2015-06-14
281
Клеопа. Правду сказать, помню слово Иеремиино сие: "Глубоко сердце человеку, паче всех, и человек есть..."
Друг. Вот сей же то человек содержит все! Он-то утверждает плотския твои руки и ноги. Он голова и сила очей твоих и ушей. А если ему верить можешь, "не отемнеют очи твои, и не истлеют уста твоя во веки веков".
Клеопа. Верую и понуждаю сердце мое в послушание веры. Но не можно ли хотя маленько мене подкрепить? Прошу не гневаться. Чем вышше в понятие невидимости взыйду, тем крепша будет вера моя.
Друг. Праведно требуешь, для того что Бог от нас ни молитов, ни жертв принять не может, если мы его не узнали. Люби его и приближайся к нему всегда, сердцем и познанием приближайся, не внешними ногами и устнами. Сердце твое есть голова внешностей твоих. А когда голова, то сам ты еси твое сердце. Но если не приближишся и не сопряжешся с тем, кой есть твоей голове головою, то останется мертвою тенью и трупом. Если есть тело над телом, тогда есть и голова над головою и вышше стараго новое сердце. Ах, не стыдно ли нам и не жалко ли, что Бог суда себе от нас просит, да и не получает?
Клеопа. Возможно ли? Как так?
Друг. Соперники его - идолы и кумиры. Сих-то, сидя на суде, оправдаем.
Клеопа. Ужасная обида! И ея не понимаю.
Друг. Не понимаешь? Вот сам сей же час будешь судиею противу его.
Клеопа. Боюсь. Но, пожалуй, подкрепи мне мое неверие о безсмертном теле. Любы мне твои слова сии: "Не отемнеют очи твои..."
Друг. Ну, скажи мне: если бы твое внешнее тело или скотское чрез 1000-щу лет невредимо было, любил ли бы ты плоть свою?
Клеопа. Сему статься нелзя. А если бы можно, нелзя не любить.
Друг. Знай же, что ты себе самаго нимало еще не узнал.
Клеопа. По крайней мере знаю, что тело мое на вечном плане основанно. И верую сим обещаниям Божиим: "Се на руках моих написах стены твоя..."
Друг. Если бы ты в строении коего-то дома план узнал в силу стен его, довольно ли то к познанию совершенному онаго дома?
Клеопа. Не думаю. Надобно, кажется, еще знать и то, для которых советов или дел тот дом построен - бесам ли в нем жертву приносят или невидимому Богу, разбойническое ли жилище или ангельское селение?
Друг. И мне кажется, что не довольно понимаешь, например, сосуд глиняный, если разумеешь одну его фигуру, на грязи изображенную, а не знаешь, чистым ли или нечистым наполнен ликером или питием.
Клеопа. Теперь понимаю, что тело мое есть точно то, что стены храма, или то, что в сосуде череп. А сердце и мысли мои то, что во храме жертвоприношение, или то, что в сосуде вода. И как стены суть дешевле жертв, потому что они для жертв - не жертвы для стен, и череп для воды - не вода для сосуда, так и душа моя, мысли и сердце есть лучшее моего тела.
Друг. Но скажи мне: если бы тии стены прекрасныи развалилися, погибли ли бы они? Пропал ли бы тот сосуд, если б его череп фигурный расшибся?
Клеопа. Тфу! Сие и младенец разумеет. Конечно, он не целый, если...
Друг. Нз радуйся жь, мой Израилю, и не веселися. Заблудил ты от Господа Бога твоего. Не слыхал ли ты от пророков никогда, что Бог суд имеет со соперником своим - землею?
Клеопа. Да кто может его судить?
Друг. Уже ты дал суд твой на него, уничтожив сторону его.
Клеопа. Коим образом?
Друг. Кто неправеднаго оправдал, без сумнения обидил невиннаго. А оправдать обоих никак нелзя. Таков-то судия был, каков ты, Ефрем, котораго некто из пророков называет голубом безумным, лишенным сердца. Да и не дивно, потому что, по сказке того же пророка, на подобие печи, огнем ражженныя, толь вси судии страстью к видимости разгорелись, что вси наставники с землею сляглися, и не было ни одного, которий бы был приятель богу.
Клеопа. Умилосердись. Скажи, кой я суд произнес противу бога?
Друг. Так! Ты, влюбясь в землю, отдал ей судом твоим то, что единственно к Богу принадлежит.
Клеопа. Не понимаю.
Друг. Слушай! Голуб темноокий! Не божия ли есть сила? И не господня ли крепость?
Клеопа. Да кто ж о сем спорит?
Друг. Как же ты дерзнул сказать, что при разбитии черепа сосуд пропал? Смеешь ли сосуд утвердить на прахе, а не в боге? Кая твердость быть может в том, что всеминутно подвержено развалинам и переменам? Не Божий ли невидимый перст содержит в стенах прах? Не он ли голова в стенах? Не стена ли вечна, если главное начало ея вечное? Как же ты посмел, уничтожив голову, возвеличить хвост, присудив тлению безвредность, праху - твердость, кумиру - божество, тме - свет, смерти - живот? Вот нечестивый на Бога суд и совет! Вот лукавое лукаваго змия око, люблящее пяту, а не глбву Христа Иисуса! "Иже есть всяческая во всем..." Не ты ли сказал, что нельзя не любить тленнаго тела, если б оно чрез 1000-щу лет невредимо было? И как можешь сказать, что ты по крайней мере узнал твое тело? Да и к чему хвалится Божиими сими милостивыми словами? "Се на руках моих написах стены твоя, и предо мною еси присно". Может ли тлень стоять всегда, то есть вечно? Может ли недостойное честным быть, а тьма светом и зло добром? Не все ли одно - увериться праху ног твоих положиться на сребреннаго кумира? Все то идол, что видимое. Все то безчестное, что тленное. Все то тма и смерть, что преходящее... Смотри на земленность плоти твоея. Веришь ли, что в сем твоем прахе зарыто сокровище, то есть таится в нем невидимость и перст Божий, прах твой сей и всю твою персть сию содержащий?
Клеопа. Верую.
Друг. Веруешь ли, что он есть голова и первоначальное основание и вечный план твоей плоти?
Клеопа. Верую.
Друг. Ах! Когда бы ты верил, никогда бы ты не говорил, что тело твое пропадает при разсыпании праха твоего. Видишь одно скотское в тебе тело. Не видишь тела духовнаго. Не имеешь жезла и духа к двойному разделению. Не чувствуешь вкуса в тех Божиих словах: "Аще изведеши честное от недостойнаго, яко уста моя будеши..."
Клеопа. Непонятно мне то, каким образом присудил я кумиру Божество, а живот тому, что мертвое. Слыхал я, что погибший есть тот, кто называет свет тьмою, а горкое сладким.
Друг. Не удивляйся, душа моя! Все мы любопрахи. Кто только влюбился во видимость плоти своея, не может не ганяться за видимостью во всем небесном и земном пространстве. Но для чего он ея любит? Не для того ли, что усматривает в ней светлость и приятность, жизнь, красу и силу?
Клеопа. Конечно, для того.
Друг. Так не все ж ли одно - почитать идола за живое и присудить ему жизнь, а ему умрети должно. Мне кажется то же: почитать горкое сладким и дать суд в том, что медовая сладость принадлежит к желчи. Но можно ли желчи сладость присудить без обиды меду? Вот каким образом все собираемся на господа и на Христа его! Он кричит: "Моя крепость и сила! Вы мне путь, истина и живот!" А мы судим, что все сие принадлежит к внешней плоти и к плотской внешности. И сей суд наш несуменно подтверждаем таковым же житием нашим пред людьми.
Клеопа. Вижу теперь вину свою. И ужасно удивляюся: что за тма наши очи покрыла? Столько пророки вопиют: "Дух, дух! Бог, Бог!" Всяка внешность есть трава, тень, ничто, а мы ропщем, тужим, когда плоть наша увядает, слабеет и прах переходит к праху. Можно ли сыскать упрямейшую и жестоковыйнейшую нещасливость?
Друг. Сему и я часто дивлюся. Теперь, думаю, понимаешь, что то за суд, котораго от нас толь ревностно и единственно требует Бог чрез пророков. И как можемь дать добрый суд меншим нашим братиям, обидив первороднаго брата - Христа Иисуса? Он первый сирота, что все его оставили; он первый нищий, что все от него отняли. Все за тмою, оставив свет, пошли, побежали.
Клеопа. Но откуду в нас проклятое сие семя раждается? Если земля проклята, тогда и любовь к ней.
Друг. Хорошо мысли называешь семям. Семя есть началом плодов. А совет в сердце - голова наших дел. Но понеже сердце наше есть точным человеком, то и видно, кого премудрость Божия называет семямь и чадами змииными. Сии люде люблят землю, а она есть пята и подножие Божие и тень. По сей-то причине ничем они не сыты. Блажен, если в чием сердце проклята сия голова раздавленна. Она-то нас выводит в горести, а нам во мнимыя сладости. Но откуду сей змий в сердце зароживбется? Ты ли спрашуешь?
Клеопа. Хощу знать.
Друг. Откуду злое семя на грядках огородних? Полно везде всяких советов. Не убережется, чтобы не родилось. Но что делать? Сыне! Храни сердце твое! Стань на страже со Аввакумом. Знай себе. Смотри себе. Будь в доме твоем. Бережи себе. Слышь! Береги сердце.
Клеопа. Да как себе беречь?
Друг. Так, как ниву. Выпленяй или искореняй и вырывай всякий совет лукавый, все злое семя змиино.
Клеопа. Что есть совет лукавый и семя змиино?
Друг. Любить и оправдать во всяком деле пустую внешность или пяту.
Клеопа. Скажи простее.
Друг. Не верь, что рука твоя согниет, а верь, что она вечна в бозе. Одна тень ея гибнет, не истинная рука. Истинная же рука и истина есть вечна, потому что невидима, а невидима потому, что вечна.
Клеопа. Сии мысли чудный.
Друг. Конечно, новыи. Если же содержание твоея руки присудишь плотской тлени, а не Божией невидимости, тогда будешь старым мехом, надутым бездною мыслей непросвещенных потоль, поколь возможешь сказать: "Бог, рекий из тмы свету возсияти, иже возсия в сердцах наших..." А сие зделается при сотворении новаго неба и земли. "Се аз новая творю!" - глаголет Господь (Исаиа).
РАЗГОВОР 4-й О ТОМ ЖЕ: ЗНАЙ СЕБЕ
Лица: Лука, Клеопа, Филон, Друг
Лука. Посему весьма не малое дело: узнать себе.
Друг. Один труд в обоих сих - познать себе и уразуметь Бога, познать и уразуметь точнаго человека, весь труд и обман от его тени, на которой все останавливаемся. А ведь истинный человек и Бог есть тожде. И никогда еще не бывала видимость истиною, а истина видимостью; но всегда во всем тайная есть и невидима истина, потому что она есть Господня. А Господь и дух, плоти и костей не имущий, и Бог - все то одно. Ведь ты слышал речи истиннаго человека. Если-де не узнаешь себе, о добрая жено, тогда паси козлы твои возле шалашей пастушских. Я-де тебе не муж, не пастыр и не господин. Не видишь мене потому, что себе не знаешь. Пойди из моих очей и не являйся! Да и не можешь быть предо мною, поколь хорошо себе не уразумеешь. Кто себе знает, тот один может запеть: "Господь пасет мя..."
Клеопа. А мы из последняго разговора имеем некоторыя сумнения?
Друг. Когда речь идет о важном деле, то и не дивно. Но что за сумнения?
Клеопа. Первое: ты говорил, что человек, влюбившийся в видимую плоть, для того везде гонится за видимостью, понеже усматривает в ней светлость и приятность, жизнь, красу и силу.
Друг. А вы как думаете?
Клеопа. Нам кажется для того, что не может верить о пребывании невидимости и думает, что одно только то бытие свое имеет, что плутяными руками ощупать может и что в тленных его очах мечтается. В протчем он и сам понять может и совершенно знает, что все то преходит, что он любит. Посему-то он и плачет, когда оно его оставляет, разсуждая, что уже оно совсем пропало, подобно как младенец рыдает о разбитом орехе, не понимая, что орешная сущая иста состоит не в корке его, но в зерне, под коркою сокровенном, от котораго и самая корка зависит.
Друг. Сия есть самая правда, что был бы весьма глуп земледел, если бы тужил о том, что на его ниве начало пшеничное стебло в месяце августе сохнуть и дряхлеть, не разсуждая, что в маленьком закрытом зйрне закрылась и новая солома, весною наружу выходящая, а вечное и истинное свое пребывание в зйрне невидимо закрывшая. Но не все же ли то одно - причитать соломе силу ея и существо, а не главе ея или зйрну и не верить, ни же поминать о пребывании зйрна? Для того-то (например) судия присудил двоюродному брату власть и силу в наследии, понеже уверен, что роднаго наследника в живых нет. И сей-то есть той нечестивый суд, о котором в последнем разговоре и шла межь нами речь.
Клеопа. Другое сумнение. Я сказал видь так: помню слово Иеремиино сие: "Глубоко сердце человеку, паче всех, и оно-то истинный человек есть..." А ты к сим словам присовокупил следующее: "Вот сей же то человек и содержит все" и протчая.
Друг. Так в чемь же сумнишся?
Клеопа. Я без сумнения понимаю, что все внешнии наши члены закрытое существо свое в сердце имеют, так как пшеничная солома содержится в своем зйрне. Она, изсохши и издряхлевши, то закрывается при согнитии в зйрне, то опять наружу в зелености выходит и не умирает, но обновляется и будто переменяет одеяние. Но понеже на всех без изъему людях видим внешнии члены, которыи свидетелствуют и о зерне своем, то есть, что всяк с них имеет и сердце, которое (как пророк Божий учит) точным есть человеком и истинным, а сие есть великое дело, так что се будет? Всем ли быть истинным человеком? И кая разнь межь добрым мужем и злым?
Друг. Не так! Отведи мысли твои на время от человека и посмотри на протчую природу. Не всякий орех и не всякая солома со зйрном.
Клеопа. Ужасное позорище!3
Друг. Не бойся! Знаю. Ты, осмотрясь на людей, ужаснулся. Но видь видишь, что сие в природе не новое. Довольно сего водится в земляных плодах и в древесных. Но нигде больше не бывает, как в людях. Весьма тот редок, кто сохранил сердце свое или, как обще говорят, спасл душу свою. А как научил нас Иеремиа, и ему веруем, что истинным человеком есть сердце в человеке, глубокое же сердце и одному только Богу познаваемое не иное что есть, как мыслей наших неограниченная бездна, просто сказать, душа, то есть истое существо, и сущая иста, и самая ессенциа (как говорят), и зйрно наше, и сила, в которой единственно состоит родная жизнь и живот наш, а без нея мертвая тень есмы, то и видно, коль несравненная тщета потерять себе самаго, хотя бы кто завладел всеми Коперниковыми мырами. Но никогда бы сего не было, если бы старалися люде уразуметь, что значит человек и быть человеком, то есть, если бы самих себя узнали.
Клеопа. Ах! Не могу сего понять, потому что у каждаго свои мысли и неограниченные стремления, как молния, в безмерныи разстояния раскидаются, ни одним пространством невмещаемыи и никиим временем не усыпаемыи, одному только Богу известныи...
Друг. Перестань! Не так оно есть. Правда, что трудно изъяснить, что злыи люде сердце свое, то есть самих себе, потеряли. И хотя межь нами в первом разговоре сказанно, что кто себе не узнал, тот тем самым потерялся, однако жь для лучшия уверенности вот тебе голос Божий: "Послушайте мене, погублшии сердце, сущии далече от правды".
Клеопа. Ах, мы сему веруем... Но как они потеряли? Ведь и у них мысли также плодятся и разливаются. Чего они себе не воображают? Чего не обнимают? Целый мыр их вместить не может. Ничто им не давлеет. Одно за другим пожирают, глотают и не насыщаются. Так не бездонная ли бездна сердце их? Ты сказал, что сердце, мысли и душа - все то одно. Как же они потерялись?
Друг. Чего досягнуть не можем, не испытуймо. Понудить себе должно и дать место в сердце нашем помянутому Божию слову. Если его благодать повеет на нас, тогда все нам простым и прямым покажется. Часто мелочей не разумеем самых мелких. А человек есть он маленький мырок, и так трудно силу его узнать, как тяжело во всемирной машине начало сыскать; затверделое наше нечувствие и заобыклый вкус причиною есть нашея бедности. Раскладывай пред слепцем все, что хочешь и сколько хочешь, но все тое для его пустое. Он ощупать может, а без прикосновения ничего не понимает. Сколько раз слышим о воде и духе.
Не по воздухе ли опираются птицы? Он твердее железа. Однак деревяную стену всяк скорее приметить может. А воздух почитают за пустошь. Для чего? Для того, что не столько он приметен. Стену скорее ощупаешь. Скорее различныи краски усмотришь. А воздух не столько казист, однак крепший камня и железа. А нужен столь, что дхнуть без его нелзя. Вот в самих мелочах ошибаемся и слабейшее вещество за действителнейшее почитаем. Почему? Потому что стена грубее и нашим очам погуще болванеет, как уже сказано, а воздух сокровеннее, и кажется будто в нем ничего силы нет, хотя корабли гонит и моря движет, дерйва ламлет, горы крушит, везде проницает и все снедает, сам цел пребывая. Видишь, что не такова природа есть, как ты разсуждаешь. В ней то силнее, что непоказнее. А когда что-то уже столь закрылося, что никиими чувствами ощупать не можно, в том же то самая сила. Но если о воздухе почти увериться не можем и за ничто почитаем, будьто бы его в природе не бывало, хотя он шумит, гремит, трещит и сим самым дает знать о пребывании своем, тогда как можем почесть то, что очищйнно от всякия вещественныя грязи, утайнно от всех наших чувств, свобождйнно от всех шумов, тресков и перемен, во вечном покое и в покойной вечности блаженно пребывает? Спортив мы от самаго начала око нашего ума, не можем никак проникнуть до того, что одно достойное есть нашего почтения и любви во веки веков. Пробудися жь теперь мыслию твоею! И если подунул на твое сердце дух Божий, тогда должен ты теперь усмотреть то, чего ты от рождения не видал. Ты видел по сие время одну только стену, болванеющия внешности. Теперь подними очи твои, если они озаренны духом истины, и взглянь на ее. Ты видел одну только тму. Теперь уже видишь свет. Всего ты теперь по двое видишь: две воды, две земли. И вся тварь теперь у тебе на две части разделенна. Но кто тебе разделил? Бог. Разделил он тебе все на двое, чтоб ты не смешивал тмы со светом, лжы с правдою. Но понеже ты не видел кроме одной лжы, будьто стены, закрывающая истину, для того он теперь тебе зделал новое небо, новую землю. Один он творит дивную истину. Когда усмотрел ты новым оком и истинным Бога, тогда уже те все в нем, как во источнике, как в зерцале, увидел то, что всегда в нем было, а ты никогда не видел. И что самое есть древнейшее, тое для тебя, новаго зрителя, новое есть, потому что тебе на сердце не всходило. А теперь будьто все внов зделанно, потому что оно прежде тобою никогда не виденно, а только слышанно. Итак, ты теперь видишь двое - старое и новое, явное и тайное. Но осмотрись на самаго себе? Как ты прежде видал себе?
Клеопа. Я видал (признаюсь) одну явную часть в себе, а о тайной никогда и не думал. А хотя б и напомянул кто, как тое часто и бывало, о тайной, однак мне казалось чудно почитать тое, чего нет, за бытие и за истину. Я, например, видел у мене руки, но мне и на ум не всходило, что в сих руках закрылись другии руки.
Друг. Так ты видел в себе одну землю и прах. И ты доселе был земля и пепел. Кратко сказать, тебе не было на свете, потому что земля, прах, тень и ничтожная пустота - все то одно.
Лука. Видь же ты из Иеремии доказал, что человеком находится не наружный прах, но сердце его. Как же Клеопы не было на свете? Видь Клеопино сердце всегда при нем было и теперь есть...
Друг. Постой, постой! Как ты так скоро позабыл - двое, двое? Есть тело земляное и есть тело духовное, тайное, сокровенное, вечное. Так для чего же не быть двоим сердцам? Видел ты и любил болвана и идола в твоем теле, а не истинное тело, во Христе сокровенное. Ты любил сам себе, то есть прах твой, а не сокровенную Божию истину в тебе, которыя ты никогда не видел, не почитал ее за бытие. И понеже не могл ощупать, тогда и не верил в ее. И когда телу твоему болеть опасно довелось, в той час впадал в отчаяние. Так что се такое? Не старый ли ты Адам, то есть старый мех с ветхим сердцем? Одна ты тень, пустоша и ничто с твоим таковым же сердцем, каковое тело твое. Земля в землю устремилася, смерть к смерти, а пустоша люба путоше. Душа тошная и гладная пепел, не хлеб истинный ядущая и питие свое вне рая со плачем растворяющая. Слушай, что о таковых ко Исаии говорит Бог: "О Исаие, знай, что пепелом есть сердце их. И прелщаются, и не един может душы своея избавити..." "Помяни сия, Иякове и Израилю, яко раб мой еси ты..." "Се бо отьях, яко облак, беззакония твоя и, яко примрак, грехи твоя. Обратися ко мне - и избавлю тя..." Некий старинных веков живописец изобразил на стене какии-то ягоды столь живо, что голодныи птички, от природы быстрый имеющии взор, однак билися во стену, почитая за истинныя ягоды. Вот почему таковыи сердца глотают и насытиться не могут! Покажи мне хоть одного из таких любопрахов, кой имеет удовольствие в душе своей. Любовь к тени есть мати глада, а сего отца дщерь есть смерть. Каковое же таковых сердец движение? На то одно движется, чтоб безпокоиться. Видал ли ты по великих садах болшия, круглыя, на подобие беседок, птичии клети?
Лука. Довелось видать в царских садах.
Друг. Они железными сетьми обволоченны. Множество птичок - чижов, щиглов - непрестанно внутрь их колотятся, от одной стороны в другую бьются, но нигде пролета не получают. Вот точное изображение сердец, о коих ты вышше сказывал, что они в разныя стороны, как молниа, мечутся, мечутся и мучатся в стенах заключенные. Что есть столь узко и тесно, как видимость? По сей причине называется ров. Что фигуры (кажется) пролететь сквозь сеть на свободу духа? Но как же нам опять вылететь туда, чего за бытие не почитаем? Мы ведь давно из самаго детска напоенны сим лукавым духом, засеянны сим змииным семям, заняты внедрившеюся в сердце ехидною, дабы одну только грубую видимость, последнюю пяту, внешнюю тму любить, гониться, наслаждаться всегда и во всем? Так ли? Так! Всегда и во всем... Ах! Где ты, мечу Иеремиин, опустошающий землю? Мечу Павлов? Мечу Финеэсов?.. Заблудили мы в землю, обнялися с нею. Но кто нас избавит от нея? Вылетит ли, как птица, сердце наше из сетей ея? Ах, не вылетит, потому что сердцем ея сердце наше зделалось. А когда уже сердце наше, глава наша и мы в ее претворились, тогда кая надежда в пепеле? Может ли прах, во гробе лежащий, востать и стать и признать, что еще и невидимость есть, есть еще и дух? Не может... Для чего? Не может востать и стать пред Господем. Для чего же? Для того, что сей прах не может принять в себе сего семени. Коего? Чтоб верить, что есть сверх еще и то, чего не можем ощупать и аршином мерить... О семя благословенное! Начало спасения нашего! Можем тебе и принять, но будешь у нас безплодно. Для чего? Для того, что любим внешность. Мы к ней заобыкли. И не допустим до того, чтобы могла согнить на зйрне вся внешняя видимость, а осталася бы сила в нем одна невидима, которой увериться не можем. А без сего новый плод быть никак не может... Так нас заправили наши учители. "Се аз напитаю их пелынем и напою их желчию. От пророков бо иерусалимских изыйде осквернение на всю землю" (Иеремия, 23).
РАЗГОВОР 5-й О ТОМ ЖЕ: ЗНАЙ СЕБЕ
Лица те же
Филон. Отсюду-то, думаю, старинна пословица: "Столько глуп, что двоих нащитать не знает". Но и мы по сие время одно только во всем свете нащитали, затем что другаго в нем ничего не видали.
Клеопа. Не лучше ли тебе сказать, что нам одна тень была видна. Ничего нам не было видно. Мы хватали на воде одну тень пустую. А теперь похожи на жителя глубокия Норвегии, который по шестимесячном зимнем мраке видит чуть-чуть отверзающееся утро и всю тварь, начинающую несколько болванеть.
Друг. Если не будете сожимать и отвращать очей, тогда увидите всю тварь просвещенну. Не будете подобны кроту, в землю влюбившемуся. А как только невзначай прорылся на воздух,- ах! - сколь он ему противен! Приподнимайте очи и приноровливайте оныя смотреть на того, который сказует: "Аз есмь свет мыру".
Все, что мы доселе видели, что такое есть? Земля, плоть, песок, пелынь, желчь, смерть, тма, злость, ад... Теперь начинает светать утро воскресения. Перестаем видеть то, что видели, почитая всю видимость за ничто, а устремив очи на то, что от нас было закрыто, а посему и пренебреженно. Мы доселе безплотныя невидимости не удостоевали поставить в число существа и думали, что она мечта и пэстоша. Но теперь у нас, напротиву того, видимость есть травою, лестю, мечтою и ищезающим цветом, и вечная невидимость находится ей головою, силою, каменем основания и щастием нашим. Послушаймо, что говурит к нам новый и истинный человек и что обещает: "Дам тебе, - говурит, - сокровища темная, сокровенная, невидимая отверзу тебе, да увеси, яко аз Господь Бог твой, прозывая имя твое, Бог Израилев". Теперь разсуждайте: нравится ли вам переход, или будьте по-прежнему во видимой земле вашей, или очищайте сердце ваше для принятия новаго духа. Кто старое сердце отбросил, тот зделался новым человеком. Горе сердцам затверделым...
Лука. Для того-то самаго смягчить сердце и сокрушить трудно. Закоренелое мнение похожо на младенца, возрасшаго во исполина. Трудно, наконец, бороться.
Друг. Но что нам воспрещает в жизни о сем разсуждать и разговоривать, а употребить к сему хотя закомплйтное время? Новый дух вдруг, как молния, облистать сердце может. 600 тысящ вызванны были во обетованную землю пеши, но для чего два только в ее войшли?
Лука. Два. Сын Науин и Халеб.
Друг. А вот для чего! Тфу! Как может то быть, чего видеть нелзя? Вот какая пустошь! "Вскую, - зароптали, - вводит нас Господь в землю сию, чтоб пасти на брани?" Посему, если руки и ноги потерять, что в нас будет? Не хотим мы сего. Где сие водится, чтоб то было да еще силное тое, чего не видишь?.. Дай нам вернуться в нашу старую землю. Не нравится нам тот, кто в пустошу выводит... Слышите ли вы мысли сих староверцов? Вот шестьсот тысящ дураков! Предстаете себе ветхии кади, скверным занятыя квасом. Можно ли этаким скотам что-либо внушить? По их мнению, нелзя бытия своего Богу иметь, если он захочет чист быть всякия видимости. Если того нет, чего не видят, тако Бога давно не стало. Вода пререкания! Семя змиино! Сердце неверное! Совет лукав! Не сие ли есть не исповедатися Господеви и не призывати имени его? Не таково было в сердце семя двоих тех благополучных наследников. "И даде Господь Халеву крепость. И даже до старости пребысть у него найти ему на высоту земли. И семя его одержа в наследие; яко да видят вси сынове Израилевы, яко добро ходити вслед Господа". "Вси же разгневавшиися не эзрят ю, - глаголет Господь. - Раб же мой, Халев, яко бысть дух мой в нем, и возследова мне, введу его в землю, в ню же ходил тамо, и семя его наследит ю".
Клеопа. Посему вся сила в Боге, а не во внешней видимости.
Друг. А что жь есть идолопоклонство, если не в том, чтоб приписовать силу истуканным? Не хочешь рук невидимых. Видно, что видимости воздаешь силу и почтение твое. Но долго ли сия твоя видимость пребудет? На что ты положился? Что есть видима плоть, если не смерть? И на ней-то ты основал сердце твое и любовь? Всяка внешность есть мимопротекающею рекою. Не на льду ли ты воткнул кущу твою и поставил шалаш твой? Пожалуй, перенеси его на твердость; перенеси его во дворы господни; воткни на новой земле. А иначе что твоя за радость? Кой покой? Не всегда ли опасается, что когда-либо лед, однак, распустится? Когда-либо смертное тело оставлять надобно. О беднейшии, почитающии тело свое тленное и неверующии новому! Таковыи-то "возволнуются и почити не возмогут. Несть радоватися нечестивым", - глаголет Господь Бог.
Филон. Что есть нечестивый?
Друг. Тление почитающий.
Филон. Как?
Друг. Так почитающий, что если отнять у его тление, тогда думает, что ему без него никак бытия своего иметь невозможно. Не великое ли се почтение для праха?
Филон. Кажется, что весьма не малое, ибо таким образом боготворит он свой пепел, приписуя ему живота своего дейст-вителность.
Друг. Так теперь, думаю, постигаешь сии слова: "Аз Господь Бог! Сие мое (не чуждее) есть имя. Славы моея иному не дамь ни же добродетелей моих истуканам". То, что мы назвали действителностю, называется тут добродетелью, то есть силою и крепостю, которую Бог за свое преимущество от всей тленности так отнял и себе присвоил, что ужасно ярится, если кто дерзнет ея хотя мало уделить твари или кумирам, с которыми он от начала века всегда ревностную тяжбу имеет. Мы все его в сем ужасно обижаем, всегда и везде.
Филон. Как?
Друг. А вот так! Весь мыр состоит из двоих натур: одна видимая, другая невидима. Видима называется тварь, а невидимая - Бог. Сия невидимая натура, или Бог, всю тварь проницает и содержит, везде и всегда был, есть и будет. Как же ему не досадно, если мы, смотря на перемену тленныя натуры, пугаемся? А сим самым приписуем ей важность в жертву, чего зделать нелзя, не отняв ея от Бога, который всю важность, и силу, и бытие, и имя, и все-на-все исполнение себе точию одному полно и без причастников приусвоил. Ражжуй, если он бытие и всему исполнение, тогда как можешь что твое потерять? Что ли у тебе есть, он тебе всем тем есть. Ничто твое не пропадает потому, что Бог порчи не знает. Одна для тебе остается школа веры, или, как Давид говорит, поучение вечности. Потерпи в нем немножко, поколь староверное твое пепелное сердце несколько от сегосветных очистится душков.
РАЗГОВОР 6-й О ТОМ ЖЕ: ЗНАЙ СЕБЕ
Лица те же
Друг. Земле! Земле! Земле! Слыши слово Господне!
Pилон. Не слышу.
Друг. Для чего?
Лука. Кто может взойти на небо, разве сошедый с небесе? Кто может слышать слово Божие, аще не будет Бог в нем? Свет видится тогда, когда свет во очах есть. Чрез стену пролазить тогда, когда Бог вождем есть. Но когда сила во оке опороченна, лучше сказать, когда сила от ока отступила и селения своего во веществе его не имеет, в то время никоего око различия межь тмою и светом не находит.
Клеопа. Но не может ли Бог мертваго живым, а видимаго невидимым зделать? Ей! Есть время и теперь воскреснуть. Может искра Божия пасти на темну бездну сердца нашего и вдруг озарить. Веруймо только, что Бог есть во плоти человеческой. Есть подлинно он во плоти видимой нашей не веществен во вещественной, вечный в тленной, един в каждом из нас и цел во всяком, Бог во плоти и плоть в Бозе, но не плоть Богом, ни же Бог плотию. Ах, зйрно горчичное! Веро! Страше и любовь Божия! Зйрно правды и царствия его! Чувствую, что тайно падаешь на земное мое сердце, как дождь на руно. О дабы не позоббли тебе воздушныя птицы!
