Тут псалтирь рифмотворная 74 страница

Не думай никто, будьто от нашей воли зависит избрать стать или должность. Владеет вышний царством человеческим, и блажен сему истинному царю последующий. Сие-то есть быть в царствии Божии и в щасливой стране твердаго мира.

Теперь взойшли мне на ум тоскою, скукою, горестью среди изобилия мучащиеся. Сии просят у Бога Богатства, а не удовольствия, великолепнаго стола, но не вкуса, мягкой постели, да не просят сладкаго сна, нежной одежи, не сердечнаго куража, чина, а не сладчайшия оныя кесаря Тита забавы: "О други моя! Потерял я день..." Ах, друг мой! Не проси дождя, по пословице, проси урожаю: бывает, что и дождь вредит плодоносию.

Ермолай. Ая вспомнил тех совопросников века сего: "Богословская наука, к чему она? Я-де не священник и не монах..." Будьто не всем нужное душевное спасение и будьто спасение и спокойствие сердечное не то же есть.

Яков. А я не могу довольно надивитись ужасному множеству грешащих противу сего тайнопишема Божественнаго закона.

Не сыщеш столь подлой души нигде, которая не рада бы хоть севодня взойтить и на самое высокое звание, нимало не разсуждая о сродности своей. Сие царствия Божия невежество все сердца помрачило. Без сумнения они уверенны, будьто щастие наше к одному коему-то званию или статью привязано, хотя сто раз слышали о царствии Божии, кое, если кто сыскал и повинулся, принявся за природное звание, тому легко все прочее нужное присовокупляется. А без сего и звание есть не званием. И как быть может званием, если я к оному не зван вышним царством? Как же зван, если не к тому рожден? Божие царство везде присутствует, и щастие во всяком статьи живет, если входишь в оное за руководством твоего создателя, на тое самое тебе в мир сей произведшаго, и во сто раз блаженнее пастух, овцы или свиньи с природою пасущий, нежели священник, брань противу Бога имущий.

Почему нам столь подлым кажется хлебопашество, что все онаго избегаем? Щастлив, кто родился ко медицине, к пиктуре, к архитектуре, к книгочеству... Я их благословенную, яко природную, школу (разумей: празность, упражнение) блажу и поздравляю. Радуюсь, если и сам в одной из сих наук, только бы сие было с Богом, упражняюсь.

Но чем нещаснее земледел, если с природою землю пашет? Признаюсь, други мои, пред Богом и пред вами, что в самую сию минуту, в которую с вами беседую, брошу нынешнее мое статье, хотя в нем состарелся, и стану последнейшим горшечником, как только почувствую, что доселе находился в нем без природы, имея сродность к скудельничеству. Поверьте, что с Богом будет мне во сто раз и веселее, и удачнее лепить одни глиняные сковороды, нежели писать без натуры. Но доселе чувствую, что удерживает мене в сем состоянии нетленная рука вечнаго. Лобызаю оную и ей последую. Презираю всех посторонних советников безсоветие. И если бы я их слушал, давно бы зделался врагом господеви моему. А ныне раб его есмь.

Лонгин. Я, напротив того, с удовольствием дивлюся, сколь сладок труждающемуся труд, если он природный. С коликим весельим гонит зайца борзая собака! Какой восторг, как только дан сигнал к ловле! Сколько услаждается трудом пчела в собирании меда! За мед ея умерщвляют, но она трудитись не престанет, поколь жива. Сладок ей, как мед, и слаже сота труд. К нему она родилась. О Боже мой! Коль сладкий самый горкий труд с тобою.

Григорий. Некоторый молодчик был моим учеником. Дитина подлинно рожден к человеколюбию и дружбе, рожден все честное слышать и делать. Но не рожден быть студентом. С удивлением сожалел я о его остолбенелости. Но как только он отрешился к механике, так вдруг всех удивил своих понятием без всякаго руководителя.

Мертвая совсем душа человеческая, не отрешенная к природному своему делу, подобна мутной и смердящей воде, в тесноте заключенной. Внушал я сие непрестанно молодцам, дабы испытывали свою природу. Жалко, что заблаговременнее отцы не печатлеют сего в сердце сыновям своим. Отсюду-то бывает, что воинскую роту ведет тот, кто должен был сидеть в орхестре.

Афанасий. Как же не наживать можно шляхетство и соблюсти грунт?

Григорий. Хватаешся за хвост, не за голову. Сказую, если хотшь, чтоб сын твой куражно и удачно отправлял должность, долженствует ему способствовать в выборе сроднаго качествам его звания. Сто сродностей, сто званий, а все почтенные, яко законные.

Разве не знаешь что грунт от честно носимыя должности - не она от грунта зависит? И не видиш, что низкое звание часто приобретает грунт, а вышшее теряет?

Не смотри, что вышше и нижше, что виднее и не знатнее, Богаче и беднее, но смотри то, что тебе сродное. Раз уже сказано, что без сродности все ничто...

Если кто владеющий грунтом живет щастливо - не потому щастлив, что владеет им: щастие к грунту не привязано.

Но что владеет по сродности, тое ж разуметь должно о всех внешностей родах. Все ж то внешность, что находится вне человека: грунт, фамилиа, чин и протчая. Чего хочеш, ищи, но не потеряй мира. Шляхетный список вне тебе находится, а ты вне его быть можеш щасливым. Он без мира ничто, а мир без него нечтось, без чего нельзя быть счастливым и в самом едемском рае. Разве чаеш сыскать рай вне Бога, а Бога вне души твоей? Щастие твое, и мир твой, и рай твой, и Бог твой внутри тебе есть. Он о тебе, в тебе же находясь, помышляет, наставляя к тому, что прежде всех для самаго тебе есть полезное, разумей, честное и благоприличное. А ты смотри, чтоб Бог твой был всегда с тобою. Будет же с тобою, если ты с ним будеш. А, конечно, будеш с ним, если, примирившись, задружишь с пресладким сим и блаженным духом. Дружба и отдаленнаго сопрягает. Вражда и близ сущаго удаляет. С природою жить и с Богом быть есть то же; жизнь и дело есть то же. Слыхал я мальчиком, что на европейские берега выбросила буря дикаго человека, оленьею кожею обшитаго, с такою же лоточкою. Окружил сие чудо народ. Удивляется, соболезнует, приятствует. Предлагает немому гостю разные роды изрядныя пищи, но он ничево не касается, сидит, будьто мертв. А, наконец, как только усмотрел предложенные плоды, тотчас задрожал к ним и воскрес. Сей есть родный образ верныя господеви своему души в выборе звания.

Лонгин. Живо мне представляются два человека, одно и то же дело делающие. Но от сей души родится приятное, а от тоей неприятное дело. Сей самою ничтожною услугою веселит, а тот дорогим подарком огорчает. От сей персоны досада, насмешка и самое пуганье некоторую в себе утаевает приятность, а от другой самая ласкавость тайною дышет противностью. Сего хула вкуснее от того хвалы...

Чудо! Шило, как притчу говорят, бриет, а бритва не берьот. Что за чудо? Сие чудо есть Божие. Он один тайная пружина всему сему. Все действительным, все приятным, вся благоприличным делает одно только повиновение сокровенной его в человеке силе. А противление святому сему все действующему духу все уничтожает. По сей-то причине искусный врач неудачно лечит. Знающий учитель без успеху учит. Ученый проповедник без вкуса говорит. С приписью поддячий без правды правду пишет. Перевравший Библию студент без соли вкушает. Истощивший в пиктуре век без натуры подражает натуре. Во всех сих всегда недостает нечтось. Но сие нечтось есть всему глава и конечная красота десницы Божия, всякое дело совершающия. Кратко притчею сказать: "Совсем телега, кроме колес". И не без толку зделали лаконцы. Они полезнейший для общества вымысл, из уст плутовских произшедший, отринули, а приняли из уст добросердого гражданина, который, по прошению сейма, то же самое своим языком высказал.

Самое изрядное дело, без сродности делаемое, теряет свою честь и цену так, как хорошая пища делается гадкою, приемлемая из урынала. Сие внушает предревняя старинных веков пословица оная: "От врагов и дары - не дары". И слаще меда сия русская притча: "Где был? - У друга. - Что пил? - Воду, слаже неприятельскаго меду". И подлинно, самая мелкая услуга есть милая и чувствительна, от природы, как от неисчерпаемаго родника сердечнаго, исходящая. Вспомните поселянина, поднесшаго пригорстю из источника воду проезжающему персидскому монарху! Вспомните, чему мы недавно смеялись, - мужичка Конона репищу, принесенную в дар Людовику XII, королю французскому! Сколько сии монархи веселились грубою сею, но усердною простотою! Зачем же окаеваешь себе, о маловерная душа, когда твой отец небесный родил тебя или земледелом, или горшечником, или бандуристом? Зачем не последует званию его, уклоняясь в высшее, но не тебе сродное? Конечно, не разумеешь, что для тебе в тысячу раз щасливее в сей незнатной низкости жить с Богом твоим, нежели без его находиться в числе военачальников или первосвященников? Неужель ты доселе не приметил, щастие твое где живет? Нет его нигде, но везде оно есть. Пожалуй, чувствуй, что разумным и добрым сердцам гараздо милее и почтеннее природный и честный сапожник, нежели безприродный статский советник. Кая польза, если имя твое в тленном списке напечатано, а дух истины, сидящий и судящий во внутренностях твоих, не одобряет и не зрит на лицо, но на твое сердце?

Останься ж в природном твоем звании, сколько оно ни подлое. Лучше тебе попрощаться с огромными хоромами, с пространными грунтами, с великолепными названиями, нежели разстаться с душевным миром, зделав через сопротивление твое внутренним себе неприятелем так чуднаго, сильнаго и непобедимаго духа, самые ливанские кедры стирающаго.

НЕСКОЛЬКО ОКРУХОВ И КРУПИЦ

ИЗ ЯЗЫЧЕСКОЙ БОГОСЛОВИИ

Яков. Позволите ли нечто предложить на стол из языческих закромов?

Григорий. Представь, только бы не было идоложертвенное.

Лонгин. Смотри, чтоб не смердело духом, Христовому благовонию противным. Сие-то значит у Павла бесовская трапеза.

Афанасий. Возможно ли, чтоб пища не была скверная, если она от языческого стола?

Ермолай. А я верую, что она престанет быть скверною, если господь освятить оную соблаговолит. Все то святое, что доброе. Все то доброе, что господеви приносится. Все то господне, духу страха Божия и царствию его не противостоящее. Если ж сам господь освятил, то кто дерзнет сквернить? Давай сюда! Я прежде всех начну кушать с господем и пред господем, нимало не боясь Моисеевой угрозы. "Истина есть господня, не бесовская".

Яков. Предлагаемое мною не точию не востает противу господа, но сверх того стоит за ним.

Лонгин. Разве ж ты позабыл, что всяк, кто не противу нас, по нас есть? - сказует истина. И кто даст быть пророками?.. "Еда иудеов точию Бог?" "Ей, и языков". Дышит везде живущий во всех дух господен, и блажен послушающий его. Сие-то значит похищенное у язычников золото посвящать в храм господеви. И не менше Богу любезный римский капитан Корнилий, как самый иудей, втайне обрезан по сердцу, омыт по смыслу.

Яков. Мне кажется, что сия Божественная в человеке сила, побуждающая его к сродности, называлась у древних египтян Исис, Isis, у еллин - Atnua, Athena, у римлян - Minerva, сиречь natura. Природа называлася genios, genius - ангел природы, назывался тож teos - Бог.

Афанасий. А почему называлась Минервою?

Яков. Не знаю, а только думаю потому, что Минерва был человек (мущина или женщина) к тому рожден, чтоб мог для себе и для своей братьи хорошо научиться знать, где обитает щастие. Сему научившийся назывался у еллинов eudaimon, eudemon, то есть хорошо знающий, а благополучие - eydaimonia. Противное ж сему - какодемон, какодемониа, а у римлян сей хорошо знающий, кажется, назывался divini juris peritus, то есть хорошо знающий Божие право. Что же присносущное величество Божие его именем означалось, сие, думаю, зделано для любви к нему и почтения, дабы через любезнаго человека имя означить вселюбезнейшаго, приводящаго к щастию и таящагося в каждом человеке Божиего духа, который собственного имени для себе не имеет и с которым неразрывная была дружба Минерве. Сего духа, если кто, не слушая, принимался за дело, о сем у язычников была пословица: Invita Minerva - "без благоволения Минервы", а у нас говорят: "без Бога". И первее так говорено о науках, потом о всем, даже о самом мелочном деле. Если кто без природы сунулся во врачебную науку или в музыку, говорили:

Invito Apolline; Iratis Musis - "без благоволения Аполлонова", "без милости Муз".

Если кто обращался в купечестве - "без дозволения Меркуриевого".

Если обитал в прекрасных рощах, на полях, на холмах и горах, при чистых реках и прозрачных источниках, уединяясь в лесах, и в шумящих птичьим пением вертоградех, убегая человеческаго сожительства и брачного союза, но без Бога, говорили: "без благословения Дианы".

Сколько должностей, столько сродностей. Сии разныя к различным должностям Божественныя побуждения означались у них разными человеков людей именами, своими сродностьми прославившихся. Однак все сии дарования столь различные один и тот же дух святый действует. Так, как, например, в мусикийском органе один воздух разные чрез различныя трубки голоса производит или как в человеческом теле один ум, однак разно по разсуждению разных частей действует.

Афанасий. По моему мнению, не очень погано из языческаго навоза собирает золото. Часто загребается в горничном соре монета царская, а родник здоровейшия воды грязью затаскивается.

Яков. Видь басня о исполинах, воздвигших брань против Бога, всем знакомая. Но она не перстом ли показывает на тех смельчаков, кои дерзновеннее и упрямее духу Божественному сопротивляются, устремляясь с отчаянным упорством к великому, но совсем природе их не благоприличному званию?

Сие сколь смердит Богомерзостью и нечестием, столь, напротив того, благословенное господем дело, будьто полная роза и благовонный ландыш, сокровенною дышит красотою..

Сия красота называлась у древних препон - decorum, сиесть благолепие, благоприличность, всю тварь и всякое дело осущест-вующая, но никоим человеческим правилам не подлежащая, а единственно от царствия Божиего зависящая. И кто может человека наставить к тому, к чему сам Бог преградил ему путь?

Отсюда, думаю, родился у них чудный сей философский догмат: Oti monon agaton tу xalon, то есть "Доброта живет в одной красоте". Отсюда у них же следующая пословица: Omoion pros omoion aei teos - "Подобнаго до подобнаго ведет Бог". Она учит, что не точию звания, но и высокостепенныя дружбы избрание не от нас, а зависит от вышняго определения. Наше точию дело узнать себе и справиться, в кую должность и с кем обращение иметь мы родились. И как сродность к званию, так и склонность к дружбе ни куплею, ни просьбою, ни насилием не достается, но сей есть дар духа святого, все по своему благоволению разделяющаго; и последующий благому сему духу человек каждое звание хвалит, но принимается за сродное; всякому доброжелательствует, но дружит с теми, к коим особливое святаго духа чувствует привлекание. Сему верному наставнику столь усердно последовал Сократ, что и в самых мелочах его советов придерживался. Я вам недавно расказывал, коим образом сей муж, вышед из гостей, вернулся из переулка и пошел домой другою улицею, по одному только внутреннему манию, ничего не предвидя.

Афанасий. А если бы не воротился, тогда что такое?..

Яков. То же, что другим, не последовавшим. Нечаянно навстречу гонимое стадо свинное всех их перемарало, как видно из книги Плутарховой об ангеле-хранителе Сократовом. И нелзя поверить, чтоб сей муж, находясь в беседах, не по болшей части беседовал о сем премудром наставнике и главе щастия. Оттуда носится и у нас премудрая сия пословица: "Без Бога ни до порога, а с Богом хоть за море". А когда таких беседников не стало в Афинах, тогда источник, напаяющий сад общества, и родник мудрости совсем стал затаскан и забит стадами свинными. Стада сии были соборища обезьян философских, которые, кроме казистой маски (разумей, философскую епанчу и бороду), ничево существенного от истинныя мудрости не имели. Сии растлением спортили самое основание афинскаго юношества. Оно и вздумать не могло, дабы заглянуть внутрь себе к Божественному своему предводителю. Беспутно стремилися вслед бешенных своих замыслов, будьто олень, котораго крыльями бьет по очам сидящий на рогах его орел, дабы как можно пробраться к знатнейшим званиям, нимало не рассуждая, сродны ли им те звания и будут ли обществу, а во-первых, сами для себя полезными. Только бы достать блистательное, хоть пустое оно, имя или оБогатиться.

Судите, каликое множество там было пожаловано ослов мулами, а мулов лошаками. Тогда-то Богочтение превратилося в яд, раздоры - в суеверие и лицемерие, правление - в мучительство, судейство - в хищение, воинство - в грабление, а науки - в орудие злобы. Сим образом, воинствуя против Минервы, зделали себе защитницу свою враждебною, а республику погибельною.

Афанасий. Или я ошибся, или ты твою языческую деву Минерву не беззаконно обрезал, но так, как велит обряд обрезания, дабы непорочно посвятить ее господеви Богу нашему. Она перестает быть идолослужительною, не означая впредь тленную плоть и кровь, но служит являющемуся под именем, будьто под одеянием ея, тому, о ком написано: "Вы есть храм Бога живого, и дух Божий жива в вас". Кратко скажу: ныне египетская Исыс и именем, и естеством есть то же, что павловский Иисус. "Вем человека..." Но скажи мне, каковы были афиняне в то время, когда Павел к ним пришел, мудрые ли?

Яков. Если бы ты перезнал все твои телесные уды, минув голову, и от самаго рождества твоего, не веруя о пребывании ея, можно ли почесть тебе за знатока или за изряднаго анатомика?

Афанасий. Фу!.. В то время был бы я самой изрядненькой чучело.

Яков. Тогда бы ты был родной Павловых времен афинянин. Скажи мне, кая мудрость быть может в непознавших естества Божиего? Одно тленное естество в сердцах их царствовало. Зевали они на мирскую машину, но одну только глинку на ней видели: глинку мерили, глинку считали, глинку существом называли, так как неискусный зритель взирает на картину, погрузив свой телесный взор в одну красочную грязцу, но не свой ум в невещественный образ носящаго краски рисунка или неграмотный, вперивший тленное око в бумагу и в чернило букв, но не разум в разумение сокровенныя буквами силы. А им и на ум не всходило сие нетленнаго нашего человека чудное слово: "Плоть - ничто же, дух животворит". У них тое только одно было истиною, что ощупать можно. Глиняные душки - те их защитники. Каждое мненийцо - то их Божок, а каждый Божок - то их утешенийцо. Собачою охотою чествовали Диану, математикою - Юпитера, или Диа, мореплаванием - Нептуна. Инаго Бога чтили оружейным брязгом, иных великолепными пирами и уборами и протчая.

Одно точию осязаемое было у них натурою или физыкою, физыка - философиею, а все неосязаемое - пустою фантазиею, безместными враками, чепухою, вздором, суеверием и ничтожностью. Кратко сказать, все имели и разумели.., кроме что, не узнав нефизыческого, нетленного Бога, с ним потеряли нечто, разумей: "мир душевный".

А хотя чувствовали, что как-то, что-то, чем-то, тайным каким-то ядом жжет и мятежит сердце их, но оно как неосязаемое, так и презираемое было дотоль, доколь сия искра выросла в пожар неугасаемый. Бывает же сие в каждом, что хотя весь мир приобресть удастся, однак неизглаголанными воздыханиями сердце внутрь вопиет о том, что еще что-то недостает нечтось и будьто странная и ненатуралная у больного жажда не утоляется.

Так же то зделалось и с афинянами: они чувствовали что вся вселенная мудрость их прославляет, коею будьто богатыми товарами род человеческий снабдевали. Но при всем том принуждены внимать тайному сердечному воплю. Начали догадываться, что доселе не все-нб-все перезнали и что, конечно, нужны еще какия-то колеса для коляски.

Сей недостаток своего хвальнаго и прехвальнаго одной только иезекиилевских колес вечности непонимающаго разума поставленным монументом признали пред целым светом. Кроме любезнейших своих Богов, кои всю их мудрость, будьто ложные камни столп, почастно составляли, построили храм тому Богу, котораго сияния как очи, кровию играющия, солнечнаго света понять и снести не могли. Храм тот был с сею надписью: "Неведомому Богу".

Павел наш, между множеством кумирниц сей храм приметив, ухватился за желанный повод к благовестию. Начал предисловие, что афинскаго шляхетства мудрость по всему видна, но что еще нечтось к совершенной их мудрости недостает, однак.., как сами в сем благородною оною надписью признаются. Сего ж то де вам благовествую. Стал странник сей разгребать физический пепел, находит в нем Божественную искру и тое господственное естество, кое им, кроме пепелныя натуры, понятно не было; показывать, что пепелное или глиняное естество, в коем сердце их обитало, есть идол, разумей, видимость и одно ничто, тма и тень, свидетельствующая о живой натуре, нетленным словом своим веки сотворившей, и что сие слово есть вторый человек в перстном теле нашем, живот и спасение наше... И сие-то есть благовестить нетление воскресения. Но можно ль излечить больнаго, почитающаго себя в здоровых? Нет труднее, как вперить истину в глупое, но гордое сердце. Проповедь воскресения зделала Павла нашего буйством у афинян и игралищем у их мудрецов. Отсюду-то породились его речи: "Мнящеся мудрыми быти, объюродеша". "Где премудр? Где книжник?.." Вот сколь мудрые были афинянцы во время Павлово!

Григорий. Видно, что они любомудрствовали так, как медведь пляшет, научен в рожке.

Афанасий. Конечно, пляшет по науке своей; и есть пословица: "Медведя да учат...".

Григорий. Учат, но вовеки ему не уметь.

Афанасий. Почему?

Григорий. Потому, что сие дело человечое, не медвежье.

Афанасий. Однако же он пляшет.

Григорий. И волк в баснях играет на флейте козлионку.

Афанасий. А для чего не играть, если научился?

Григорий. Какой сей капелмейстр, такой твой танцмейстер.

Афанасий. Иное дело басня, а медведь пляшет действительно.

Григорий. Если ты так действительно кушаеш, как он пляшет, чуть ли и сам заохотишся танцовать.

Афанасий. Как же недействительное то, что дело?

Григорий. Без вкуса пища, без очей взор, без кормила корабль, без толку речь, без природы дело, без Бога жизнь есть то же, что без размера строить, без закроя шить, без рисунка писать, а без такта плясать... Спроси ж теперь, как недействительное то, что дело?

Афанасий. Для чего ж забавно, когда он танчит?

Григорий. Для тово, что смешно, а смешно затем, что несродно и неприлично. Итак, нет безтолковее и вреднее, как медвежья твоя пословица. Будь волк поваром, медведь мясником, а лошак под седоком. Сие дело честное. Если ж волк играет на свирелке, медведь пляшет, а жеребчик носит поноску, нельзя не смеяться. Всякая безвредная неприличность смешит. А когда уже стал волк пастухом, медведь монахом, а жеребчик советником, сие не шутка, но беда. О, когда б мы проникнули, сколь сие обществу вредно! Но кто может пектися о других ползе, презрев собственную? И если для себя зол, кому добр будет? Самим себе суть убийцы, борющиеся с природою. Коликое мучение - трудиться в несродном деле? Само пиршество без охоты тяжелое. Напротив того, в природном не точию труд сладок, но и сама смерть приятна.

И сия-то есть вина тому, что во всяком звании находятся щасливые и нещасливые, спокойные и безпокойные, куражные и унылые. Запри несроднаго в уединение, оно ему смерть, а с природою - рай. "Уединение для мене - рай, - вопиет блаженный Иероним, - а город - темница". "О уединение! - кричит другой, ему подобен, - умерщвление порокам, оживление добродетелям!.." Для таковых сердец самая внутренняя пустыня тем многолюднее, чем уединеннее, а делнее тем, чемь празднее; будь-то виноградная ягода тем в сладкой своей силе Богатеет, чем варит и сокращает ее солнце в полудни.

Афанасий. Зачем же люди сунутся в звания без природы?

Григорий. Самих их спроси.

Афанасий. Конечно, охота влечет их.

Григорий. Конечно, те не виноваты, коих принуждают к сему.

Афанасий. А если охота, откуду ж им мучиться? С охотою все приятно. А где охота, там и природа. Охота, по твоей же сказке, есть родная дочь природы. Как же?..

Григорий. О крючкотворная тварь! Как прехитрый змий, вьешся, развивается в разные свертки.

Афанасий. Пожалуй, не сердись! "Яко льстецы и истинны".

Григорий. Хорошо: выслушай же прежде басеньку.

БАСНЯ О КОТАХ

Кот из пчельника по давней знакомости пришол в деревню к своему товарищу и принят великолепно. Удивлялся во время ужина изобилию.

- Бог мне дал должность, - сказал хазяин, - она приносит на дом мой в сутки по двадцати туш самых добрых мышей. Смею сказать, что я в деревне великим Катоном.

- Для того-то я пришол повидаться с вами, - говорил гость, - и осведомиться о щастии вашем, при том и ловлею позабавиться. Слышно, что у вас харошия появились крысы.

После ужина легли спать. Хозяин во сне стал кричать и разбудил гостя.

- Конечно, вам страшное нечто во сне явилось?

- Ох братец! Казалось, будьто я утоп в самой бездне. А я ловлею веселился. Казалось, будто поймал самую чистую сибирскую крысу.

Гость опять уснул, выспался и проснулся. Услышал воздыха-ющаго хазяина.

- Господин Катон! Ужель вы выспались?

- Нет! Я после соннаго страшилища не спал.

- Ба! А для чего?

- Такая моя натура, что, раз проснувшись, уснуть больше не могу.

- Что за причина?

- Тут есть тайна... Ах, друг мой! Не знаеш, что я обязался быть рыболовом для всех котов в сем селении. Ужасно мене безпокоит, когда вспомню лотку, мрежу, воду...

- Зачем же ты взялся за рыболовство?

- Как же, братец? Без пропитания в свете не проживеш. Сверх того, и сам я к рыбе выликий охотник.

Гость, пошатав головою, сказал:

- О государь! Не знаю, в коей силе понимает имя сие: Бог. Но если бы ты придержался твоей природы которую безвинно обвиняешь, был бы гараздо одною в сутки тушею доволнее. Прощай с твоим щастием! Моя нищета лучше.

И возвратился в свой лесок.

Отсюду родилась притча сия: Catus amat pisces, simul odit flumen aquarum - "Кот охотник к рыбе, да воды боится". Сие нещастие постигает всех охотников не к званию, но к доходам. Не несчастное ли рассуждение любить от хозяина платеж, а виноград копать не быть охотником? Конечно, тот не охотник, кто не природный. Природному охотнику больше веселия приносит сама ловля и труд, нежели поставленный на стол жареный заец. На искусной живописи картину смотреть всякому мило, но в пиктуре один тот охотник, кто любит день и ночь погружать мысли своя в мысли ея, примечая пропорцию, написывая и подражая натуре.

Никто не пожнет твердой славы от коего-либо художества, если около онаго трудиться не почтет за сладчайшее, самую славу превосходящее увеселение. А тот уж самый верный друг званию своему, если и самая доходов убыль, нищета, хула, гонение - любви его угасить не могжет. Но без природы труд сладок быть никак не может.

Многие, презрев природу, избирают для себя ремесло самое модное и прибыльное, но вовся обманываются. Прибыль не есть увеселение, но исполнение нужности телесныя, а если увеселение, то не внутреннее; родное же увеселение сердечное обитает в делании сродном. Тем он слаже, чем сроднее. Если бы блаженство в изобилии жило, то мало ли изобильных? Но равнодушных и куражных скудно.

Изобилием снабдевается одно точию тело, а душу веселит сродное делание. Сия-то есть зала сладчайшаго ея пиршества. Тут-то она, будьто хитрая машина, на полном своем ходу обращаясь, радуется и, находясь при одном ржаном хлебе и воде, царским чертогам не завидит.

КАРТИНА ИЗОБРАЖЕННАГО БЕСА, НАЗЫВАЕМАГО ГРУСТЬ, ТОСКА, СКУКА

Если же отнять от нея сродное действие, тогда-то ей смертная мука. Грустит и мечется, будто пчела, запертая в горнице, а солнечный светлейший луч, окошка пронзающий, зовет ее на цветоносные луга. Сия мука лишает душу здравия, разумей, мира, отнимает кураж и приводит в разслабление. Тогда она ничем не довольна, мерзит и состоянием, и селением, где находится. Гнусны кажутся соседы, невкусны забавы, постылые разговоры, неприятны горничныя стены, немилы все домашние; ночь скучна, а день досадный; летом зиму, а зимою хвалит лето; нравлятся прошедшие Авраамские века, или Сатурновы; хотелось бы возвратиться из старости в младость, из младости в отрочество, из отрочества в мужество; хулит народ свой и своея страны обычаи, порочит натуру, ропщет на Бога и сама на себе гневается. Toe одно сладкое, что невозможное; вожделенное, что минувшее; завидное - что отдаленное. Там только хорошо, где ее нет, и тогда, когда ее нет. Больному всякая пища горка, услуга противна, а постель жостка. Жить не может и умереть не хочет.

Млость у врачей есть предводительницею всем телесным болезням и возмущениям. А душевное неудовольствие дверь есть всем сердечным страстям и внутренним обуреваниям.

Не виден воздух, пенящий море, не видна и скука, волнующая душу; не видна - и мучит; мучит - и не видна.

Она есть дух мучительный, мысль нечистая, буря лютая.

Ламлет все и возмущает, летает и садится на позлащенных крышах, проницает сквозь светлые чертоги, присидит престолам сильных, нападает на воинские станы, достает в кораблях, находит в Канарских островах, внедряется в глубокую пустыню, гнездится в душевной точке...

Вить тоска везде летает,

На земле и на воде;

Сей дух молний всех быстряе

Может нас сыскать везде.

Един вышний отец бурю сию в тишину обратить, управить к гавани, а душу сродным деланием, будьто броздами и уздою буйную скотину, удержать может.

Афанасий. О брате! Странное влагаеш в уши мои... А народ скуку ни во что ставит и к прогнанию сего неприятеля за чрезчур допольное оружие почитает деньгу, вино, сады, музыку, шутки, карты, проездки...