Боб Муллан 34 страница

Банти Уиллс, так ее звали, проходила анализ у двух юнгианских аналитиков. Первым был человек по имени Филипп Метмэн. После чего она работала с женщиной, которую звали Тони Суссман. Тони приехала в Англию в 1938 году. Юнг направил ее, чтобы она стала первым обучающимся аналитиком в Британии. Позднее, когда было основано Общество аналитической психологии как группа, обучающая юнгианскому анализу, Банти отправилась туда, представилась и рассказала им о своей работе с Тони. Но в Обществе сказали, что не признают миссис Суссман как обучающего аналитика и что Банти должна начать все снова, с азов, с ними! Банти к тому времени уже закончила свой собственный и обучающий анализ и не собиралась начинать все снова. Но это означало, что ей придется все делать одной. Что она и сделала. Она работала и практиковала одна в течение 30 лет, пока не умерла, будучи, по ее собственным словам, “оркестром из одного человека”.

Банти была смелой женщиной. Перед тем как стать аналитиком, она прожила очень полную жизнь, работая оформителем сцены, а затем оформителем декораций для фильмов, руководила лесопилкой во время второй мировой войны и, в общем, была очень тесно связана с радикальным искусством и художниками. Работала с Полом Робсоном, когда тот был здесь, в Англии, и встала на его защиту в пабе. Режиссер фильма, над которым они работали, сказал, что она не должна сидеть с Робсоном в пабе, потому что это могло вызвать неприятности, но Банти не повиновалась. Это, наверное, был один из первых случаев, когда белая женщина сидела в пабе с чернокожим мужчиной. Ее нелегко было запугать ложными авторитетами любого ранга. Она была радикальной, хотя и очень теплой, очень сильной духовной личностью, которая поняла, почему я отправился в Индию и что я там делал. Она не отвергла этого. Именно такого партнера я и искал. Я спросил: “Не можем ли мы поработать вместе?” Банти согласилась: “Да, думаю, мы очень хорошо сработаемся”. И это действительно было так, мы на самом деле очень хорошо работали вместе.

Банти жила одна. Она практиковала в маленьком кабинете, расположенном над студией художников в Сэйнт Джон Вуде. Банти сказала, что у нее всегда было ощущение, что она сидит высоко на ветвях огромного дерева в своей маленькой комнатке. Однажды, изучая старую карту местности, она нашла, что очень старый и огромный дуб рос точно там, где позднее был построен дом. Итак, я всегда думал о ней как о “старой женщине на дереве”. Мне нравились ее шутовство и острый юмор, то, как она удивительно умела попасть в точку. И ее сочувствие.

Я хотел работать над созданием моста между выдающейся тренировкой духа (вы назвали бы их дисциплиной разума, духа, эмоций, тела), через которую я проходил в Индии, и западной психологией. Я думал: “Вот женщина, которая на самом деле знает имена нескольких индийских учителей”. Она даже говорила со мной о своей личной связи с Раманой Махариши. Она никогда с ним не встречалась, но знала, что он ее учитель. Его воображаемого присутствия ей было достаточно. Даже когда он уже умер. У Банти не было никакого намерения ехать в Индию, встречаться с кем-либо, но она с уважением относилась к путешествию, которое я проделал.

Мы работали много часов и над моими снами, и над комплексами, которые открыли в моей жизни, и над тем, что часто причиняло мне достаточно сильную боль и дискомфорт. Она провела меня по классическому пути, намеченному Юнгом, пути противостояния с тенью и ее дьявольскими обманами, вводя меня в “мастер-работу”, как называл это Юнг. Противостояние с Анимой, этими более или менее бессознательными женскими персонами, обитающими в человеческой душе. Банти стимулировала мою любовь к искусству и мое собственное творчество стихотворца и эссеиста.

Банти была связана с художниками. Она сама была великим художником в психотерапии, питаясь только супом и морковью в первые годы работы психоаналитиком, когда у нее практически не было пациентов. Банти оставила очень хорошо оплачиваемую работу, для того чтобы стать психотерапевтом. Она верила в то, что делала. Банти делала бы это, даже если у нее совсем не было денег. Она говорила мне: “Терапия — это искусство. Действительно искусство, и ты рожден для него. Люди могут проходить тренинг, но тренинг сам по себе не может сделать их психотерапевтами”. Когда Банти узнала, что жить ей осталось недолго и что я стану психотерапевтом, она передала мне весь свой опыт и знания. Но как и в случае с Лэйнгом, я знал, что ее стиль уникален, а мне следует найти свой собственный.

Так начался пересмотр моих идей о том, что такое психотерапия. До Банти мои впечатления о психотерапии были в основном отрицательными. В Америке, будучи еще студентом, я посещал психоаналитика, последователя Адлера, чье воображение, как я теперь понимаю, было очень слабо развитым. Он был на редкость груб со мной в своих манипуляциях во время терапевтических сеансов, а его язык и мышление — очень примитивными. Кроме того, он почему-то испытывал неотрефлексированную ненависть к художникам. В нем было мало человечности, и для уязвимого молодого человека, который ищет понимания, это ужасно. Циничный и язвительный, он сжег меня — я был очень молод и изранен и не мог защититься.

А в Норвегии я ходил к аналитику юнгианской ориентации. Она использовала кушетку, интерпретировала все мои сны в связи с моей семьей, независимо от содержания. Когда я говорю “интерпретировала”, значит, она не особенно утруждалась пониманием их образности, не пыталась учиться, дать возможность снам ожить. Она убивала образы снов пулями интерпретации и оставляла меня наедине с мертвыми понятиями.

Банти Уиллс была совершенно иной, хотя она была похожа на Лэйнга тем, что была полностью сама собой, личностью, которую не согнула система. Однажды, пребывая в сомнениях о том, “как стать психотерапевтом”, я сказал ей, что хочу быть “респектабельным” (как она) психотерапевтом. Банти посмотрела на меня с изумлением, засмеялась и произнесла: “Дорогой мой, я нереспектабельна!” И рассказала мне историю о том, как ее не приняли в Общество аналитической психологии. Большинство ее “лапочек” — так она называла своих пациентов — знали ее историю с “официальным признанием”, и вы думаете, это хоть как-то влияло на их отношения? Она была так популярна, что можно было стоять в очереди годы, чтобы попасть к ней. Я знаю многих ее “лапочек” (смеется), и знаю, как волшебно и легко она трогала их душу и подталкивала к расцвету их индивидуальность. Но называть пациентов “лапочками”! Вы представляете, какую реакцию это вызвало бы во многих психоаналитических организациях! У них совсем нет чувства юмора. А у нее было! О, сколько было смеха — замечательного целебного смеха! Я редко встречал кого-либо еще, кто мог бы так свободно и с таким удовольствием смеяться. У нас состоялось несколько шумных сеансов. Ей очень нравилась божественная комедия бытия, в то же время она испытывала столько сострадания. В выходные она могла отправиться навещать старого друга, который умирал в больнице, поехать в деревню к кому-то, кто был одинок или у кого было мало друзей.

У нее была большая любовь — норвежец, которого убили во время войны (он находился в рядах движения Сопротивления), и она никогда не была замужем, не испытывая подобных чувств к кому-либо еще. Так она говорила. Я понимал: это огромное горе в ее жизни. Банти была совершенно одна, что редко случается с людьми, и, мне кажется, она действительно смогла жить в одиночестве и при этом говорить с людьми женатыми и имеющими детей. Она не являлась этаким наивным существом, не знающим жизни. Она многое повидала. У меня никогда не складывалось ощущения, что ей не хватает опыта.

Банти по-своему различала психотерапевтов и психоаналитиков, довольно забавно: это не было научным разграничением. И сама говорила об этом в шутку: “Мужчины становятся лучшими аналитиками, потому что очень хорошо умеют разбирать вещи по кусочкам”. И если подумать, большинство людей, которые хотят поработать с психотерапевтом, ищут женщину. Мне кажется, с ней я начал раскрывать в себе некоторую женственную часть, к которой раньше и не приближался.

Она также сподвигла меня на то, чтобы написать первую книгу по психологии — “Остров Просперо — тайная алхимия в Сердце бури”. Однажды я с восторгом рассказывал о том, как участвовал в группе чтецов “Бури” В. Шекспира и открыл для себя многое, исполняя роль Калибана. Первоначально я полностью идентифицировался с Просперо, именно эту роль я очень хотел прочитать. Кто-то захватил ее до меня, и я подумал: “Черт, почему? Я бы сыграл намного лучше”. Так что мне пришлось взять другую роль. Я начал понимать, что сделал Шекспир. Он создал нечто необычное и оригинальное, мифическое существо, очень трогательное, и придал голос обычно безмолвной части души, вложил в него слова, прекрасные слова. Я подумал: “Если бы только психотерапевты могли научить людей так обращаться с персонажами собственной души!”

Я очень привязался к Калибану. Рассказал об этом Банти, и она ответила: “Ты должен написать книгу, просто напиши все это. Ты прав: в Калибане заключен весь секрет пьесы! Никто об этом еще не писал”. Я так и поступил. Прекрасная идея, поскольку книга стала тем мостом, который я искал. Попытка соединить мой духовный опыт, полученный на Востоке, с психологическим опытом Запада. “Буря” рассказывает о человеке, Просперо, который настолько посвятил себя духовному, что потерял связь с душой и, следовательно, понимание всего мирского. Как Граф Милана, он уделяет так мало внимания душе политики, что просто теряет ее и однажды ночью обнаруживает, что враги врываются в дверь замка и вышвыривают его вместе с маленькой дочерью и оставляют посреди моря на гнилом суденышке...

В некотором смысле пьеса Шекспира многое мне поведала: тот, кто прошел Восток, совершал подобные ошибки. Люди получали невероятно много от учителей, пребывающих на очень высоком уровне, и слишком быстро это усваивали, в большой спешке. Потом считали, что достигли какого-то просветления и должны сами стать гуру и обучать других секретам великих мастеров. Происходили ужасные вещи, поскольку они не разобрались со своей западной душой. (Смеется.) Они просто собирали все в кучу, “Ом Вайра Гуру Падме Сиддхи Хунг Пхат!” Это возвращалось к ним бумерангом мести — наша западная душа очень склонна к насилию и намного более экстравертирована, чем восточная душа. Юнг прекрасно все понимал. Так хорошо понимал, что боялся этого и пытался отвратить людей от поездок на Восток. Он писал всякие ужасные вещи о гуру. Я думаю, он считал, что должен быть единственным гуру.

— Вы проходили тренинг?

— (Смеется.) Да, проходил, но это был не такой тренинг, где получают бумажку. Я не аккредитован, не принадлежу к какому-либо реестру, полностью вне системы и думаю, что таким и останусь до самой смерти. Вы понимаете, что системе нужны те, кто вне ее, — как еще она сможет увидеть свое собственное бессознательное?

Как-то я сказал Банти: “Думаю, я должен пройти тренинг”. Она посмеялась и ответила: “Ну, мужчинам необходимо признание, им нужно значительно больше признания, чем женщинам. Женщины довольны тем, что просто практикуют”. (Смеется.)

У нее было много забавных идей. Мне они нравились, и, хотя они и могли шокировать людей своей простотой, в них всегда содержалось зерно истины. Для нее мужчины — это аналитики, умеющие разбирать вещи по кусочкам; женщины — целители, люди, которые могут помочь другим собрать себя воедино после раскола, произошедшего в их душе или сердце. Мужчинам, по ее мнению, необходимо признание. Поэтому они и создают все обучающие организации и аккредитации. Теперь женщины тоже считают, что должны проходить аккредитацию и прочее, но это, по мнению Банти, не является главным в их природе.

Самое важное состоит в том, чтобы затеряться в ходе процесса. Банти, вероятно, назвала бы это “спонтанностью”. Есть прекрасный раздел в книге “Исцеление безумием” об абсолютной, совершенной спонтанности, где Ронни Лэйнг говорит, что спонтанность очень важна для психотерапии. Но если вы используете это слово, люди считают, что вы говорите о том, чтобы прыгнуть к кому-нибудь в постель. Ронни был очень раздражен тем, что такое прекрасное слово испорчено Фрейдом и теперь вызывает подозрение. Но различие между таким человеком, как Ронни, и его критиками состоит в том, что последние могут видеть только свои собственные низменные увлечения. Ронни говорил, что “вежливость и учтивость” — основные принципы его работы и “грубая спонтанность”, лишенная дисциплины, может привести к чему угодно. Человек должен использовать весь свой интеллект и честность в таких вопросах. А не просто свод этических правил. Если я лезу в кодекс, чтобы узнать, могу ли я что-то делать или нет, значит, я уже отправился по пути этического нигилизма. Но спонтанность с “учтивостью и уважением” совершенно необходима, и, мне кажется, она легко теряется в тренинговых программах. Многое потеряно, и это беспокоит меня, мысли о том, что происходит с профессией психотерапевта в целом, не дают спокойно спать по ночам.

Но однажды, в конце 70-х, я сказал Банти: “Слышал, что есть группа людей, лоббирующих идею о том, чтобы сделать психотерапию “респектабельной”. Мне, наверное, нужно пойти куда-нибудь и получить сертификат”. Она засмеялась и сказала: “Да, вероятно. Тебе в любом случае нужно пойти к психотерапевту-мужчине и увидеть отличия от работы с женщиной”. Я слышал об аналитике, который ранее работал в Цюрихе, состоял в Ассоциации юнгианских аналитиков и имел право на обучение. Его звали Ин Бегг.

Я позвонил, поехал к нему, и он мне очень понравился. Он был дегустатором вин и отличным знатоком еды, а до этого жил в монастыре и был монахом. Я думаю, он отделился от этой компании из-за своей дионисийской позиции (смеется), но Ин Бегг был очень культурным человеком, и мне нравился его юнгианский подход. Редкий человек, аналитик с щедрым сердцем. И совершенно свободный от догм. Очень набожный, и я понял, что для психоаналитика это прекрасно. Бегг не соответствовал обычному маскулинному типу монотеизма, скорее, он обладал духовной силой. И он к тому же был шотландцем (смеется). Очень начитан, хорошо формулировал свои мысли; духовный, но жесткий. Мне нравится подобная комбинация. Это совершенно правильно. Я, вообще говоря, чувствовал, что мне повезло, лучше и быть не могло. Я начал проходить с ним психоанализ, что продолжалось еще несколько лет. Два человека — Банти Уиллс и Ин Бегг — были лучшими людьми, с которыми я мог бы работать в то время.

Я никогда не работал с Ронни как с аналитиком и вполне доволен этим, поскольку в нашей дружбе не было лишних осложнений. Несмотря на близость, иногда возникали ситуации асимметрии. Хотя Ронни делал все, чтобы избегать асимметрии. Люди иногда так сильно действовали на него, что он должен был ложиться на пол и раскачиваться — как плод в утробе (смеется).

В середине моего, как говорил Ин, “обучающего анализа” я подал заявку в Ассоциацию юнгианских аналитиков, председателем которой в то время являлся Герхард Адлер, но пока моя заявка шла туда, в этой группе происходила некоторая борьба. В принципе, Адлер уже старел и собирался уходить в отставку, и члены организации выбрали на его место Ина Бегга. Ситуация, как мне рассказывали, заключалась в том, что Герхард неожиданно отказался признать результаты голосования. Он остался на своем посту и не желал уходить. Он сказал, что не уйдет в отставку. Сторонники Ина встали стеной и сказали: “Все, хватит, мы уходим, так нельзя”. Они ушли и создали свою собственную организацию, которая теперь называется Независимой группой аналитических психологов. Они подали заявку в Международную ассоциацию юнгианских аналитиков, были приняты и теперь являются отдельной юнгианской группой с правом тренинга. Они — осколок Ассоциации юнгианских аналитиков, которая, в свою очередь, когда-то откололась от Общества аналитической психологии. Это второй раскол среди английских последователей Юнга. Он, вероятно, будет продолжаться. Расколы вообще в природе психологии.

Наверное, это связано с тем, что душа, по сути, имеет раскольническую природу, на что и указывал Юнг. Она полна комплексов и противоречий. Юнг в своем кресле на небесах (смеется), глядя вниз, наверное, слегка смущен, думая: “Ну, “индивидуация”, я выбрал это слово, взял его у Ницше. Я сам продвигал идею индивидуации, значит, люди все больше и больше становятся сами собой. Так что жаловаться не приходится!” Чем больше вы становитесь собой, тем меньше будете походить на других, тем больше потребность создать свою собственную психологию. Я думаю, все психологии в конечном итоге опираются на одного человека, и поэтому Юнг был так шокирован тем, что люди называют себя юнгианцами. Жак Лакан не мог смириться с идеей, что есть лаканисты. Он даже сделал по этому поводу официальное заявление, пытаясь остановить их. Но они продолжают звать себя лаканистами.

Одна из причин, по которой мне нравится архетипическая психология, заключается в том, что Хиллману, который выбрал этот термин примерно в 1971 г., удалось с самого начала избежать “хиллманианской психологии”, еще одного персонального названия. Он утверждал, что архетипическая психология не являлась лишь его созданием. Юнг был одним из ее отцов, а другим стал французский философ Анри Корбин. Он называет разных людей из прошлого, вплоть до периода романтизма. И еще дальше — от многих поэтов и художников романтизма к Возрождению — к таким философам, как Марсилио Фичино. И еще дальше — к неоплатоникам (Плотин). Затем назад к Платону, даже к Гераклиту. Очень многие оказали влияние на архетипическую психологию, и Хиллман в своей маленькой монографии, определяя архетипическую психологию как итальянскую — “Encyclopedia del Novecento” — перечисляет двадцать-тридцать современников, внесших вклад в формирование архетипической психологии. Мне кажется, это широкий жест с его стороны. Он начал создавать что-то и сказал: “Смотрите, вот оно, если хотите, можете присоединяться ко мне, если вам нравится то, что я делаю”. Он использовал интересное словосочетание, когда мы говорили об этом — “избирательное родство”. Одна из фраз Гете...

—...и Макса Вебера...

— Да... Вы понимаете, что я имею в виду. А как-то в другой раз Хиллман говорил со мной о “сидении на том же дереве”. Когда мы смотрим вокруг, кто сидит на ветвях рядом? Есть несколько людей, кроме Хиллмана, но большинство из них — люди с его дерева, у них много общего.

Вернемся назад, к истории о том, как я стал психотерапевтом. Как-то Ин заметил: “Почему бы тебе не начать принимать клиентов?” Банти говорила то же самое. Они верили в то, что я делал, но я же не разговаривал с ними как со строгими супервизорами: “Я сделал то-то и то-то. Что вы думаете по этому поводу?” Я просто рассказывал им о своей работе, и если мне казалось, что я могу использовать их опыт, то упоминал об этом на сессии, и мы обсуждали. Так оно и шло. Я учился у этих более опытных людей, и мне казалось, что так и нужно. Им, похоже, это тоже нравилось.

Я направил свою заявку в Ассоциацию юнгианских аналитиков как раз в то время, когда в группе начинался раскол. Я об этом не знал. Адлер встретился со мной один раз ненадолго и задал несколько вопросов. Ин рассказал, что он рекомендовал меня как своего самого сильного кандидата, единственного, которого следует принять. Когда Адлер отказал мне в обучении — из-за состоявшегося разрыва, — Ин разозлился. Он сказал, что меня использовали в данной ситуации, как мячик для пинг-понга. Он хотел принять меня, а Адлер — нет. И за Адлером осталось последнее слово.

Ин спросил: “Сколько лет ты этим занимаешься?” И добавил: “Ты уже достаточно учился. Десять лет в Университете, пять лет путешествий, три года медитации, несколько лет личного анализа и еще три года обучающего анализа. Чего еще ты хочешь? Тебе следует обучать людей по своей программе”. Я спросил, нужна ли мне какая-то бумажка, и он ответил: “Забудь об этом. Раньше это никого не волновало. Почему бы тебе просто не начать прием клиентов?” Я сказал, что ведутся разговоры об аккредитации, о том, чтобы привести все в респектабельный вид и т.п. Ин ответил: “Не думаю, что это к чему-нибудь приведет. Мне кажется, к тебе это не относится: ты клинический психолог, у тебя есть нужный опыт, так что просто работай”. И я согласился. И избавился еще от пяти лет надоедливой скуки. Вот так я и стал психотерапевтом. (Смеется. )

— Когда?

— Когда? Примерно в 1984 году.

— Что происходит, когда к Вам приходит клиент? Как к “архетипическому психотерапевту”...

— Хорошо. Я отвечу, но сначала вернусь назад и подведу кое-какие итоги. Помните ли вы, в начале нашего разговора я упоминал три фактора, которые сыграли важную роль в том, что я стал психотерапевтом?

— Да...

— Первый фактор — рано возникшая необходимость понять мать, страдавшую и заставлявшую страдать меня самого. Второе — мой американский опыт опустошающего влияния на душу утраты культуры и культурных корней. И третье — мое стремление к красоте. Я уже говорил, что испытывал какую-то печаль в детстве, которую не мог понять. Это могла быть печаль о сестре, которой у меня не было. Но все три фактора владели мной большую часть жизни.

Я потратил первые 25 лет жизни, отчаянно пытаясь освободиться от безумного клубка негативных предписаний, двойных связок, экзистенциальных и религиозных травм, интернализованных ошибок восприятия и общего ужаса жизни. В этот период я читал Фрейда и погрузился в аналитическое мышление. По мере того как я постепенно освобождался от “миазмов” и меня уже не разъедал постоянный страх (когда мне было уже за 25), я начал понимать, как же была истощена моя душа.

Когда мне перевалило за 25, я стал воспринимать себя как сформировавшуюся личность и радоваться этому. У меня появилась уверенность в своей изначальной склонности к исследованию мира. Я путешествовал по разным странам и культурам. Кроме того, наступило время внутренних путешествий и исследований всяческих душевных и духовных географий. Это был период, когда Юнг стал моим учителем и путеводной звездой. Но к концу данного периода я понял: все это была лишь подготовка. Мое стремление к красоте осталось, становилось очевидным, что ее не хватало не только мне, но и всей нашей культуре.

Я открыл для себя труды Джеймса Хиллмана и сказал себе: “Ага, вот человек, который нашел способ пересмотреть психологию так, чтобы она представлялась поэтической основой разума и смогла бы решить ужасную проблему подавления красоты в наше время”.

В 1987 г. мне исполнилось 49 лет. Я был погружен в работу Хиллмана с 1979 г. и начал преподавать его идеи в 1983. В конце концов, я нашел психологию, которая полностью мне подходила, и, кроме этого, смог внести в нее собственные идеи. Ин Бегг настойчиво рекомендовал мне создать организацию для дальнейшего распространения архетипической психологии в Англии. Предложение поступило как раз вовремя. С 1985 г. я жил с Евой Лоуи, которая разделяла мою страсть к поэзии, рисованию, музыке и архетипической психологии. Совершенно неожиданно я нашел сестру, которой у меня никогда до этого не было. Именно Ева, больше чем кто-либо другой в моей жизни, предоставила мне возможность быть тем терапевтом, которым я хотел стать и которым становлюсь. С момента нашей первой встречи мне было ясно: вместе мы сможем создать нечто феноменальное, что никогда бы не создали по отдельности. Мы и теперь, по прошествии более чем 10 лет совместной жизни, считаем такое совпадение наших предназначений потрясающим.

Нам была дана возможность создать Лондонскую компанию архетипических исследований, которая зарегистрирована как благотворительный Траст. И ежегодную антологию “Сфинкс” — журнал архетипической психологии и искусства. Ева поддерживала меня все эти десять лет в реализации двух больших проектов, нередко работая ночи напролет и по выходным. Но это основывалось на нашей любви к искусству и убеждении, что искусство должно привноситься в психологическую и психотерапевтическую практику. На протяжении почти века существования психотерапии к вопросам красоты и уродства просто не обращались как к основным. Они подавлялись. Не сексуальность, а красота.

Видите, я наконец приблизился к последнему фактору, оказавшему огромное влияние на мое становление. Сочетание идей Хиллмана и центрального значения воображения, необходимость создания эстетической психологии, моя близость с Евой, с ее чувствительностью к красоте — все это придало мне смелости для разработки способов включения в практику психотерапии элементов эстетического воображения. В 1995 году мы с Евой ввели наши идеи в годичный курс архетипической и культурной психологии, названный “Thiasos”. Это не курс обучения (смеется), это курс об идеях. “Thiasos” происходит от греческого названия приверженцев Диониса.

Давайте теперь вернемся к вашему вопросу. Хиллман призывал — и нам с Евой это казалось необходимым — к полному радикальному изменению психологии. Если психотерапия означает “забота о душе” (“психе” означает “душа”, а “терапия” — “забота”, — я думаю, все это знают), мы должны четко понимать, что это подразумевает. Мы должны проводить границу между терапией души и терапией тела или, например, терапией духа. Сегодня многие путают душу и дух, душу и тело. А психотерапия, прежде всего, относится к душе. Для начала мы как терапевты должны осознать внутреннюю, неотделимую тенденцию психотерапии практически всех школ к развитию интроспекции и к ограничению реальными личностями в нашей жизни, тенденцию к исключению неличных, мифических элементов души. И этот узкий, личностный смысл, которым психология беспорядочно оперирует сегодня, превращает ее скорее в социологию, и, возможно, именно так ее стоит называть.

Так что первое, над чем я начну работать с вновь пришедшим человеком, это развитие ощущения “души”. Встреча с архетипическим измерением в жизни клиентов может произойти много позже, что, как правило, не возникает сразу. С некоторыми людьми ничего подобного вообще может не произойти. Хотя, конечно, это прекрасный способ восприятия, способ представления вещей и видения их через затуманивание Эго. Однако не каждый готов к этому, не каждый заинтересуется и не каждый сможет понять. Очень многое зависит от того, для чего приходит человек.

Некоторые люди входят в кабинет, и видно, что они могут развалиться на части в любой момент, или им самим так кажется, или они так несчастны, что плачут и не могут остановиться ни на сессии, ни вне ее. Другие перегружены психотропными препаратами, создающими как бы оболочку, отделяющую их от собственных чакр и полностью отрезающую от глубинных уровней души. Или они работают в большом городе, где тоже происходит нечто подобное. (Смеется.) Очень разные люди приходят на психотерапию. Некоторые потому, что их просто интересует воображение, фантазия и состояние их души. И очень быстро растет чувствительность, которая дает возможность понять необходимость выйти за пределы ограниченной субъективности собственного “Я” и снова выпустить душу в мир.

Некоторые приходят потому, что их интересует состояние мира, в котором мы живем. Мне кажется, это лучшая причина обращения к терапии, поскольку она ведет к тому, что лежит за пределами “Я”, к тому, что Платон, Плотин и неоплатоники называли Anima Mundi — душа мира. Плотин утверждал: материальный мир вмещается в душу, как сеть в море. Они совпадают — море простирается на столько же, на сколько и сеть. Нет места без души, согласно данной теории. Интересно, что подобная идея разделяется практически всеми народами в мире, которые живут племенами. Они знают, что мир одухотворен, и считают нас опасными и ненормальными, поскольку мы отрицаем идею о том, что деревья, горы, реки и животные также могут иметь душу. Мы, в свою очередь, просто списываем подобные верования на суеверия и “анимизм” — глупое, примитивное мировоззрение.

Психотерапия — если она не утопает в нарциссизме — должна противопоставить укоренившейся центростремительной силе центробежную. Психотерапии необходимо найти выход из зеркального зала в мир, который остался у нее позади. На конкретном уровне введение Юнгом диалога с пациентом и замена фрейдовской кушетки двумя креслами, стоящими друг против друга, уже стало центробежным движением от бесконечно долгих эгоцентричных монологов пациента.

Как видите, мы с Евой предлагаем пациенту третью возможность. Они могут сидеть напротив психотерапевта на диване или на другом кресле, которое стоит под углом к креслу терапевта. В этом положении мы не находимся лицом к лицу. Пациент может выглянуть в окно! (Смеется.) Мир не замыкается на кабинете. Существует возможность уйти от нарциссического очарования психоаналитического зеркала и выглянуть в мир. Это, конечно, метафора, но положение кресел отражает основную идею — так же, как кушетка и темный кабинет с тяжелыми шторами, типичный для классического психоанализа.

Конечно, подобный взгляд на психотерапию не только радикален и революционен, но также незнаком и непривычен для людей. Я не жду от всех, входящих в кабинет, что такой взгляд будет сразу им понятен. Но данное представление о психотерапии формирует мою практику — представление о широком контексте, если хотите. Начиная с того, что происходящее в кабинете — это преимущественно то, как душа ищет любви. Душа ищет любви как средства от ее ужасов и страшных страданий, ее странных загадок, иррациональных желаний и невозможных стремлений. Постепенно при работе с некоторыми людьми, приходящими сюда, я начинаю вводить идею, что существует другой смысл у события или впечатления, у которого, казалось, есть только единственный, буквальный смысл. Этот ход от буквального к метафорическому открывает дверь к обсуждению души и царства мифических образов. Иными словами, архетипических паттернов и формальных аспектов души.