2015-06-10
334
Я очень хотел понять, что произошло во Вьетнаме. Меня, к счастью, защитил мой ангел-хранитель, потому что однажды в колледже, когда мы проходили IQ тесты, у меня был настолько высокий результат, что американская Армия решила оставить меня в покое. Пока я учился, меня не призывали на службу во Вьетнам. Но меня очень волновало то, что американцы делали во Вьетнаме. Я стыдился быть американцем. Хотя Норвегия и далеко от Америки, здесь был большой интерес к вьетнамской войне, а также протест против нее, и в этом я тоже участвовал. Примерно в то же время, в середине моей шестилетней программы обучения, я выбрал в качестве специализации клиническую психологию. Нужно было выбирать между ней и психологией развития, детской, социальной или индустриальной психологией. Я думал, они все были ужасны. Я еще не знал, насколько ужасной может оказаться академическая психология, особенно германско-американская. Меня очень злило то, что нам преподавали. Я написал несколько эссе для газет о том, насколько отчужденной стала современная психология. Я, будучи еще студентом, высунулся и, может быть, зря. Некоторые из моих профессоров писали гневные ответы в газеты, порицая меня за утверждение, что психологи — предатели гуманизма.
Это было в то время, когда опубликовали первые книги Лэйнга: “Расколотое Я”, “Я и другие”. Я жадно прочитал их, усвоил и подумал: “Совершенно верно. Лэйнг единственный, кто пишет по делу, черт возьми!” Я не мог вынести убийственное для интеллекта однообразие того, что нас заставляли читать в Университете. Меня чуть не рвало каждый раз, когда я входил в классы. У меня происходили ужасные споры с профессорами экспериментальной психологии по поводу пользы и ценности бихевиоризма.
Мне очень понравилась история Ронни в книге “Исцеление безумием” — о том, как на третий год обучения в Институте психоанализа Розенфельд рассказывал сон так называемого психотика, которому снился вертикальный утес. Внутри него открывалось отверстие, откуда выскакивала маленькая механическая кукушка и говорила: “Ку-ку, ку-ку, ку-ку”. Потом она пряталась, и отверстие закрывалось. И в этом же сне описывается другая скала — напротив первой, и там тоже открывается отверстие, выскакивает кукушка и говорит: “Ку-ку, ку-ку, ку-ку”. Прячется обратно, и отверстие закрывается. Интерпретация Розенфельда состояла в том, что это свидетельствует о психотическом расщеплении. Обе стороны психотика расщеплены, психоз и там, и там. Вот и все. При обсуждении Ронни сказал, что может быть альтернативная интерпретация: “Не думаете ли вы, что этот сон мог изображать ситуацию психоанализа, возникшую между ним и вами?” Человек посмотрел на него, ничего не сказав и даже не обратив внимания на комментарий Ронни. Этот человек, конечно, не обладал чувством юмора. Кроме всего, Ронни предполагает, что он подумал: “Да пошел ты!” И никогда больше не возвращался на семинары Розенфельда.
Во многом я делал то же самое. Иногда приходил на занятия: нужно же было что-то делать, чтобы получить диплом. В какой-то момент было неясно, получу ли я его вообще. Экзамены я сдал очень хорошо, набрал много баллов. Но я ненавидел учебу, необходимость заставлять себя учить те вещи, которые, если бы я не соблюдал осторожность, заразили бы и меня. Некоторые идеи — как вирусы, не так ли? Итак, пока учился, я должен был бороться за то, чтобы быть свободным от того, чему меня учили.
Открыв для себя книги Лэйнга, я также встретил человека, который проходил у него психоанализ. Этот парень был настолько щедр, что послал мне том “Избранного”Юнга, чтобы перевести его на английский. Это был двенадцатый том — “Психология и алхимия”. Он послал мне его в качестве сюрприза — без предупреждения. Я получил его, открыл — до этого я не читал Юнга — сел и стал листать. Я был поражен. Меня поразила алхимия. Я понял: все это я проделывал, когда мне было 14—15 лет, но по-своему, интуитивно.
Я проглотил книгу, читал всю ночь и на следующий день взял эту ценность с собой в Университет и показал профессорам и студентам. Никто даже не заинтересовался! Но думаю, книга была поразительной. И сейчас так считаю! Алхимия — прекрасная тема для творческой фантазии. Она учит душу открывать глаза. И учит превращениям.
Я не знаю, согласился ли бы я с современными юнгианцами по поводу алхимии. Алхимия значительно более своеобразна, чем представляют себе юнгианцы. Но Юнг, конечно, вдохновил меня, и я многие годы носил с собой эту книгу, как Библию. Я был действительно влюблен. По сути дела, я совсем недавно с ней расстался. Я просто запаковал ее, положив в большую коробку книг по психологии, которые посылал в Варшаву в клуб Юнга. Я адресовал ее молодой женщине, психологу, потому что у них вообще нет книг и нет денег. Когда я преподавал там в этом году, то понял: они просто не могут получать книги, так как те слишком дороги. Они не могли купить даже один том “Избранного” Юнга. Вероятно, книга стоила их месячной зарплаты. Это невозможно. Я подумал: “Книга так много значит для меня, я пошлю ее им”.
К тому времени, когда я получил свой диплом в Университете Осло, я написал Лэйнгу о своих планах. Он ответил: “Приезжайте — и танцуйте с нами”. И я сделал это. Упаковал вещи и приехал прямо в Лондон. Я никого не знал в Англии, кроме парня, пославшего мне книгу Юнга. Это было в 1966 году.
— Были ли Вы вовлечены в то время в работу Лэйнга?
— В течение двух дней после приезда в Англию я пришел к Ронни в его офис на Уимпол Стрит. Аарон Эстерсон все еще работал тогда с Лэйнгом. Когда я вошел, Аарон, я помню, ел апельсин. Они с Ронни стояли там просто так, от нечего делать, в коридорах рядом с кабинетами для консультаций. Ронни сказал: “Что ж, входи, давай поговорим”. И мы сели в прекрасные большие кожаные кресла в очень элегантной, просторной комнате, в которой практически ничего не было, кроме пространства. Он откинулся в кресле, посмотрел на потолок и просто ждал, а я подумал: “Здорово, здесь много места”. (Смеется.)
В другой раз мы говорили обо всякой всячине, и он предложил: “Почему бы тебе не приехать пожить в Кингсли Холле и не посмотреть, что это такое?”. Именно так я и поступил через одну-две недели и прямо отправился в Ист-Энд. Приехав в Англию из красивой Норвегии — понимаете, деревья и лес, фьорды и горы прямо рядом с домом или можно доехать на поезде, 15 минут или полчаса, и вы в деревне, — я оказался в отвратительном Ист-Энде. Это был шок. Я прожил там два года. Ронни все еще жил в Книгсли Холле, и мы много разговаривали. Он на все 100 процентов участвовал в жизни общины. За это время произошло множество удивительных и замечательных вещей. Все мы извлекали некоторые уроки из того, что там происходило, каждый по-своему. Я начал заниматься терапией совершенно естественно, но тогда не называл это так. Например, я каждую неделю виделся с Мэри Барнс в течение нескольких месяцев. В любых официальных стенах ей был бы поставлен диагноз “регрессирующая шизофрения”, и она была бы признана общественно опасной, но в Кингсли Холле Мэри могла быть собой без этого ярлыка.
Присмотр за Мэри был моей работой. Ее терапевт, Джо Берк, появлялся очень редко — час там, час здесь, — и потому постоянное выслушивание ее утомительной бессвязной болтовни, часто по три или четыре часа, было моей работой. И работой Пола Зила. Пол приехал примерно тогда же, когда и я, и мы оба пришли туда, полные энтузиазма в связи с идеями Лэйнга. Мы провели там самое большее одну неделю, когда Ронни объявил: “Нам всем нужно отдохнуть: мы устали. А вы с Полом будете здесь следить за всем, пока нас не будет!” Ронни и все остальные уехали в Грецию. Мы, будучи совсем новичками, не знали, что свалилось на нашу голову.
Это была экстраординарная ситуация. Я уверен, что Ронни знал, что делал, и думаю, он доверял нам, поскольку знал, что совсем не сможет нас контролировать. Но доверять — одно. Это не значит, что ты знаешь, что делать, когда Эндрю, которому был поставлен диагноз “кататоническая шизофрения” и который не разговаривал пять лет, в один прекрасный день выходит из здания и просто удаляется. Мы узнали, что его практически каждый раз, когда он выходил из здания, останавливала полиция, и старались предотвратить это. Но мы не знали, что делать! (Смеется.) Мы думали, что должны защищать Эндрю от системы, и старались говорить об этом с самим Эндрю. Но его не особенно интересовало то, что мы говорили. Так что была довольно забавная ситуация. Он старался побыстрее выскользнуть из наших когтей и улизнуть. Мы дали ему ключ, но его не особенно волновало, был у него ключ или нет: он все равно всегда звонил, когда возвращался. И Давид, один из обитателей, так злился по этому поводу, что обрезал провода звонка, так что Эндрю в конечном итоге приходилось забираться по стене! Рядом с Кингсли Холлом находилась детская площадка, и поверх стены, отделявшей ее от нашего здания, торчали куски битого стекла, но Эндрю — не обращая внимания — забирался по стене и, окровавленный, падал в маленький проход между домом и стеной, где стояли мусорные ящики, а затем полз вдоль здания, попадая в него через заднюю дверь, которая была открыта, через бойлерную, затем по пожарной лестнице в свою комнату. Вместо того, чтобы открыть главный вход своим ключом! (Смеется.)
В других случаях звонил телефон, и полиция говорила: “Один из ваших парней стоит у магазина на Хай Стрит, и там, похоже, заварушка. Не мог бы кто-нибудь из вас забрать его?” Я приезжал и обычно видел такую сцену: стоит Эндрю посередине улицы; движения нет, потому что это маленькая тихая улица, а вокруг Эндрю куча местного народу, все говорят вместе. И полицейский. Я подходил и спрашивал полицейского: “Извините, он что-нибудь натворил?” Полицейский смущенно отвечал: “Нет”. А я интересовался: “Ну, а в чем же тогда дело?” Полицейский говорил: “Нам позвонили владельцы магазина и сказали, что он стоит посередине улицы, не двигаясь, очень долго и смотрит на овощи”. Подразумевалось, что Эндрю планировал совершить налет на капусту или что-то в этом роде. Он вполне мог! Но, с другой стороны, он мог просто стоять, неожиданно задумавшись о чем-то, подобно Сократу.
Так обычно вел себя Эндрю — совершенно нормальное поведение для философа! Ронни говорил, что если бы Будда был жив сегодня, его назвали бы “кататоником”, потому что он не двигался, — при чем тут клятва не двигаться! Но это был Эндрю, и он ничего не делал, никогда никому не причинял вреда. Но одна из женщин, продавщиц магазина, могла предположить: “У него что-то в кармане, может быть, нож, он ранит кого-нибудь”. И я спрашивал Эндрю: “Есть у тебя что-нибудь в карманах?” Эндрю пожимал плечами, и полицейский проверял: ничего не было, может быть, расческа или ключ от Кингсли Холла и т.д. Но удивительно, что может вообразить один человек о другом человеке, который стоит совершенно спокойно и ничего не делает...
Эта ситуация заставила нас с Полом попытаться понять, как ведет себя человек или что делать с человеком, которого все считают сумасшедшим. В конце концов мы решили, что можем относиться к Эндрю так, как относились ко всем другим людям — к себе, например, хотя временами нам казалось, что нам нужно защищать его — для его же блага.
— Проводили ли Вы какую-либо терапию в Кингсли Холле?
— Через некоторое время Ронни предложил мне заняться терапией, и у меня не было супервизора, я просто начал. Один молодой парень жил не в Кингсли Холле, но мог добраться туда на поезде, что было удивительно, поскольку у него был диагноз “шизофрения”, и он как бы находился вне реальности. Он происходил из семьи, с которой мы с Джо Берком проводили семейную терапию. Мы старались выяснить, что происходило в его семье. Это оказалось непростым делом. Джо работал с матерью, а я — с сыном. Иногда мы работали со всей семьей. Когда сыну становилось “лучше” — в том смысле, что он переставал вести себя как человек, которого считают “сумасшедшим”, матери становилось хуже. Так что мы рассматривали семью как систему, в которой существовала необходимость, чтобы кто-то постоянно был сумасшедшим в той или иной форме. Мы видели, как предполагал Ронни, что сумасшествие “передвигалось” в семье.
В любом случае, для начала я не очень много знал, психология, которую я изучал в Университете, не обладала никакой ценностью в Кингсли Холле. Но я учился. Пребывание там вместе с Ронни оказалось просто подарком, бесценным источником знания о здравом уме и безумии. Но я также учился у людей, которые приходили к нам. У Эндрю, у Мэри Барнс — ухаживая за ними. А также разговаривая с тем молодым человеком, который приходил ко мне на терапию, и со многими другими клиентами, которых я часами слушал. Будучи американцем и не имея разрешения на работу, я не мог получить ее. У меня не было денег, и я буквально жил на хлебе и воде. Ронни, в конечном итоге, решил, что я могу быть “смотрителем” Кингсли Холла (смеется), и стал платить мне 10 фунтов в неделю, на которые я мог жить. Именно так я и выжил. И (пауза)... я думаю, что опыт Кингсли Холла, о котором Ронни так и не удалось написать, и мне тоже, за исключением беллетризованного и мало убедительного отчета, — это то, о чем очень трудно писать.
Помню, в последние годы его жизни, я как-то сказал Ронни: “Если ты захотел бы создать что-то вроде Кингсли Холла снова, как бы ты сделал это? Ты не думал об этом?” Он ответил: “Да, но на этот раз все было бы совсем по-другому”. Я спросил: “Как?” И он произнес: “Мы все были очень зелены в то время. Никто из нас не знал, что делал, и мы могли бы сделать это значительно лучше. Но совсем по-другому. Мы многому научились”. Я думаю (он сам написал это), следовало бы быть более авторитарным. Возможно, он прав, потому что люди совершали много ужасных глупостей. Ронни всегда отступал, давая людям делать то, что они хотят. Это были 60-е! (Смеется.) Прекрасно, но очень утомительно. Мы все очень устали.
— Что Вы делали после Кингсли Холла?
— В 1967 г. мой норвежский друг, покидая страну, попросил меня вернуть книгу, взятую у преподавательницы английского, жившей в Челси. Я позвонил ей. Она пригласила: “Приходите, выпьем чашечку чая”. Что я и сделал. В воскресенье днем мы встретились, я немного нервничал, думая, не слишком ли сильно я пахну Кингсли Холлом. У меня были дыры в одежде и щетина на лице, а здесь была преподавательница английского языка и китайские чашечки. Итак, я сидел там, ведя вежливый разговор, когда зазвонил звонок, и она удивилась: “О, я никого не ждала”. Она встала, открыла дверь, вошли двое мужчин, она впустила их и сказала: “Надеюсь, вы не возражаете: я так давно их не видела”. И представила их мне. Один из них оказался тибетским ламой Чогьям Трангпа, другой — первым человеком с Запада, ставшим тибетским монахом. Я не мог оторвать глаз от этого человека. Просто подумал, что он самый выдающийся человек на свете: я в первый раз видел человека с Тибета. Но это был не просто человек с Востока. Совершенно выдающаяся личность. У него были глаза пришельца. Он выглядел как человек с другой планеты, и его кожа обладала как бы золотой аурой. Он прекрасно говорил по-английски — красиво строил фразы, у него была безумная усмешка и нечто в глазах, что мне показалось очень интересным. И я подумал: “Ну, я должен еще раз встретиться с этим человеком”. И мы стали друзьями. Вот так иногда бывает. Оказалось, что у него в Шотландии есть центр под названием “Самие Линг”, и я несколько раз посещал его, начал медитировать (тибетская буддийская медитация) и немного учился. Однажды я даже привел его в Кингсли Холл, который ему очень понравился.
Примерно в то же время я встретил Фэй Рассел, очень таинственную женщину из Уэльса, которая в то время была танцовщицей фламенко и гончаром — духовная и простая женщина. Мы стали хорошими друзьями, а затем и любовниками, и, покинув Кингсли Холл, я стал жить с ней. Она мечтала о том, чтобы совершить кругосветное путешествие на лодке с группой людей, а я чувствовал, что должен поехать в Индию для изучения медитации. Она заинтересовалась тибетским ламой, которого я встретил, и я отвез ее в Шотландию, где она встретила его.
Восток имел очень сильное влияние на мое воображение. В Норвегии я встретился с Вимала Тхакар. Эта женщина была подругой Кришнамурти и Винобха Бхаве и прекрасным учителем. Вимала много рассказывала мне о своих многочисленных психических переживаниях, о том, как к ней в видениях являлась мадам Блаватская и обучала ее, про транскосмическое знание о Кришнамурти, где бы он ни был. Она сказала, что хочет организовать мне встречу с Аба Пант, тогдашним индийским послом в Норвегии, не знаю почему, но я согласился: она была такой мудрой и таинственной. Она просто как-то сказала: “Я вызвала такси, ты встретишься с индийским послом”. Мы приехали в его офис. Он был очень приветливый и приятный человек и спросил после встречи со мной: “Вы едете в Индию, не так ли?” И я ответил: “У меня не было таких планов”. Кроме того, у меня не было денег. А он продолжил: “Мне кажется, Индия будет вам очень интересна”. Через пять лет, когда я жил в Англии и планировал поехать в путешествие с Фэй, мы пошли в Индийский Дом в Лондоне, чтобы получить некоторые бумаги, и там был Аба Пант, теперь полномочный комиссар Индии в Великобритании. Он улыбнулся и сказал, что ему было известно: я когда-нибудь все-таки поеду в Индию.
Ронни не знал, почему я хочу путешествовать — это было до того, как он решил отправиться в Шри-Ланку. И он говорил что-то вроде: “Томас Харди никогда не уезжал дальше сорока миль от дома. Для чего тебе путешествовать? Кроме того, это опасно. Если ты поедешь в Северную Африку, возьми ружье”. Единственный плохой совет, который когда-либо давал мне Ронни. Я не последовал ему — не взял ружье. И очень рад, что не сделал этого. Я бы об этом пожалел.
Мы с Фэй начали наше длительное путешествие, но не на лодке. Мы пошли на компромисс и оборудовали “лендровер”, так что мы могли и жить в нем, и путешествовать. Мы также сделали это в определенных целях: Фэй хотела проехать через пустыню Сахара, а затем через Центральную Африку в порт Дар-эс-Салам, переслать нашу машину в Бомбей, и оттуда продолжать. Я, в принципе, хотел попасть в Индию, чтобы искать мастеров медитации. Для Фэй путешествие служило самоцелью, ей нравились приключения и новые сложные ситуации. Я неохотно согласился, что это могло быть интересно, но настоял, что мы не должны забывать и про Индию. В конечном итоге, мы сошлись на том, чтобы совершить экспедицию в алжирскую часть Сахары, затем вернуться в Европу. Вторая часть нашего путешествия — через Иран и Афганистан в Индию.
Путешествие явилось для меня великолепным открытием. Сахара, например, стала частью моей души, глубоко врезавшись в память. Это единственное место на земле, где я обрел полную тишину и начал постигать смысл масштабности геологического времени. Я понял, насколько малы мы, люди, и насколько коротка наша история. Я всегда буду носить Сахару в своей душе, она там даже сейчас, когда мы сидим здесь, в Лондоне, и беседуем, — ветры дуют и переносят вековые пески через дюны.
Дорога до Индии заняла у нас два года, но в конце концов мы добрались туда. И остались там на три года, а потом вернулись на Запад.
В горах северной Индии я встретил тибетских йогов и лам, очень интересных людей. Я нашел прибежище в буддизме, потом дал обет бодхисатвы и тантрический обет, начал учиться у них и стал проводить уединенные бдения, все время изучая буддийские тексты и практикуя буддийскую тантру. Когда я не мог больше оставаться в Индии (в связи с истекшей визой), я отправился в Непал. Там я работал полтора года, преподавал английский в американской школе, изучал медицину с аюроведическими врачами, практикуя свой садханас и изучая тантрические церковные танцы с Ньюаринским священнослужителем. Мне понравился Катманду, священный, полный волшебства город, именно такой, каким, на мой взгляд, и должен быть город.
Для меня, как психотерапевта, этот опыт был бесценен, хотя вы и не найдете его в программах обучения. Некоторые впечатления были такими сильными и интенсивными, что мне трудно облечь их в слова, но тем не менее они формируют мое знание души и человеческого существования.
В конце путешествия, размышляя об опасных для жизни ситуациях, я пытался сосчитать их. Я думаю, было 22 ситуации, когда смерть стояла очень близко. Я находился буквально на волосок от смерти. Это меняет отношение к жизни и ее ценностям. Опыт столкновения с иными культурами, с совершенно другими ценностями и системами мировоззрений... и при этом с ними нужно было взаимодействовать — очень ценный опыт для терапевта. Он убеждает в неограниченности возможностей человеческой души.
К счастью, Фэй была бесстрашна — физически бесстрашна. Она боялась разных вещей на духовном уровне. Но физически могла пройти через любую ситуацию не моргнув глазом, независимо от того, что ей предстояло. С ней было приятно путешествовать. Она меня научила многому, я действительно очень благодарен ей. Преодолев начальный скептицизм, Фэй стала серьезно практиковать тибетскую буддийскую медитацию.
Через пять лет Запад стал очень далеким от нашего сознания, и когда пришла телеграмма о том, что у матери Фэй опухоль мозга и она лежит в больнице, готовясь к операции, мы поняли: есть силы, которые не контролируются нами. Мы должны были бросить наши занятия в Индии и вернуться в Уэльс. Я был погружен в медитативное уединение, которое поклялся не нарушать под страхом смерти. Я пообещал учителю, что не нарушу уединение, даже если произойдет землетрясение, война или если кто-то умрет.
Фэй первой, на месяц раньше, уехала на Запад. Поездка по стране в “лендровере” очень отличается от полета на самолете, даже если и занимает 17 часов — вроде бы немалый срок. Ничего общего с медленным передвижением, деревня за деревней... (смеется.) 17 часов — это нечто, что совершенно взрывает рассудок, полностью уничтожает традиционную идею паломничества, которая заключается в путешествии самом по себе и в том, что встречаешь по пути — препятствия, болезни, сомнения и опасности. Я плакал, глядя сверху на красоту Земли, сидя так высоко, преодолевая 300 миль в час, может быть, на высоте 17000 футов. Рассвет над Пакистаном и длинные, красные лучи, тянущиеся на сотни миль вдоль старой морщинистой земли долины Инда, длинные тени над ущельем Хибер в Афганистане. Можно было видеть все это очень ясно, пролетая над местами, где “лендровер” пробирался медленно, еле-еле. Крошечной ниткой вилась дорога в персидской пустыне. Видя так называемую “колыбель цивилизации”, места, где были Ур и Урук, теперь превратившиеся в красную пыль, разрушенные стены: старые цивилизации, заросшие травой... (Пауза.)
Ну, я не очень далеко продвинулся, может быть, мы оставим это и перейдем к тому, как я стал терапевтом?
— Нет...
— Стоит ли переноситься в настоящее? Это всего лишь половина рассказа. Из того, что я видел в Кингсли Холле, я понял, что на самом-то деле очень мало знаю о человеке. Я стал очень скромным в этом отношении. Я видел так называемых профессионалов, работавших с Ронни. Не знаю, считал ли их профессионалами Ронни (смеется), но сами они считали себя психотерапевтами и психоаналитиками. И я просто чувствовал: это фарс, это не могло быть правдой. Нельзя просто сидеть в комнате с тем, кто страдал в десять раз больше, чем вы, и видел глубины души, о существовании которых вы даже не подозревали, или долго путешествовал, терял друзей в сражениях, или видел, как умирают друзья. Нельзя сидеть и ожидать, что ваши слова будут иметь какое-либо влияние на них. Вы новичок, вы читали книги и проходили обучение, но дает ли это право оскорблять чужую душу своими теориями?
Я был совершенно шокирован, когда увидел это. Я понял, что очень мало смогу сделать, пока не стану мудрее. Я просто должен был кинуться в пучину.
Как я уже говорил, Фэй была бесстрашна и стала прекрасным компаньоном в путешествии. В центре Сахары, среди песков, простирающихся на сотни миль во всех направлениях, песков, не дюн, с отдельными скалами, с палящим, очень жарким, безоблачным небом... Ничего вокруг. Если вдалеке мы видели небольшую точку, то знали, что на трассе еще одна машина. Когда мы приближались, то видели, что это грузовик, а когда подъезжали еще ближе — разглядывали арабских мужчин, которые что-то делали, стоя на песке. Никого вокруг. Вы не можете просто пройти, потому что в пустыне мало людей. И существует кодекс пустыни. Я знал, что нужно делать. (Смеется.) И хотя мне это не нравилось, мы останавливали машину, выходили и шли друг к другу: они — к нам, мы — к ним. Как ковбои на Диком Западе. Мы останавливались и приветствовали друг друга, потом предлагали им чаю, поскольку это была не наша страна, а они очень любят чай. Немного побродив по пескам, находили несколько палок, разводили огонь, ставили чайник, наливали в небольшие стеклянные чашки мятный чай. Если это были арабы, мы выпивали кофе. Мы должны были сделать им какой-нибудь подарок, а они неожиданно давали нам кучу сушеных фруктов. Это замечательно — поесть чего-нибудь сладкого и прохладного в центре пустыни, когда съестные припасы на исходе. Фэй всегда очень хорошо умела ломать лед и при этом оставаться женщиной. Она была очень, очень красива — темная, похожая на испанку уэльская женщина, очень сильная личность. Она умела побеждать в этих ситуациях, так что никогда не происходило никакого заигрывания. Мы много раз оказывались в подобных ситуациях. И постепенно я научился смягчаться, расслабляться и доверять себе.
Я работал с людьми из Бразилии, Перу, Скандинавии, Франции, Германии, Ирака, с американцами, с людьми исламского происхождения, евреями, католиками, протестантами, буддистами, индуистами... Поскольку я встречался с таким большим количеством рас и религий в своих путешествиях и наблюдал их вблизи, мне легко общаться с ними. Это не значит, что я все принимаю. У меня своя собственная перспектива, но я нахожу, что очень полезно при работе с людьми знать их прошлое и прошлое предков. Часто открывается целая сфера для общения, когда я показываю им, что знаю их культуру и культуру их предков.
Так что все это путешествие было просто фантастикой — опасным и очень трудным. Но постепенно, медленно, я становился зрелым. Что-то начало изменяться. Зеленый стебелек окреп к тому времени, когда мы прибыли в Индию (а мы попали туда через два года после того, как уехали из Лондона). В Пакистане нас задержала война. Я заболел гепатитом, потому что пил чай с австрийскими хиппи в пакистанских горах. Затем — духовный путь, вначале — медленно: встречи с тибетцами, с индийскими гуру, с учителями. Постепенное притяжение к одному или двум учителям, а затем решение пройти очень, очень интенсивную практику медитации.
Вернувшись в Англию, я первым делом отыскал Ронни Лэйнга. Затем Франсиса Хаксли, человека с прекрасным воображением, антрополога. У меня состоялись прекрасные беседы с обоими. Это было очень важно для того, чтобы возвратиться. Возвращение стало значительно большим шоком, чем отъезд. Я привык к жизни в других культурах и забыл, что в собственной столько насилия, жестокости, уродства, нищеты разума и воображения. Все это поразило меня с новой силой.
— Что заставило Вас повернуться к психотерапии после всей Вашей духовной практики в Индии?
— Вскоре после того как я вернулся в Англию из Индии, мне приснился сон, и этот сон все мне поведал. Он поразил меня, но я видел, что это было неопровержимо. Мне снилось, что я вижу буйвола, одиноко пасущегося на пыльной равнине. Он был белым, с розовато-коричневым оттенком. У него были огромные рога в форме лиры, горб и подгрудки. Он был как бог в облике животного — такой прекрасный. И просто спокойно пасся. Солнце сияло. Земля была горячая, трава сухая. Затем неожиданно в правой части равнины появилось еще одно животное: сильный, быстрый, черный буйвол — очень черный. У него были длинные опасные рога с кончиками в форме кинжалов — как у испанского боевого быка. Этот буйвол, исполненный желания сражаться, напал на первого. Он бил землю копытом, хрипел, вертел рогами в ярости. Но первый буйвол не обращал на него никакого внимания и продолжал пастись. Черный буйвол подошел ближе. Он бил копытами, пытаясь вовлечь первого в драку. Только когда он на самом деле стал атаковать и задел первого буйвола рогами, тот среагировал и одним движением рогов отбросил противника. Но в конце концов поняв, что черный буйвол не оставит его в покое, белый отступил с огромным чувством собственного достоинства, развернулся и отошел вниз по руслу реки и исчез, оставив поле черному буйволу. Когда я проснулся, мне не нужен был психоаналитик, чтобы понять, о чем говорил этот сон! Понятно, что черный буйвол завоевал поле боя.
Было ясно, что возвращение к моей практике медитации на Востоке могло долго ждать, может быть, до моей следующей жизни или до конца этой, когда я стану старым и завершу свою работу. Но в отношении ближайшего будущего я знал: мне нужно вернуться и работать над “черным буйволом” западного сознания. Насилие в мыслях и действии — одна из самых характерных черт западного человека. Это и растущий дефицит какой-либо сознательности — безбожный психопат в каждом из нас, живущий в пузыре нигилистического нарциссизма.
Я решил: буду искать какое-нибудь место, чтобы снова войти в психотерапию. Но после знакомства с некоторыми существующими организациями, проводившими обучение по психоанализу и психотерапии, мое предыдущее ощущение отвращения возвратилось. Я не думаю, что это была самонадеянность. Я просто не чувствовал, что люди, с которыми встречался в подобных учреждениях, стоили того, чтобы тратить на них время и деньги.
Так что я ничего не предпринимал по этому поводу в течение некоторого времени, а затем, опять же довольно случайно, на выходные, во время посещения тибетского центра обучения на севере Англии, обнаружил, что веду разговор с седой благовоспитанной леди с гор, сидя у очага в мрачном каменном зале. Ей было около семидесяти. Из всего большого количества людей меня привлекла именно эта пожилая женщина, и мы немедленно начали разговаривать. Как это обычно бывает с хорошим другом, нам сразу стало легко общаться. Женщина рассказала мне о видении, которое было у нее, когда она была совсем маленькой. Очень ярко одетые танцоры, которые, как она позже поняла, оказались тибетскими танцорами в черных шляпах. Через некоторое время я спросил: “Чем вы занимаетесь?” Я думал, что она может работать в женской тюрьме: в ее облике проглядывали черты человека, облеченного властью, и подумал: “Интересно, чем она занимается?” Она ответила: “Я бы предпочла остаться инкогнито: если люди узнают, чем я занимаюсь, это все меняет”. Я согласился: “Хорошо, не возражаю”. Я понял, что она живет в Лондоне, и спросил: “Может быть, нам стоит обменяться телефонными номерами?” Что мы и сделали. Позже я встретился с ней, и выяснилось, что она была юнгианским аналитиком, но с довольно уникальным характером.
