Тут псалтирь рифмотворная 72 страница

Филон. Вспомнимо теперь с Давидом вечныи летб и поучи-муся в них.

Клеопа. Кому или чему поучиться?

Филон. Вечности поучимся... Кому подобен истинный человек, господь наш, во плоти?

Друг. Подобен доброму и полному колосу пшеничному. Разсуди теперь: стебло ли с ветвами? Постой! Не то колос. Колос все заключает в себе. Ость ли на колосе, она ли есть колос? На колосе ость, правда, и в колосе ость, но не колосом ость, не она есть колос. Что жь есть колос? Колос есть самая сила, в которой стебло со своими ветвами и ость с половою заключается. Не в зерне ли все сие закрылось и не весною ли выходит все сие, переменив зеленую вместо желтыя и ветхия одежды? Не невидима ли сила зерна?

Так. Оно в то время действует, когда вся внешность уже на нем согнила, дабы не причел кто новаго плододействия мертвой и нечувственной земле, то есть гниющей внешности, но вся бы слава отдана была невидимому Богу, тайною своею десницею вся действующему, дабы он один во всем был глава, а вся внешность пятою и хвостом.

Филон. Теперь мне в колосе показуется то, что по сие время не было видно.

Клеопа. Лучше скажи, что ты в нем один хвост видел.

Друг. Пускай же сия в колосе новость называется рост. Господь Бог прирастил его нам.

Лука. Но как мы с поля перейшли в сад, взгляньте, чем нас приветствует в беседке сей человек.

Филон. Сию икону написал мой друг живописец.

Клеопа. Куда мне нравится! Из чернаго облака луча касается головы его. Но что за слова в луче? Они вместе с лучею с высоты снисходят во облитую светом голову его. Прочитай, Лука! Ты от числа книгочих...

Лука. Образ пророка Исаии. В луче написано сии слова: "Возопий...".

Клеопа. Но что за слова из уст его исходят?

Лука. Знаю те слова: "Всяка плоть - сено, и всяка слава человека яко цвет травный..."

Pилон. А что жь написано на бумажке, которая в его руках?

Лука. Знаю: "Глагол же Бога нашего пребывает вовеки".

Друг. Видите ли списанну бумажку?

Клеопа. Мы два с Филоном столько уже лет около одного земледелства упражняемся, а колос недавно усмотрели. Что же касается до бумажок, да еще пророчиих, спрашуй Луку - его то дело.

Лука. Ты видишь в руках пророчиих бумажку. Но знай, что видишь дело весьма малое и весьма великое. Сей блаженный старик легко держит в правой руке тое дело, в коем всегда везде все содержится. Разсуди, что сам откровения светом озаренный старец в его состоит руке; носимым носится и держится у себе держимым. Смотрел ты на колос? Посмотри теперь на человека и узнай его. Видал ты в колосе зйрно, а теперь взглянь на семя Авраамово да тут же и на твое. Видел ты в колосе солому с половою? Посмотри жь и на трбву тленныя твоея плоти с пустым доселе цветом пепелных твоих разсуждений. Усмотрел ты в колосе то, чего прежде не видывал? Теперь узнавай в человеке то, что для тебе видно не было. Видя колос, не видел его и не знал человека, зная его. Но что показалось тебе в колосе напоследок, тое не было от плоти, но от Бога.

Подними жь от земли мысли твои и уразумей человека, в себе от Бога рожденна, а не сотворенна в последнее жития время. Усмотрел ты в колосе новый рост толь силный, что для всея соломы с половою зделался он головою и убежищем. Познай же в себе новаго Иосифа (значит приращение), новаго пастыря, отца и кормителя нашего. В пшеничном зерне приметил ты легенькую внешность, в которой закрылась тайная действителность невидимаго Бога.

Взглянь же теперь на глагол Божий, пророчею бумажкою, как легеньким облаком, прикрытый. Силу зйрна умным ты оком увидел. Открой же око веры и увидишь в себе тожь силу Божию, десницу Божию, закон Божий, глагол Божий, слово Божие, царство и власть Божию, тайную, невидимую, а, узнав сына, узнаешь и отца его. Дряхлая на колосе солома не боится погибели. Она как из зйрна выйшла, так опять в зйрне закроется, которое хотя по внешней кожице согниет, но сила его вечна. Чего жь ты трепещешь, трава и плоть? Дерзай! Не бойся! Ты уже видишь в себе десницу Божию, которая тебе так же бережет, как шпеничну солому. Или не веришь? Если так, тогда бойся. Нет надежды. Вся плоть гибнет. Где деваться? Бежи ж с Давидом в дом Господень или со Иеремиею в его жь двуры. Раскрой же сердце твое для принятия веры и для обнятия того человека, который отцу своему вместо десницы и вместо силы его есть во веки веков. Слушай, что отец его чрез его жь самаго и в нем и к нам говорит. Слушай же: "Положу словеса моя во уста твоя и под сению рук и моея покрыю тя..." А коею рукою? "Ею же поставих небо и основах землю". Слышишь ли? Коль силное зйрно в тебе! Небо сие видимое и земля в нем закрывается. И тебе ли сие семя сберечь не силно будет? Ах, пожалуй, будь уверен, что и самый нечувственный головы твоея волос, наличность одну свою потерявши, в нем без всякаго вреда закроется, сохранится, ублажится. Скажи с Паулом: "Вем человека". Нашел я человека. Обретох Мессию, не плотянаго кумира, но истиннаго Божиего во плоти моей человека. В силу я нашел его, в траве и тени моей, во остаток дней моих. Семя благословенное! Спасение всея наличности моея! Свет откровения слепому языку! Доселе был я во тме и во грязи я был, то есть сердце мое, ел и насыщался землею. А теперь от уз ея мене отпущаешь, убив семя ея во мне, пустую пяту наблюдающее. А вместо его вовеки ты во мне воцарился, открыв мне небо новое и тебе, сидящаго на месте десницы отца небеснаго. Будь же мне теперь мир в силе твоей и спокойство! Будь мне теперь суббота благословенная! Вынесли мене крила голубины из земных бездн, и почию. Чего жь больше скорбеть тебе, душа моя? Зачем тебе теперь безпокоить мене? Познала ты уже в себе человека, и сила его безконечна. Уповай же на него, если узнала его. И точно знаешь его. Он муж твой. Он глава твоя в тебе под видом твоея плоти и крови. Спасение лица всего твоего и Бог твой.

РАЗГОВОР 7-й О ИСТИННОМ ЧЕЛОВЕКЕ ИЛИ О ВОСКРЕСЕНИИ

Беседующия персоны: старец Pамва, Антон, Клеопа, Друг и протчии

Друг. Слушай, Памво! Куда долго учишься!.. Уже ли ты научился Давидовому псалму?

Pамва. Да, я только один псалом умею.

Друг. Один?

Pамва. Одним-один...

Друг. Кий псалом?

Pамва. А вот он: "Рех сохраню пути моя!.." А больше для мене не надобно. Я уже устам моим сыскал завору и заложил.

Антон. Самая правда. Язык все тело обращает и всему голова есть.

Квадрат. Ах, Памво! Блажен еси, если не согрешаешь языком твоим. Коль горячо сего от Бога себе просят Давид и Сирахов сын.

Лука. А прежде о чем ты говорил, Памво? Ведь ты и прежде имел язык.

Pамва. Я уже древнему моему языку наложил печать.

Антон. А кто тебе его запечатал?

Pамва. Кто может запереть бездну, кроме Бога?

Лука. Не худо называешь язык бездною, потому что и Давид языку лстиву дает имя потопных слов: потоп и бездна - все одно.

Квадрат. Я слыхал, что и разум премудраго потопом у Сирахова сына называется.

Друг. Речь какова-либо есть не иное что есть, как река, а язык есть источником ея. Но если уже тебе, Памво, Господь от языка непреподобна избавил, тогда видно, что вместо лстиваго дарил тебе язык Давидов, весь день правде Божией поучающийся, силу его всему роду грядущему возвещающий.

Квадрат. Самая правда. Кто может говорить о белости, чтобы ему не была знакома черность? Один вкус чувствует горкое и сладкое. Если кому открыл Господь узнать язык лстивый, таков вдруг узнать может праведний уста, поучающиися премудрости.

Антон. Что такое? Вы насказали чудное. Разве не разумиет и стараго языка тот, кто не знает новаго?

Pамва. Без сумнения. В то время покажется старое, когда уразумеешь новое. Где ты видал, чтобы кто разумел тму, не видав никогда света? Может ли крот, скажи, пожалуй, сказать тебе, где день, а где ночь?

Антон. Если крот не может, тогда может сказать человек.

Pамва. Может ли слепый усмотреть и тебе показать на портрете краску белу?

Антон. Не может.

P а м в а. Зачемь?

Антон. Затемь, что он не видал и не знает черныя. А если бы он хоть одну из противных меж собою красок мог разуметь, в то же мгновение мог бы понять и другую.

Pамва. Вот так же и тут. Тот понимает юность, кто разумеет старость.

Антон. Довольно надивиться не могу, если всяк человек так родится, что не может и сего понять, что тако есть старость и юность, если не будет другой раз свышше рожден.

Pамва. Свет открывает все то, что нам во тме несколько болванело. Так и Бог един всю нам истину освещает. В то время усматриваем пустую мечту, усмотрев истину и уразумев юность, понимаем старость. Земляный человек думает про себе, что понимает будьто. Но мало ли младенец видит в потемках, а того не бывало? Но возсиявший свет все привидение уничтожает. Не всякому ли знакомы сии слова: время, жизнь, смерть, любов, мысль, душа, страсть, совесть, благодать, вечность? Нам кажется, что разумеем. Но если кого о изъяснении спросить, тогда всяк задумается. Кто может объяснить, что значит время, если не приникнет в Божественную висоту? Время, жизнь и все протчее в Боге содержится. Кто жь может разуметь что-либо со всех видимых и невидимых тварей, не разумея того, кой всему голова и основание? Начало премудрости - разумети Господа. Если кто не знает Господа, подобен узникам, воверженным в темницу. Таков что может понять во тме? Главнейший и началнейший премудрости пункт есть знание о Бозе. Не вижу его, но знаю и верую, что он есть. А если верую, тогда и боюсь; боюсь, чтоб не разгневать его; ищу, что такое благоугодно ему. Вот любов! Знание Божие, вера, страх и любление Господа - одна-то есть цепь. Знание во вере, вера в страхе, страх в любве, любовь во исполнении заповедей, а соблюдение заповедей в любви к ближнему, любовь же не завидит и протчая.

Итак, если хочешь что-либо познать и уразуметь, должно прежде взыйти на гору ведения Божия. Там-то ты, просвещен тайными Божества лучами, уразумеешь, что захочешь, не только юность орлюю, обветшающую старости ризу, но и ветхая ветхих и небеса небес. Но кто нас выведет из преисподняго рова? Кто возведет на гору Господню? Где ты, свете наш, Христе Иисусе? Ты один говоришь истинну в сердце твоем. Слово твое истина есть. Евангелие твое есть зажженный фанарь, а ты в нем сам светом. Вот единственное средство ко избежанию обмана и тмы незнания. Вот дом Давидов, в котором судейский престол всяку ложь решит и режет. О чем ты, Антон, знать хочешь? Ищи в сих возлюбленных селениях. Если не сыщешь входа в один чертог, постучи в другой, в десятой, в сотой, в тысящной, в десятотысящной... Сей Божий дом снаружи кажется скотскою пещерою, но внутрь дева родит того, котораго ангелы поют непрестанно. В сравнении сея премудрости все световыи мудрости не иное что суть, как рабския ухищрения. В сей дом воровским образом не входи. Ищи дверей и стучи, поколь не отверзут. Не достоин будешь входа, если что в свете предпочтешь над Божию сию гору. Не впущают здесь никого с одною половиною сердца. А если насильно продерешься, в горшую тму выброшен будешь.

Сколь горел Давид любовию к сему дому! Желал и истаевал от желания дворов Господних. Знал он, что никоим образом нелзя выбраться из началородныя безумия человеческаго тмы, разве через сии ворота. Знал он, что вси заблудили от самого матернаго чрева. И хотя говорили: "Се дверь! Вот путь!" - однак все лгали. Знал он, что никакая-либо птица и никакая мудрость человеческая, сколько ли она быстра, не в силе вынесть его из пропасти, кроме сея чистыя голубицы. Для того из нетерпеливости кричит: "Кто даст мне криле?". Да чтобы они таковы были, каковыи имеет сия голубица, то есть посребрйнны, а между связью крил блещало бы золото. А если не так, то не надобно для мене никаких летаний, сколько хочь они быстропарны. Сею-то нескверною голубкою он столь усладился, столь ею пленился, что, как Магдалина при гробе, всегда сидел у окошка своея возлюбленныя. Просил и докучал, чтоб отворила для него дверь, чтоб окончила его страдания, чтоб разбила мглу и мятеж внутренний, называя ее всею своею утехою. "Встань, - говорит с плачем, - славо моя, встань ты, сладчайшая моя десятострунная, псалтырь и гусли сладкозвонныи! Если ты только встанешь, то я и сам тотчас встану, а встану рано, поднимуся на свет. Долго ли мне во тме жить?"4 "Когда прийду и явлюся лицу Божию? Кто, кроме тебе, о краснейшая всех дщерей в мыре дево, кто воведет мя во град утвержден? Твоими только дверьми и одним только твоим следом привестися могут к царю небесному девы, если с тобой имеют дружество. Не без ползы же трудился Давид. С коликим восторгом кричит: "Отверзите мне врата правды!" "Исповемся тебе, яко услышал мя еси!" "Сей день возрадуемся и возвеселимся". "Бог господь и явися нам". "Призвах Господа и услыша мя в пространство".

Что теперь сотворит мне человек? Ничего не боюся. Широк вельми стал Давид. Вылетел из сетей и преисподних теснот на свободу духа. Ищезла враз вся тма. Где пошел, везде свет. "Камо пойду от духа твоего?" Окрылател Давид: боится, любит, удивляется; от места на место перелетывает; все видит, все разумеет, видя того, в котораго руке свет и тма.

Квадрат. Правда, что верно и ревностно возлюбленный Давид свою любезнейшую любит. Ее-то он, думаю, называет материю, Сионом, дщерию, царицею, в золото одетою и преукрашенною, колесницею Божиею, царством живых людей, жилищем всех веселящихся и протч. Едино просит от Господа, чтобы жить в доме сем Божием на месте покрова сего предивнаго, где глас радующихся и шум празднующих.

А в протчем ничего ни на небеси, ни на земле не желает, кроме сея чаши, наполненныя благощастием, кроме сея дщери царския, которыя вся красота внутрь ея сокрывается и сокрылася. И столько сия врата сионския и путь сей, ведущий его к ведению господа, люб ему был, что на нем так наслаждался, как во всяком роде Богатства. Что-либо в нем говорится, все то называем чудным и преславным, от общенароднаго мнения вовся отличным. Тут-то его жертва, пение и покой душевны, пристанище хотения. Ах, покой душевный! Коль ты редок, коль дорог! Здесь-то он закрывается в тайне лица Божия от мятежа человеческаго и от пререкания языков, сие есть от всех световых мнений, противных Божией премудрости, называемой от него благолепием дома Господня, каменем прибежища для перестрашенных грешников, о коих пишется: "Бежит нечестивый, никому же гонящу".

Антон. Без сумнения ж в сия каменныя возводит он же очи свои горы, надеясь от них помощи.

Квадрат. Известно, что грешник, как только почувствовал опасность своего пути, бежит, как гонимый заец, к сим горам, находясь в замешателстве бедных своих разсуждений, которыя ему прежде весьма казалися правилными. Но когда из Божиих гор блеснувший свет на лицо ему покажет его прелщение, в то время весь свой путь сам уничтожает так, как случилось Павлу, едущему в Дамаск. И в сей-то силе говорит Давид: "Просвещавши дивно от гор вечных". "Смятошася вси неразумныи сердцем". Кому ж сей свет не был бы любезен, если б мы хоть мало его вкусили? О кивоте света, святыя славы отца небеснаго! Конечно, твое блистание - несносное очам нашим, ко тме заобыкшим, а то бы мы непременно сна очам нашим не дали, дондеже бы дверь открылась, дабы можно увидеть, где селение свое имеет Бог Ияковль, где царствие и правда его, где начало, глава и щастие наше, дабе можно и о нас сказать: "Онема же отверзостеся очи и познаста его, и той не видим бысть има". Или сие: "Прийдоста же и видеста, где живяше, и у него пребыста день той".

Антон. Как же ты говорил прежде, что священное писание возводит на гору познания Божия, а ныне оное называешь горою?

Квадрат. Оно у Давида называется гора Божия. Так разве тебе удивително то, что горою восходим на гору? Если путь ведет из рова на гору, то, конечно, первая его часть есть низка, а последняя высока столько, сколько гора, на которую конец дороги поднимается. То же видеть можно и на лествице, к высокому месту приставленной. Она долнею своей частию долних, или долинних, жителей принимает, а горнею возносит на высоту; по сей же причине и крылами называется, и дверьми, и пределом, или границею, пристанью, песком, или брегом, море ограничившим, и стеною.

Антон. Для чего стеною и пределом называется?

Квадрат. Разве мало сего водится, что стена грань делает, разделяя наше собственное от чуждбго? А сия Богосозданная стена как не может назваться пределом, когда она граничит между светом и между чужостранною тмою? Сия стена имеет темную сторону, ту, которая смотрит ко тме. Но страна ея, к востоку обращенная, есть внутренняя и вся светом вешняго Бога позлащенная, так что если темный житель приходит к ея дверям, изнаружи темным, не видит никоея красы и отходит назад, бродя во мраке; когда же уверится и, паче чаяния, отверзутся двери, в то время, светом воскресения облиставшися, закричит с Давидом: "Исповемся тебе, яко страшно удивился еси". "Нест сие, но дом Божий и сия врата небесная".

Антон. По сему она подобна луне, когда луна меж солнцем и землею. В то время один полукруг ея темный, а тот, что к солнцу, светлый.

Квадрат. Сия посредственница похожа и на мост, делающий сообщение между Богом и смертными.

Антон. Если сей чудный мост переводит смертных в живот, то достойно и праведно назватись может воскресением.

Квадрат. Ах, сия-то голубица точное есть воскресение мертвых человеков. Она нас, спадших от горы долу, поставляет паки на той же горе.

Лука. И я сему согласен. Сие слово (воскресение) в греческом и римском языках значит, кажется, то, если падшаго поставить паки на ноги. Кроме того, я слыхал, что голубица по-еврейскому иона. Да и Бог явно говорит Иеремии, что поставит его опять на ноги, если будет ему послушен. И как в священном писании весьма бедственное состояние значит сие слово (сидеть), так, напротив того, стоять есть то быть в точном благополучии. А как нещасное дело есть сидеть и быть колодником в темнице, так еще хуже быть в компании тех, коих Павел пробуживает: "Востани, спяй, и воскресни от мертвых..." Разбий сон глазам твоим, о нещасный мертвец! Поднимись на ноги! Авось-либо уразумеешь, что то такое есть Христос, свет мыра?

Друг. Не могу больше молчать, услышав блаженнейшее и сладчайшее имя светлаго воскресения. Я, правда, между протчиими и сам сижу в холодном смертном мраке. Но чувствую во мне тайную лучу, тайно согревающую сердце мое... Ах, Памво! Сохраним сию Божественную искру в сердце нашем! Поберегим ея, дабы прах и пепел гробов наших не затушил ее. Во то время что ли мы останемся такое? Разве един прах и смерть? Огня истребить не можем. Не спорю. Но что самим нам делать без огня? Кая польза нам в том, что имеем в себе плоть и кровь? Ведай, что ей должно опуститься во истление. В то время погибать ли нам без конца? И мы не иное что есмы, разве мечта, сон, смерть и суета? О премногобедственное ж наше состояние, если все-нб-все одно только есть тленное без вечности, если, кроме явнаго, ничего не имеется в нем тайнаго, в чем бы существо наше, как на твердом основании, задержалось, если всяческая суть суета и всяк человек живущий!

Подлинно ж теперь (если так) силное твое царство, о горкая смерте, непобедимая твоя победа, о аде! Кто или что может противиться тленным вашим законам, все в прах без остатка обращающим? Ах, беда! Погибель! Болезнь! Горесть! Мятеж... Слышите ли? Понимаете ли? Кий сей есть язык?..

Pамва. Господи! Избави душу мою от устен сих неправедных... от языка непреподобна, от человека неправедна... Язык их есть меч остр... гроб отверст...

Друг. Вот точний яд аспидов, жало греховное, язык змиин, низводящий Адама в труд и болезнь!.. Что ли ты нам нашептал, о древня злобо и прелесть? Для чего ты вельми высоко возносишь умирающую мертвость, и стареющуюся старость, и тлеющую тлень? Одна ли смерть царствует? И несть живота? Лесть одна без правды, и злоба без благости, и старость без юности, и тма без света, и потоп без сушы?.. Да запретит же тебе Господь, о потопный языче, реку вод лживых изблевающий, потопляющий матери Сиона младенцев, покрывающий мраком и облаком черным, низводящий во ад от господа, котораго клевещешь с гордостию, уничтожая его царство и правду, юность и вечность, новую землю и живый род!.. Слушай же, бесе глухий, языче немый и пустый! Понеже не признаешь пребывания Господня, исповедуя, что одна только смерть везде владеет, низводя все-нб-все во ад истления, того ради знай, что новый и нетленный человек не точию поперйт тленныи твои законы, но совсем вооружен местю до конца тебе разрушит, низвергнет от престола твоего, зделав тебе из головы ничтожным ушыбом. Памво! Слушай, Памво! Зачем ты молчишь? Ведай, что ты уже познал путь твой. Не шепчет в твоем сердце, онемев, злый язык. Разве опять ожил? Разве опять болезнь грешнаго языка во утробе твоей обновилась? Паки бодйт меч душу твою? Видно, что для того молчишь, онемев и смирився, не говоришь добраго, не вопрошаешь о мире Иерусалима.

Pамва. Я давно уже тайно сей язык проклинаю в сердце моем.

Друг. Но для чего явно не поешь? Если действительно научился псалму Давидову, для чего со Исаиею возлюбленному твоему песни через весь день не простираешь? Если дал тебе Господь новыи уста, зачем со Иеремиею не говоришь: "И отверстая уста моя к тому не затворятся"? Если согрелося сердце твое в тебе, должен ты в поучении твоем раздувать вечнующую воскресения искру, дондеже возгорится ярость блаженнаго сего пламеня и пояст всю себе сопротивную тлень, дондеже наполнится огненная река Божия, потопляющая нечестивыя. Согретое сердце есть огненный духа святаго язык, новое на небеси и на земле поющий чудо воскресения. Не видишь ли, что во всех ветхое сердце, земленный язык? Все боязливы, печальны, несыты, отчаянны, лишенны небеснаго парбклитова утешения. Коль же, напротив того, мало тех, о коих сказано: "На стенах твоих, Иерусалиме, приставих стражы день и нощь, иже не престанут поминающе господа". Мало сынов Амосовых для утешения людей Божиих. Не много Аввакумов, стоящих на Божественной страже. О всех можно сказать: мертв еси с мертвим твоим сердцем. Железо пройде душу твою. Сидишь во тме, лежишь во гробе... О Божественная искро! Зерно горчично и пшенично! Сем Авраамле! Сыне Давидов! Христе Иисусе! Небесный и новый человече! Главо, и сердце, и свете всея твари! Пункт вселенныя! Сила, закон и царство мира! Десница Божия! Воскресение наше! Когда тебе уразумеем?.. Ты истинный человек еси со истинной плоти. Но мы не знаем такова человека, а которых знаем, те все умирают. Ах, истинный человек никогда же умирает. Так видно, что мы никогда истиннаго не видивали человека, а которых знаем, у тех руки, и ноги, и все тело в прах обращается. Но что свидетелствует камень священнаго писания? "Не отемнеста, - говурит, - очи его, и не истлете уста его". Но где такий человек? Мы его никогда не видали и не знаем. Не разумеем ни очей, ни ушей, ни языка. Все то, что только знаем, на сие не похожо. Тут говорится о безсмертном человеке и нетленном теле, а мы одну грязь посели и ничего такого не видим, что бы не было порчное. Итак, сидя в грязи и на нея надеясь, подобными ей и сами зделались. Очи имеем те, которыми ничего не видим, и ноги, ходить не могущии, и таковыи ж руки, лишйнны осязания, язык и уши такого ж сложения. Вот как хорошо разумеем, что такое то есть человек. Кто ж из воскресших не скажет, что мы тень мертвая, что мы не прах, ветром колеблемый? Может ли нечувственная земля признать невидимаго?

Pамва. Скажи лучше по Давидовому: "Еда исповестся тебе персть?". Брение и вода мимотекущая есть естеством своим всяка плоть, из стихий составленная, ров страданий и глубина тмы. "Спаси мя, - вопиет Давид, - от брения, да не углибну, и от вод многих и глубоких". "Не мертвыи восхвалят тя..."

Друг. От сего ж то брения изводит нас помянутая царская дщерь Давидова, чистейшая голубица и прекраснейшая дева, одев нас не бренными, но позлащенными во междорамии и посребренными духом Божиим крильми. Сими окрилбтев, возлетуем с Давидом и почиваем. Бросив земнаго Адама с его хлебом, болезни, перелетуем сердцем к человеку Павлову, к невидимому, небесному, к нашему миру, не за моря и леса, не вышше облаков, не в другии места и века - един он есть вовеки, - но приницаем в самый центр сердца нашего и душы нашея и, минув все бренныи и потопныи мысли со всею крайнею внешностию плоти нашея, оставив всю бурю и мрак под ногами его, восходим чрез помянутыя лествицы высокий восход и исход к животу и главе нашей, ко истинному человеку, в нерукотворенную скинию и к его нетленной и пречистой плоти, которыя земная наша храмина слабою тенью и видом есть в разсуждении истинныя, сопряженныя во едину ипостась без слития естеств Божиего и тленнаго. Сей-то есть истинный человек, предвечному своему отцу существом и силою равен, един во всех нас и во всяком целый, его же царствию несть конца...

Сего-то человека, если кто уразумел, тот и возлюбил и сам взаимно любезным зделался и едино с ним есть, так как прилепившийся брению и сам есть землею и в землю возвращается. А познавший нетленнаго и истиннаго человека не умирает, и смерть над ним не обладает, но со своим господином верный слуга вечно царствует, раздевшись, как из обветшалыя ризы, из земныя плоти, надев новую, сообразну его плоти плоть, и не уснет, но изменяется, приняв вместо земных рук нетленныя, вместо скотских ушей, очей, языка и протчиих всех членов истинныя, сокровенныя в Боге, как Исаиа говорит: "Се спаситель твой грядет, имей с собою мзду, или награждение, воздаяй место железа сребро, место меди злато, полагаяй на основание твое камень сапфир, то есть небесну, нерукотворенную храмину". Да будет Бог всяческая во всем твоем, а не мертвая земля и брение. Кто ли охотник к сему истинному животу, к сим блаженним дням? Сейчас вдруг, как молниа, дастся тебе. Удержи только язык твой от зла и устне твои... О злый языче! О главо змиина! Начало горестных дней! Всех из рая выводишь, всех во бездну потопляешь. Кто даст на сердце наше раны и на помышления наша наказание премудрости? А иначе нелзя нам долой не пасть. К тебе прибегаем, о горо Божия, купино неопалимая, свещниче златый, святая святых, ковчеже завета, дево чистая и по рождестве твоем! Ты одна и раждаеши и девствуеши. Твое единыя святейшее семя, един Сын твой, умерший по внешности, а сим самым воскресший и воцарившийся, может стерти главу змиеву, язык поношающий Господеви...

Антон. Если священное писание есть сладкая гусль Божия, не худо, если б кто нашу компанию повеселил, поиграв на сем инструменте хоть немножко.

Лука. Я в сем согласен с Антоном и сего ж прошу.

Квадрат. Не поврежу и я вашего добраго согласия и о том же прошу.

Друг. Слышишь ли, Памво? Принимайся за гусли. Ты долго учился Давидовой песне. За десять лет можно приучиться хоть мало.

Pамва. Ах! Что ли мне в жизни приятнее, как петь возлюбленному моему человеку? Но боюся, чтоб не поразнить голосов. Страшит мене сын Сирахов сими словами: "Глаголи, старейшино, и не возбрани мусикии".

Друг. Пой и воспой! Не бойся! Будь уверен, что сладка ему будет беседа наша.

Pамва. Но что ли ее присладит, если я неискусен?

Друг. Что приусладит? Toe, что делает приятным отцу младолетнаго сыночка неправилное болтание в речи или худое играние на арфе. Разве ты позабыл, что искуство во всех священных инструментов тайнах не стоит полушки без любви? Не слышишь ли Давида: "Возлюбите Господа"? А потом что? "И исповедайте, хвалите и превозносите". Любление Господа есть преславная глава премудрости. Как ж нэжда в протчем? Пой дерзновенно! Но как в свецкой музыке один тон без другаго согласнаго не может показать фундамйнта, а приобщение третяго голоса совершенную делает музыку, которая состоит вся в троих голосах, меж собою согласных, так точно и в Давидовых гуслях одна струна сумнителна, если ее с другим стихом не согласить. А при троих же сведителях совершенно всякий глагол утверждается.

Воскликнем же Господеви во гуслех! Вооружимся согласием противу проклятаго языка, врага Божественному нашему человеку. Авось-либо по крайней мере из нашей компании выженем сего нечистаго духа.

СИМФОНИА, СИРЕЧЬ СОГЛАСИЕ СВЯЩЕННЫХ СЛОВ СО СЛЕДУЮЩИМ СТИХОМ:

"Рех: сохраню пути моя,

еже не согрешати языком моим..."

Разговор: Памва, Антон, Лука и протчии

Лука. Продолжай же притчу твою, Памво.

Pамва. Наконец, те два невольники пришли к великим горам. Они о своем освоБождении благодарили Богу. Но голод и скука по отечеству их мучила. Как утишился ветер, услышали шум вод и подойшли ко источнику. Старейший с них, отдохнув несколько, осмотрел места около Богатаго сего источника, про-истекающаго из ужасных азиатских гор. "Конечно, - говорит, - недалече тут люде где-то живут". - "Не знаю, кто бы могл поселиться в сих страшных пустынях, - сказал молодый, - по крайней мере, виден бы был след какой-либо ко источнику". - "Да, в близости его по камням не видать, - сказал старик, - но в далней околичности приметил я след, весьма похож на человеческий". Мало помедлев, поднялися узенькою тропою по кручам. Она их привела до каменныя пещеры с надписью сею: "Сокровище света, гроб жизни, дверь блаженства".

"Не знаю, кий дух влечет мене в темный сей вертеп, - говорит старик. - Или умру или жив буду. Ступай за мною!" Последуя предводительству духа, пойшли оба внутрь. Молодый, не терпя больше глубокия тмы: "Ах, куда идем?" - "Потерпи! Кажется, слышу человеческий голос". И действительно, стало слышно шум веселящихся людей. Приближився к дверям, начали стучать. За шумом не скоро им отперли. Войшли в пространную залу, лампадами освещенную. Тут их приняли так, как родственников, зделав участниками пира. А живут зде несколько земледелов со фамилиами. Отдыхав несколько дней у сих человеколюбных простаков, праздновавших шесть дней рождение своего господина, спросили путники у Конона, кой был меж ними головою, как далече живет их господин? "Он нас всем тем, что к веселости принадлежит, снабдевает, - сказал Конон, - однак мы к нему в дом никогда не ходим и не видим, кроме наших пастухов, которыи ему вернее протчиих. Они от нас носят ему поклоны. Если желаете, можете к нему ити. Он не смотрит на лице, но на сердце. Вам назад ворочаться нельзя. Вот двери! Вам не страшен темнаго вертепа путь при факале. Господь с вами! Ступайте!"