдвинешь. Осела белая мгла, перевел Беник дыхание, сунул руку в куртку — как не закурить после такого, а карманы снегом запрессованы. Да что карманы, ноздри снегом забиты!

Зима снежная, жди паводка. Его и ждали. Не такого, конечно, как в 1966 году, такой, по всем выкладкам, толь­ко раз в столетие возможен, но все же... Даже верховую перемычку нарастить решено было, вдруг вода опять в тоннель не вместится, поднимется настолько, что снова через верх пойдет. Тогда, два года назад, можно было излишки нарынские старым руслом пустить — в котлова­не почти ничего не было. Но за эти два года влезли туда с головой, всеми службами, а главное, бетон начался! Пусти Нарын — все прахом, за неделю столько наворо­чает, в год не разгребешь. Нет, отступать некуда. Такой труд вложен! Да и будет ли очень большая вода? Ведь, как известно, тоннель рассчитан на катастрофический паводок, такой, который случается раз в столетие, а он уже был. Неужели повторится?

Может, поэтому он и нагрянул, что так некстати был, что так его не хотелось... Закон бутерброда... Нарын пер в тоннель с такой устрашающей мощью, будто хотел вы­вернуть его наизнанку, выдрать из недр горы эти навязан­ные людьми бетонные оковы и тогда уж разгуляться по своему усмотрению. Мимо выходного портала страшновато было проезжать и проходить, воздух, скалы дрожали, река вырывалась из тоннеля разъяренной Ниагарой, с громоподобным ревом пушечной канонады. Склоны сочи­лись водяной изморосью, над ущельем висло облако водя­ной пыли, и в нем день-деньской не гасла радуга, которая никого не радовала.

А уровень в верхнем бьефе все поднимался, устье тон­неля угадывалось лишь по бешено крутящейся воронке с жутковатым, утробным всхлипом всасываемой воды. Теперь на верховой перемычке люди дневали и ночевали, сюда были стянуты все силы, и кара-кульские домохозяй­ки, встретившись на улице, прежде чем поздороваться, прежде чем начать обычный обмен информацией о болез­нях и внуках, о мясе и молоке, о бельгийском драпе или подписке на Дюма, спрашивали друг друга об одном:

—Что там, на верховой перемычке, выстоят, нет?

Бросили на перемычку и смену Каренкина. Они гото­вили опалубку, обтягивали щиты полиэтиленом, ставили их подчас прямо в воду, потому что в иные моменты бетон возвышался над уровнем грозно вздувшегося Нары-
на всего лишь на две мужские ладони — на двадцать сантиметров.

—Не допустить перелива. Выстоять!

Такого Леше Каренкину видеть еще не приходилось. Люди не уходили домой по тридцать часов. Сами брались разгружать то и дело подходившие снизу машины с бру­сом и арматурой, с досками и щитами. Никому не надо было ничего объяснять. Никого не надо было призывать и уговаривать. Перекусывали тут же, на перемычке, здесь круглосуточно работал буфет. Бригадир плотников Васянин чуть не падал от усталости, но даже начальник Нарынгидроэнергостроя смог отправить его домой только в приказном порядке, да и то лишь на два часа.

—Романтики провинциальные, — будет вспоминать годы спустя этот паводок Зосим Львович, — задницами щиты подпирали!

Восхищение в этих словах. Восхищение и зависть. К этим людям. К самому себе. Что довелось пережить эти минуты, разделить их, быть там, на верховой пере­мычке, вместе с теми, кто удержал Нарын. Зрелище! По одну сторону щита река, по другую — и вровень с рекой — люди. И уровень воды на разделяющей их грани. И взгляды, прикованные к этому уровню, остановился или нет, вверх полез или вниз? Им, Серым, был уже на­писан приказ об эвакуации котлована. Кто бы упрекнул, если б он привел этот приказ в действие? Были все осно­вания для этого, объективные и субъективные, что застав­ляло ждать и надеяться, рисковать, тянуть до последнего? Как угадать, где оно, это последнее?

Так и остался в бумагах этот приказ. И значит, стан­ция будет пущена чуточку раньше, может, на целый год. Для них год никак не абстракция, не отвлеченное поня­тие. Год — очень конкретная штука. А кроме всего прочего, это еще и дочерна обожженные солнцем люди, кото­рые приезжают снизу, из Ферганской долины, с надеждой смотрят в глаза и спрашивают, спрашивают все об одном и том же — когда строители смогут наконец собрать, на­копить хоть немного за своей плотиной воды, чтобы прий­ти на помощь горящим от засухи полям, терпящим бед­ствие земледельцам? Урожай гибнет. Труд гибнет. Может, все-таки можно что-то сделать? Ну хоть немного!

Говорят, работа — это одно, а вот личная жизнь че­ловека — это совсем другое. Есть даже обязательная раскладка на этот счет, чеканная, как постулат, на работе и дома. Есть суждения весьма категоричные, беспощадно уничижительные ко всем «инакомыслящим», суждения, согласно которым «внутренний мир человека» есть сфера сугубо интимная и вторгаться в нее с какими-то «произ­водственными вопросами» так же неприлично, как сказать непристойность в обществе женщины; то, что именуется «работой», все это суета сует, от лукавого, есть поверх­ностное, необязательное и скучное, даже не заслуживаю­щее того, чтобы о нем говорить.

Но сказать хочется. Тем более начальнику стройки. Ведь что там было, на верховой перемычке? Работа? Исполнение служебных обязанностей? Да нет же! Ни в коем случае! Они бы просто не выдержали, если б всего лишь работали. Они давно бы разбежались, если б только исполняли служебный долг. Для «исполнения» можно подыскать и более исполнимые варианты. Но ведь не ищут! Не бегут! Год проходит за годом, люди стареют и седеют, смотришь, то один, то другой в больницу на «отдых» попадает, то «с сердцем», то с инфарктом или язвой, но никто не уходит, все на местах, как опорные камни часового механизма, надежно, раз и навсегда впрес­сованные в свои рабочие места. И Серый знает, что прой­дет год, и два, и три, но на створе он всегда обязательно встретит Диму Бушмана и Кайрата Умралина, Анатолия Курашова и Сеяра Феттаева, встретит всех тех, кого при­нято считать «старыми каракульцами» и назвать кого по­именно просто нет никакой возможности. И Хуриев ни­когда не уйдет со стройки. И он, Серый, тоже не уйдет, что бы ни предлагали ему в Москве. Стройка кончится, другая начнется, Курпсайская на очереди, Камбаратинская, не в этом дело. Люди? Да, все дело в них. Главное, что они остаются. Главное, что к нему в кабинет, минуя всех и вся, может запросто зайти тот же Толя Балинский и у него, начальника Нарынгидроэнергостроя, хмуро потре­бовать автобус для своих альпинистов. А то и пригласить с собой. Скажем, тренировку посмотреть. Соревнование по скалолазанию. И он, Серый, вконец заезженный всяче­скими просьбами, чрезвычайными и нечрезвычайными происшествиями, проблемами и обязанностями, гостями и комиссиями, сочтет этот визит Балинского как лично ока­занную ему честь.

Все это так. Тем не менее между стройкой и каждым подданным ее существовали и свои, персональные взаимо­отношения, не всегда простые и безоблачные. Пример тому — судьба альпинистов-скалолазов. Профессия, рож­денная нуждами створа, стала со временем ненужной, едва в 1968 году программа работ на склонах была в основном решена. И тогда те, о ком так много и заслуженно писали, чьи мужественные портреты украшали газетные полосы и обложки журналов, вдруг оказались не у дел. Не они зна­чились теперь «главной фигурой стройки», теперь это был бетонщик, теперь о нем говорили, теперь все подчи­нялось «большому бетону», а прочее являлось делом второстепенным или вовсе несущественным. Ну где-то под­латать поврежденную ловушку. Поправить обветшалый и вдруг понадобившийся трап. Стоит ли об этом много разговаривать?

Что ж, для того скалолазы и работали, чтобы подго­товить место другим. Но уйти со сцены, кануть в тень — для многих это оказалось делом мучительным и непростым. Подчас проще было уехать, и кто-то уехал. Кто-то увидел отдушину в долгих застольях с бесконечными воспомина­ниями о том, что было, и упреками по поводу того, что стало. Третьи, такие, как Леша Каренкин, братья Елан­ские и Володя Аксенов, и их было большинство, учились, переучивались, шли на монтаж, на «бетон», да и кто ска­зал, что «бетон» — это скучная, однообразная работа, видел ли этот человек настоящий «бетон»?

Не было драмы и у Балинского. Во-первых, у него были горы. А во-вторых, он никогда не страдал профес­сиональной спесью, он и в лучшую для скалолазов пору при виде любой работы не морщился, а теперь что ж, все понятно, надо насосы ставить, будет ставить насосы, трубы в потерны тянуть, полезет в потерны, у шатра дежурить, будет дежурить у шатра. Хуже всего, пожалуй, работать в потернах — в смотровых галереях в теле плотины. Тем­но, водичка сочится за шиворот. Воздух и тот цементом пропах, ни с каким другим не спутаешь. А тебе нужно трубы варить. В полном одиночестве. Всю смену. А если насосы ставить, так и вовсе от зари до зари, пока они не начнут откачивать воду.

А на шатре свои прелести. Он целым должен быть, шатер, чтоб свежий бетон от мороза, от жары уберечь. А его ветром срывает, ущелье-то плотиной перегорожено; а шатер над плотиной как парус. Начнет бригада брезент растягивать, кажется, так с этим брезентом и сдует всех куда-нибудь в нижний бьеф.

А хуже всего не водичка за шиворот с цементом попо­лам, не ветер декабрьский на кровле шатра, не камешек, щелкнувший по плите в метре над головой, хуже всего оказывается, человеку тогда, когда ничего этого нет. Ни­когда не думал, что будет так скучать по створу, по свистящему гуду компрессоров, по звонкому постаныванию крановых тросов, по мимолетным взглядам и приве­там товарищей. Никогда не замечал, какими глазами смотрят старики, больные, инвалиды на тех, кто спешит на работу, вскакивает на ходу в автобус, бежит вверх по лестнице с букетом цветов. Теперь заметил. Понял. Труд­ная участь — сидеть дома. Трудней не бывает...