Тут псалтирь рифмотворная 99 страница

Внимаю и разумею ваши изображения, страшливые смерти и тем паче, что во время жизни моей не единожды случалось мне быть очевидным свидетелем таковых печальных позорищ. Ближние и друзья мои, коим долг дружбы и почтения заставлял мне воздавать мои старания, многие пред очами моими скончались, я видел в некоторых из них таковые страдания: но все, что я видел сих страданий, я видел в страданиях сих болезнь, а не смерть; а потому и должно различить страдание, происходимое от болезни, с тем, которое уже последний удар смерти приключает. Никто из мертвых не воскресал, чтобы нам сказать, коль труден и болезнен последний час, когда душа исходит из тела, но, судя по видимости и взяв себе в проводники науку и наивернейшие испытания, можно смело сказать, что час сей безболезнен. Ибо, что есть смерть? Она не иное что, как лишение всех зиждительных движений в теле и, следственно, всех чувств. А потому, по мере как зиждительные движения в теле ослабевают, ослабевают и чувства, а ежели чувства ослабевают, то и боли уменьшаются, даже как обе совсем исчезнут. Господин Боергав в своей химии говорит, что излишний жар производит сгущение и непорядочное обращение крови, от чего малые жилы в мозге и в других местах запорошаются и приключают человеку лишение чувств и смерть. Я то же скажу и о самом охладении, которое противное соделывает, и охладевшая кровь, тихостью движения своего во онемение и в нечувствие приводя члены, приключает смерть. А по всему сему я заподлинно могу сказать, что ближе человек к концу своему приближается, то менее болезни ощущает. В пример сему скажу, что, хотя я видел многих умирающих, но видел всегда боль их предсмертную умаляться, и сие показывалось уменьшением их стона. Возьмем в пример, от параличной болезни, соединенной с апоплексией умирающего человека, яко я единому такому случаю свидетель был. Пораженный сей болезнью человек вдруг теряет язык, память и чувства, в лечениях употребляют кровопускание, шпанские мухи, рвотное, электризацию, но сильно пораженный сей болезнью, в беспамятстве лежа, никакого знака ни вздроганием, ни движением никаким не показывает своей чувствительности, хотя оказывает тягость дыхания, но редко или и никогда стенания не слышно, а потому и ясно есть, что уже толь сильные болезни, яко себе изображают, он не ощущает. И за главный знак приближения смерти доктора считают, когда человек перестанет вдруг чувствовать всю боль. А посему чувствие болезни есть не смерть, в последнюю же секунду, и когда умрет человек, то уже и болезнь власти над ним не имеет.

Не все же тяжкие и мучительные болезни есть предзнаменование смерти, но многие, которые и жесточайшие терзания телу производят, смерти не приключают. В пример сему можно представить болезнь каменную, подагру, плерезию, колики, мигрень и зубную, кои, так можно сказать, натуральные; но есть и другие, которые суть случайные, яко: разные раны, изломления кости, вывихнутие какого состава, все сии, которые я именовал, а есть и другие, которые несносную боль приключают. И если бы в самых жестоких терзаниях единой из сих болезней вопрошен был человек, лучше ли он желает, чтобы несколько суток продолжилось его мучение или в несколько минут он, лишившись всех чувств, умер, - не уповаю, чтобы нашлось много тех любителей жизни, которые бы самую скорую смерть долго продолжительному и часто возвращающемуся мучению не предпочли. А потому не всякое жестокое мучение есть к смерти, и самая смерть не есть толь болезненна, как страшливые себе представляют.

II

Что мы покидаем, лишаясь жизни? Сие достойно рассмотрения. Я же думаю, ничего. Сия причина, кажется, требует двух разделений. Первое: что мы покидаем в рассуждении наших ближних, которых мы любим и которые нас любят и коим наше естествование есть нужно? И второе: каких мы удовольствий, ощущаемых нами в жизни, лишаемся?

Не могу я оспорить, чтобы не приносило некоторые тягости разлучение оставить своих ближних и друзей. Воспоминание удовольствий, которые с ними вместе вкушали, изображение их сожаления, а паче, если чувствуешь, что самое твое естествование есть нужно для них, суть такие обстоятельства, которые и лишающего (лишенного?) всего чувствительного человека могут тронуть.

Но прежде, ежели нам вдаться в совершенное огорчение о сем, рассмотрим и самые сии толь жестокие являющиеся нам обстоятельства, с тем твердым духом, который прямое любомудрие производит, и с той беспристрастностью и предвидением, какого требовать надлежит от просвещенного разума.

Жалеет человек при часе смертном о ближних своих и о друзьях. Но сии ближние и друзья суть ли сами бессмертны? А понеже они не суть, то тот же рок самим им угрожает, и колико каждый дожив, не говорю до поздней старости, но и в среднем возрасте, если подумает, лишился родственников, свойственников и друзей своих, да неисчислить все сии огорчения, приключенные их смертью, и да подумает тогда, восхочет ли еще множество их претерпеть и под видом, яко бы желал себя сохранить для сих ближних людей, остаться последним из всего своего поколения и знакомства. А если учинить такие размышления и после сего будет оставшихся сожалеть, то явно будет видно, что не толь сожалеет о том, что оставляет естествующих, как о том, что сам естествовать престал.

Что же касается до того, чье естествование есть нужно остающимся, сие важнейшее обстоятельство представляет, ибо хотя закон нас и научает, что должны мы судьбу свою предати в волю Вышнего, хотя зрим множество примеров, что сироты, оставленные, казалось, без всякой помощи, непредвидимыми случаями величайшее счастье себе соделали, но, пока душа наша не разлучилась с телом, по взаимному ее союзу с плотью, мы, яко плотские, и помышляем и подлинно можем сожалеть, что ближние наши приключенной нам смертью помощи лишаются. Но нет ли при сем нашего и самолюбия, что мы иногда себя и тогда полезными почитаем, когда в самом деле вред наносим? Не одиножды мне случалось слыхать, что по умертвии главного в дому, все вопияли, что дом сей исчезнет, но, напротив того, в совершенном возрасте бывшие, вступая в правление домом, к трудам состарившегося родителя труды свежей юности прилагая, привели в лучшее состояние дом, нежели он когда бывал; оставшиеся малолетние сироты нашли себе опекунов, которые исправили их дела, иногда и запутанные, и они при возмужании в лучшем состоянии себя нашли, нежели когда родители их бывали. Вдовы, хотя не могли соделать толико прибыли, но, по крайней мере, бережливостью своей то наградили. Юноши, не имея надежды на родителя, искали достоинствами своими по службе себе счастье получить. Правда, что много можно представить и противных сему примеров, где во всех частях светского счастья кончиною родителя дети потеряли, но какие? Такие, которые, надеясь на родительское защищение, по службе и по должностям своим ни к чему не прилежали, пока достойный или случайный родитель их поддерживал, по тех мест недостоинства их закрывались, но вместе со смертью того, и все пороки их явны всем стали. Другие, которые при родителях своих накопили множество тайных долгов, вскоре оставленное родителем имение размотали, по сему уже не смерть родителя причиной, но худые нравы сих, которые бы долго ли или бы коротко, всегда в такие проступки ввалились, и тем бы неисправнее, что молодой может очувствоваться, а заматеревший в порок никогда, да и некогда будет.

Но за всем сим предел положен, его же прейти невозможно, что всякий родившийся должен умереть, страшливый смерти человек тужит, что оставляет детей, родственников и друзей своих, но тужит он, зная, что и они, долго ли или коротко, ту же судьбину вкусить должны. А потому, если он не умрет прежде, то те должны прежде его жизни лишиться, если прямую имеет к ним любовь, возжелает ли он быть погребателем всех себе любимых? Возжелает ли при старости дней своих, яко другого века человек, оставшийся один, по гробах и пеплах их, смоченных его слезами, без помощи и без сожаления прожив в горести последние дни своей жизни, воздать последний долг природе? Да воззрит кто именитый, кои наиболее ощущают страх смерти, на множество портретов его предков, служащих украшением его комнатам: они безмолственно ему вещают, что жили и умерли и что он к той же судьбе должен изготовляться, да, отогнав мирские мысли, войдет таковый в ту свою комнату, он узрит в ней не украшения, но погребательные знаки, показывающие тленность естества человеческого.

Но воззрим, чего лишаемся из благ света? Да рассмотрит каждый человек прилежно свою жизнь, да исчислит все свои приключения с самого своего младенчества, болезни, которые его отягощали, труды, которые он подъял, огорчения, которые он в доме своем и вне имел, слезы, которые он по ближним своим излиял, неудачи во многих его предприятиях, неправосудия и гонения, которые претерпел и, наконец, недостатки, которые его отягощали; да исчислит, говорю я, то, сколько найдется таких дней, которые он спокойствием и удовольствием чистым пользовался? Не скажут ли многие, что оно им почти не знаемо есть, и если когда они его ощущали, то сие было подобно лучу солнечному, на краткое время являющемуся из среди грозных туч, или блеску молнии, в единое мгновение являющейся и в единое мгновение исчезающей. Господин Монтескье, говоря о самоубийцах, никак не удивляется дерзновению их. Он говорит, что сие есть дело, от исчисления зависящее, что если человек найдет по исчислению, что то, что он претерпит, расставшись со светом, есть менее оного, что он претерпит, оставаясь на свете, то, естественно, изберет себе то, где меньше надеется претерпеть. Сим я, однако, не побуждаю кого к самоубийству, ибо не сказал я, однако, как и господин Монтескье, чтобы учинено было сравнение с тем, что потеряет; а потеря, действительно, есть ненаградимая, то есть потеря своей должности с терпением сносить то состояние, в которое Бог нас предопределил; потеря, которую уже мы наградить никак не можем, ибо, лишась жизни, преступления наши неисправляемы становятся. Но когда не нашим преступлением, но порядком природы достигаем мытого конца, который освобождает нас от всех сих беспокойств, несчастий и сует, изводит нас от того света, где даже все блага наши суть растворены некой горестью, а злы суть часты, то не должны ли мы, если не возрадоваться, по крайней мере, с терпением и без ропота вкусить неизбежной чаши, изготовленной всем смертным, и не почитать сие каким злом? Ибо ничто Богом не соделано ко злу, но к благу; и сей Отец милосердный, создавший нас, питающий, снабжевающий, от коего все благо зависит, конечно бы, не учинил сего часу, если бы Он в самом деле не был благ и полезен роду человеческому.

III

Приступаю к третьему вопросу. Как умираем? Я уже выше сказал, что умираем мы безболезненно, ибо сохранение и лишение чувств не может быть в единое время. Но со всем тем, чувствование, что мы из бытия в небытие переходим, делается ужас душе нашей. Является, что сие есть чувствие, естественное души нашей, омраченной соединением ее с телом, почему она и не может ясного понятия о самой бессмертности своей иметь. Ибо не душевное чувствование, но рассудок наш уверяет душу нашу в ее бессмертии. Но как остается, однако, в ней ощущение ее бессмертия, то представление какого уничтожения ее бытия ее возмущает? Но, оставя бессмертие души, основанное на философических доказательствах и на предании святой нашей веры (ибо не богословский труд пишу), представим хотя себе, что смертью в ничто превращаемся. То и в сем случае я не знаю, чего трепетать. Если я довольно доказал, что время нашего жития в свете несть иное что, как труд и болезнь, то, кажется, и самое уничтожение не страшно, потому что, если лишаемся мы им каких удовольствий, лишаемся тогда же и всех злоключений, которых, конечно, более в свете есть. Страждущий в болезни и в тяжкой работе находящийся раб, нес удовольствием ли ожидает, чтобы сон чувства его успокоил? Не счастливыми ли считает те минуты, когда, погруженный во сне, лишен пребывает своих чувствий? То, страшливые смерти, почтите, что вы засыпаете на неизвестное вам время или навеки; почтите, что, если сим крепким сном вы лишаетесь малых благ, лишаетесь и больших зол. Если вы лишаетесь бесконечных ваших мирских надежд, зависящих от счастья, лишаетесь и всех несчастий, которые вас могут постигнуть.

Но коль превосходно должен тот в бодрости укрепиться при сем последнем часе, который есть уверен в бессмертии души и в правосудии и милосердии своего Создателя, который век свой направлял, колико мог, по Его закону, который в смертном часе не иное что зрит, как переселение в лучшее состояние того, что прямо его существо составляет, несдерзостью, однако, полагает сию надежду, но утверждаясь наиболее на благости Божьей. Упоенный такими чувствами человек, конечно, возрадуется о приближении того часа, который, разреша души его бренные узы, есть путь к приближению до Высшего Естества. Се есть истинная победа веры, иже и над самою смертью восторжествует.

РАЗГОВОР О БЕССМЕРТИИ ДУШИ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Обыкновенно, когда читают какое сочинение, то хотят знать имя сочинителя и причины, побудившие его к сему сочинению. Я, колико возможно, удовлетворяя всем тем, кто возьмет труд следующее сочинение прочесть, на первое скажу, что не нахожу нужным имя мое провозгласить, образ мыслей моих довольно виден в самом сем сочинении, но что касается до причины, побудившей меня, человека, мало упражняющегося в метафизике и богословии, сему предложу здесь повествие.

Еще в 1781 году, быв в деревне, случилось мне занемочь жестокою коликой, которая трое суток у меня беспрерывно продолжалась. Среди мучений и терзаний сей тяжкой болезни, препровождая ночи без сна и считая, что болезнь сия может и смерть мне приключить, размышлял я о бессмертии души. Благодатью Господней от сей болезни я освободился и хотел тогда же во время болезни соделанные мной размышления положить на бумагу, что мной и зачато было, но многие другие застигшие меня недосуги не дозволили мне тогда сего окончить, и так протекло семь лет до сего 1788 года. Ныне же, читая труды Платона, греческого философа, особливо восхищен я был его беседой, именуемой Федон, где он представляет Сократа, осужденного на смерть и, прежде нежели выпить яд, в самый тот день с друзьями своими беседующего о бессмертии души. Воистину сия преизящная беседа долженствовала бы у меня отнять охоту, чтобы о такой же причине писать; но я, удивляясь мудрости Платоновой и изящности сей беседы, приметил, что поелику человек, и человек эллин, он все нужное по утверждению бессмертия души вмести, но недостает в сей беседе того, чему и быть не можно, то есть просвещения христианским законом и после учиненных в естестве откровений. Сие побудило меня, в подражание Платону, сочинить подобную же беседу о бессмертии души. Но первая мне трудность предстала, кого я для сего изберу разглагольствователями, чтобы люди были не вымышленные, обстоятельства их известные, и особы бы их довольно именитые, дабы привлечь внимание читателей.

Размышляя о разных случаях, бывших в отечестве моем, представился мне случай несчастной смерти обер-егер-мейстера и кабинет-министра Артемия Петровича Волынского: мужа именитого своими заслугами, учиненными еще Петру Великому, делами, в которые он был употреблен, и своим разумом и который, наконец, при императрице Анне Иоанновне и при бывшем тогда при ней герцоге Курляндском, обер-камергере Бироне жестокую и поносную смерть претерпел. Не буду я из почтения к монархине, тогда царствующей, описывать о деле сего Волынского, ибо беспристрастному и разумному человеку по самому обнародованному тогда манифесту может видимо быть, преступление или несчастье есть виной его поносной смерти. Купно с ним многие другие погибли и претерпели, о которых колико до сведения моего дошло, все были люди отличной честности и разума, и сие, по крайней мере, делает честь Артемию Петровичу Волынскому, что друзья его таковы были.

Не упоминаю я о прочих, дабы не подать причины огорчения их потомкам, но должен я именовать Андрея Федоровича Хрущова, мужа отличной добродетели, разума и учения, любящего философию и прилежавшего к ней, переведшего тогда изящное сочинение Ламота Фенелона "Похождение Телемака, сына Улиссова". Сего я избрал в разглагольствователи в моей беседе, которая тем еще более имеет сходство с "Федоном" Платона, что и Хрущов сей в таких же обстоятельствах находился, как Сократ.

Трудность мне настояла сыскать второго разглагольствователя, ибо легко было в Афинах то сыскать, где осужденные на смерть были посещаемы их друзьями и родственниками, но в тайную канцелярию никто, кроме судей, пристава, стражей и палачей, не проникали. И так избрал я для сего пристава, который был у всех несчастных, содержащихся по сему делу, - Никиту Федоровича Коковинского, тогда бывшего гвардии офицером. Сей человек был честный, разумный и при наблюдении порученного ему дела сострадателен и с самой опасностью себе за его сострадание к несчастным, содержавшимся под его стражей.

Сия история есть сего сочинения и объяснения о разглагольствующих; как же я исполнил, сие предаю на суд читателей.

Мая 12 дня 1788

О БЕССМЕРТИИ ДУШИ

Разговор

Хрущов, Коковинский

Хр. Кто тут?

Кок. Я.

Хр. Вы необыкновенно рано меня посетили.

Кок. Увы! Возложенная на меня должность, к огорчению моему, меня делать сие заставляет, и я истинно сожалею, если покой ваш помешал, ежели вы его имели.

Хр. Я очень спокойно спал, но приход ваш, приведший в движение солдат, от шума я и проснулся. Который час?

Кок. Два часа пополуночи. А как еще рано, то я спешу от вас отойти, дабы дать время вам успокоиться.

Хр. Если вы не имеете другой нужды, как только мое успокоение, то, напротив того, я вам одолжен буду, чтобы вы побыли здесь, дабы я имел удовольствие с вами побеседовать, ибо старается отягченное тело подкрепить сном, кто к новым трудам его изготовляет, а как уже се есть последние часы моей жизни, то мне лопостья сего душе моей беречь нечего.

Кок. Хотя во все время вашего несчастья находил я в вас удивляющий меня твердый дух, но из слов последних ваших начинаю я примечать, что приближение жестокого часа вас смущает, а сего ради не могу оставить, чтобы не сделать вам напоминания, что в толь злоключительном состоянии, в каком вы теперь находитесь, еще есть две надежды, которые вас должны подкреплять: первая - милосердие Монаршее, вторая - благость Божья.

Хр. Я не знаю, государь мой, с чего вам показалось, что я теперь смущен, ибо я вам уже сказал, что я весьма сладко спал, а смущенный, каковым вы меня представляете, не может толь сладко вкушать успокоения. Что же вы мне представляете две причины ободрения, то поверь мне, милостивый государь, что на первую я никак надеяться не могу, ибо мои или, лучше сказать, Волынского неприятели никогда не дозволят, чтобы мы живы остались. Да хотя бы и против всякого чаяния, я и жив остался, то размученное мое тело, которое я со справедливостью лопостьем назвал, заставить в счастье ли или в несчастье, со стенанием и мучением, препровождать остаток дней моих тягостнее человеческому естеству, нежели единый час смерти. Правда, что смерть ко мне приходит неестественно, а при том и поносная, но мы ли управляем своей судьбиной и нет ли на свете неисчетного числа случаев, в которые мы прежде, нежели бы природой определено было, жизни лишаемся? Поносность приближающейся ко мне смерти, конечно, может устрашить благородно рожденного человека, но, любезный мой, преступление делает стыд, а не казнь, истина, долго ли или скоро, явна может быть. Но я прекращу сие, дабы и вам не нанести беды слушанием и сих невинных моих слов, и первое тем заключу, что понеже каждый человек должен умереть, то что в том нужды, сегодня или завтра сие воспоследует и каким бы образом то ни было: на постели ли спокойно или как инако.

Что же касается до второго предложенного вами мне ободрения, то поверь мне, государь мой, яко человеку, всегда ненавидящему ложь и который и еще в теперешних обстоятельствах отдаленнее от нее находится, что я во все время моей жизни полагался на благость Божью и бессмертие души почитал, яко драгоценнейший дар нашего Создателя, а потому не реку, что умираю, но переселяюсь или, лучше сказать, заставляют душу мою переселиться, разруша дом, где она пребывает.

Кок. Искренне радуюсь, что нахожу вас в таких мыслях, которые вам Божье милосердие обещают.

Хр. Неужели ли вы, государь мой, о сем когда сомневались?

Кок. Нет, но однако.

Хр. Я понимаю, может быть, найденные в моей библиотеке некоторые вольномыслящие писателей сочинения и некоторые мои разглагольствования, где, хотя я никогда ни Высшего Естества, ни бессмертия души не отвергал, но рассуждал общественно, чему мы можем и чему трудно верить, непонимающим людям подали причину такое о мне заключение учинить.

Кок. Может быть, а к тому же все почти ныне, которые наиболее к чтению прилежат, каковы есть вы, многие мысли весьма смелые и несогласные с тем, что вы теперь говорите, имеют.

Хр. Простите мне, что вам оспорю. Вы сказали, каков я, нет, государь мой, каковы они, ибо извольте быть уверены, что те только, кто без основания и размышления читает, могут сии великие истины испровергать, но я читал с основанием и не с тем, чтобы пред вящими себе невеждами, поправ дерзко, что в беседе, похвалиться, но для знания самых тех истин, о которых думают, что я сомневаюсь. А как никакого знания не можно приобрести, не познав ему противного, то сие и заставляло меня читать многие такие дерзкомыслящие сочинения, которые истинно не развратили моих мыслей, но паче самыми слабыми своими доводами против привычных истин меня в оных утвердили.

Кок. Не время теперь какими возражениями толь утешительные вам мысли истреблять, но как я признаюсь, что весьма мало в жизнь свою читал, а еще меньше и о толь важных причинах размышлял, то не уповаю вас поколебать, а паче желаю от вас научиться и сие будет лучшее возмездие, каковое я получу за тяжкую и неприятную должность, ныне на меня наложенную, и ежели поступком своим я вам доказал все мое соболезнование, коликое мне возможно было доказать.

Хр. Охотно, государь мой, хочу я в приятное сие разглагольствование вступить, а желаю токмо слышать ваши сомнения.

Кок. Я и собственно сам не имею, а для того токмо предложу те возражения, каковые мне в беседах случалось слыхать.

Хр. Очень хорошо, я на все согласен.

Кок. Говорят, что бессмертия души, кроме веры и откровения, понять не можно. Почему же вы уверились в сем?

Хр. Я уже сказал вам, что чтущие без основания и не размышляющие находят в сих истинах сомнение, но не те, которые противным тому образом читают. И так я вам, государь мой, скажу, что я в сем не только верой и откровением уверен, но 1-е почти математическими доказательствами, 2-е - собственными моими чувствиями, 3-е - согласием всех народов света, 4-е - согласием почти всех мудрецов, 5-е - собственным поступком тех, которые сие испровергают, 6-е - правосудием Божьим и, наконец, 7-е - не токмо, яко христианин, верой, но и верой, основанной на преданиях таких, которым здравый рассудок и самая строжайшая философия верить повелевают.

Кок. Всякое слово ваше приключает мне новое удивление и сожаление, что я не мог, в молодости моей прилежа к наукам и чтению, достигнуть до ясного познания толь великих истин. Однако позвольте мне, государь мой, вам сказать, что хотя я и не учен, однако довольно знаю, что математика - есть наука протяжения тел или их содержания, то как возможно, чтобы вы чрез науку, имеющую себе в предмет единые тела, могли до познания невещественных вещей достигнуть?

Хр. Когда я, государь мой, говорю в сем случае о математических доказательствах, то сие не разумеется, чтобы я мог линиями или какими исчислениями бессмертие души доказать. Высокая сия причина есть совсем несовместима с чувственными какими доказательствами, но, как математика имеет оные всегда ясные, на происхождении и на сопряжении линий основанные, утвержденные на малом числе аксиом, так и мои доказательства будут основаны на чувствиях самой души, на ее действиях и на неоспоримых истинах, и так не сказал я точно, что докажу математикой, но почти математическими доказательствами, сиречь по методе математической.

Кок. Желаю весьма я слышать оные, и сие не из одного любопытства, но также и для самой моей пользы, ибо истинно считаю, что ни один человек не может быть совершенно спокоен, если не уверен твердо в бессмертии души.

Хр. Расположении ваши суть честного человека, каковым вы оказали себя во все время моего несчастья. Но я и в сем несколько вам оспорю. Первая часть вашего предложения есть справедлива, но вторая несправедлива, ибо честный человек подлинно имеет пользу желать бессмертия души, но развратный и злой, не предвидя в бессмертии ее как токмо тягость и наказание от Вышнего Естества, конечно, предпочтет, чтобы вместе с телом и душа его исчезала.

Кок. Правда, государь мой, и я признаюсь в моей ошибке, но пожалуйте, приступите к вашим доказательствам.

Хр. Охотно, государь мой, но для сего надлежит сперва, чтобы вы на некоторые мои вопросы согласились.

Кок. Я их с прилежанием буду слушать и открытно мысль мою скажу.

Хр. Они весьма легки, и первый: чувствуете ли вы, что вы есть?

Кок. Удивительный вопрос! О чем о сем и спрашивать? Я сижу с вами, разглагольствую, следственно, как мне сего не чувствовать?

Хр. Так, милостивый государь, и аксиомы математические сперва не важнее сего кажутся, ибо подлинно кто не знает, что часть менее, нежели целое? Или что равные количества, на равные разделенные, равное составляют? А однако сии толь простые положения всю превыспренную науку математику произвели. Подобно и сей вопрос, являющийся толь прост, может до многого познания нас довести. Но я продолжаю: а кто вам сказал, что вы есть?

Кок. Час от часу вы меня удивляете, но я вам повинуюсь, потому что я чувствую.

Хр. Да чем же вы чувствуете?

Кок. Всем.

Хр. Простите, я помогу вашему ответу: вы видите очами, вкушаете языком, обоняете носом, слышите ушами, чувствуете всем телом. Не так ли?

Кок. Так, государь мой.

Хр. Следственно, государь мой, чрез несколько часов, когда окончится моя жизнь, я все еще чувствовать буду.

Кок. Ах, государь мой, мертвый уже чувства не имеет.

Хр. Но по вашему положению или, по крайней мере, в чем вы на объяснение мое согласились, когда члены человеческие чувство производят, следственно, пока они еще целы пребывают, чувствие в них еще должно сохраниться, а потому очи мои и у отсеченной головы могут видеть, нос обонять и прочее?

Кок. Вы приводите меня в смущение, и я не знаю, что вам отвечать, но истина есть, что сего не будет и тело, лишенное души, лишается своих чувств.

Хр. Сего-то я ответу от вас и хотел. Следственно, истинно есть, что без души мы чувств не имеем, а потому и все наши чувства происходят от нее через орудия тела, и так ясно есть, что бытие наше нам чинится чувствительно через душу нашу.

Кок. Сие вы для меня толь ясно доказали, что я ничего лучше и доказательнее не слыхал. Но не могут ли вам некоторые сказать, что чувствие происходит от крови, которая когда истекает или охлаждается, то и чувства пропадают?

Хр. Сие возражение мне известно, но из сего следует, что чувства наши или душа суть разлиянные во всей крови и по всем членам.

Кок. По сему мнению так является.

Хр. Но ежели кто на баталии или каким другим случаем потеряет какой член, яко руку или ногу, уменьшается ли в других частях его тело или разум и рассудок его меньше ли становится?

Кок. Нет.

Хр. А ежели у кого пустят кровь, уменьшается ли его разум и чувства?

Кок. Нет.

Хр. Следственно, не от крови единой сии чувства происходят, но от некоего естества, которое в нас обитает и распространяет свои действия по всему телу, употребляя члены наши яко орудия к принятию чувствований, ибо не меньше душа премудра в том, кто лишен зрения или слышения, и сие токмо знаменует, что орудия сии неисправны.

Кок. Конечно так, и никто, кажется, против сего спорить не может.

Хр. Понеже вы согласились, что душа обитает в человеке, то где же она обитает?

Кок. Я истинно не могу ответствовать на сей вопрос.

Хр. Ни я, но должны, кажется, мы сие стараться сыскать.

Кок. Да каким образом?

Хр. Прошедши по степеням от того, что мы ощущаем.

Кок. Сие мне все кажется непонятно.

Хр. Может статься, что разглагольствие наше и приведет сию темную причину в некоторую ясность. А я и начинаю вопросом. Вы уже прежде согласились, что чувства, которые мы ощущаем, не от единого тела или чего вещественного происходят, но начально от души.

Кок. Конечно.

Хр. И в том мы согласились, что урезания единой части не отнимет чувствия других частей и не делает помешательства разуму?

Кок. Точно так.

Хр. То и кажется, что душа есть разлиянна по всему телу, но как скоро отрезается какая часть, то она отступает в другую?

Кок. По сим обстоятельствам так является.

Хр. Мы также в разглагольствии своем видели, что тело, лишенное души, чувств уже не имеет?

Кок. Конечно, так.

Хр. Но каждого ли члена усечение производит изгнание души из тела, яко ежели у кого отрубят палец?

Кок. Нет, но отсечение или повреждение главных членов, яко головы или прободение сердца и подобное.

Хр. А посему не ясно ли, что душа должна токмо обитать в наших главных членах, которые вы наименовали, и в подобных?

Кок. Сие кажется неоспоримо.

Хр. Прежде уж мы согласились, что усечение небольших членов, яко руки и ноги, не лишает человека рассудка.

Кок. Конечно, так.