Тут псалтирь рифмотворная 172 страница

Если теперь распространить слово sensus на все разновидности чувств, что, думаю, больше никому не покажется рискованным, то уже Лукреций говорил именно то, что говорю я: quid nobis certius ipsis Sensibus esse potest, quo vera et falsa notemus. А недавно я вычитал из одного поэтического альманаха следующую [49] мысль: ужасно неблагодарен рассудок, стыдящийся собственных чувств, которым он, однако, всем обязан. Уже Геллерт был на пути к этому, во всяком случае так его можно понять. Если бы всякий человек мог извлекать истину только из чуждых ему абстракций, максим, изречений мудрецов и систем, из законов и внешних предписаний, а иначе никак, то в этой жизни никто не был бы уверен в себе, даже если бы речь шла о повседневных домашних расходах. Но поскольку он может искать ее только в сопоставлении и объединении всех своих чувств, он не нуждается во внешней помощи и в дальних путешествиях за тем, что находится у него дома. Сказанное об этом Геллертом так прекрасно, что я не могу не переписать эти строки, хотя бы финал: 1 Ч. Басня 41.

Vielleicht daЯ mancher eh die Wahrheit finden solte,

Wenn er mit minder Mьh die Wahrheit suchen wolte.

Und mancher hдtte sie wol zeitiger entdekt,

Wofern er nicht geglaubt, sie wдre tief verstekt.

Verborgen ist sie wol, allein nicht so verborgen,

DaЯ du der finstern Schriften Wust,

Um sie zu sehn, mit tausend Sorgen

Bis auf den Grund durchwьlen muЯt.

VerlaЯ dich nicht auf fremde Mьh, [50]

Such selbst, such aufmerksam, such oft, du findest sie.

Die Wahrheit, lieber Freund, die alle nцthig haben,

Die uns als Menschen glьcklich macht,

Ward von der weisen Hand, die sie uns zugedacht,

Nur leicht verdekt, nicht tief vergraben.

И даже не так, но ее ингредиенты просто словно бы разбросаны, мы лишь должны попытаться собрать, сопоставить и объединить их, и это действительно не так уж сложно.

Так вот и можно искать истину в нашем собственном духе, и скорее только в нем, а не во внешнем мире, поскольку все разглагольствования о свете, ясности, явственности в последнем сводятся исключительно к убогой метафоре. Вообще, дело обстоит не так, что свет от внешних вещей попадает в наш дух, но как раз наоборот. Возможно, некоторые читатели опять покачают головой и заворчат о любви к парадоксам, неясности, неологии, безвкусице - но если только вы вначале проявите у себя все отдельные чувства и вспомните, как через сопоставление и урезонивание последних только и возникает то, что мы обычно именуем светом, а именно различение даже абстрактнейших предметов, то обнаружится, что я прав. [51]

О душевных чувствах, как материальных (сенсорных), так и эмотивных, можно было бы сделать еще очень много замечаний, но для начала вполне достаточно уже сказанного. Только относительно морального чувства, No 24, требуется еще некоторое пояснение.

Существенное в нем состоит в стремлении только к большему из двух или более довольств, которые можно получить. Если это чувство возбуждено, ничего из того, что дух уже имеет, не кажется ему достаточно хорошим, сколь бы замечательным оно ни было. Хорошо же то, что приносит довольство, истинное или мнимое, здесь безразлично. Чем оно возбуждается, и происходит ли это с надлежащими вещами - это другой важный вопрос, который я разъясню в дальнейшем. Но то существенное, что отличает его от других разновидностей чувств, само содержит четыре момента. 1) Исключение недовольства (нестыковки, отрицательности), как уже не раз отмечалось, всегда оказывается самопонятным, но здесь обнаруживается дополнительное обстоятельство: посредством этого чувства из двух недовольств, избежать которых в данном случае невозможно, дух выбирает меньшее. Матросы капит. Харрисона, которые под угрозой голодной смерти были вынуждены пойти на убийство одного из членов своей команды, решили начать с негра, который тоже был на борту, так как он выглядел менее похожим на них, хотя, [52] конечно, само по себе это вызывало у них большое отвращение. 2) Если несколько довольств могут соседствовать друг с другом (в чем еще вначале надо удостовериться), то он никоим образом не захочет упустить меньшие. Отсюда очевидна неизбежность свободы в собственном выборе довольств, порча от принуждения, торопливости, расстройства. 3) Если они совместимы, то самое большое он оставляет напоследок. И даже если возникают какие-то неудобства, то пусть они будут сейчас, лишь бы не в будущем - вот прекрасная черта нашего духа, наделенного знанием также и множества важнейших последствий. Лучшее он всегда хочет вкушать в последнюю очередь, не лишать себя заранее ни одного из довольств (меньшее в сравнении для него как ничто), смотрит, стало быть, не только на наличное Теперь, но нередко заглядывает далеко в будущее, приберегает для себя самое лучшее, между тем претерпевая часто действительно сильные и долгие страдания, и 4) подвергает себя при несовместимых подходящих вещах (ведь именно в подходящей вещи нами мыслится довольство, и только ввиду последнего она является для нас подходящей) тяжелейшим лишениям, если только может предвидеть, что позже в результате этого обретет еще более насыщенное удовольствие.

Хотя и несомненно, что это чувство изначально заложено в духе, но, как и всякое другое, оно проявляется и замечается им лишь в результате частого долгого применения и использования. Уже дети обнаруживают его, [53] хотя оно остается у них безмолвным до тех пор, пока они не научаются все время единообразно действовать в соответствии с ним. Но чем дольше и внимательнее продвигается человек по своему жизненному пути, тем краше оно проявляется, конечно, caeteris paribus, во всеобщем равновесии или равнодейственном применении всех чувств. Только не надо говорить, что это были бы не первоначальные чувства, а результаты, выводы, целенаправленные размышления. - Разум для нас сейчас не что иное, как ряд результатов, но разве они не проистекают из способности духа чувствовать также и каузальные связи? Значит, и здесь венчанием нашего characteris distinctivi (так я здесь кратко назову ее, ниже выяснится, прав ли я) является способность чувствовать то, что оптимально подходит нам в целом, что лучше всего служит целому. И что же это?

Это внутренняя удовлетворенность; применение нашей собственной силы должно сообщать нам, что принесет нам настоящее благо: это не должно просто падать с небес, случайно подворачиваться, привноситься или быть получено в дар от других, так что мы оказывались бы исключительно в роли тех, кто угощается лакомством, а не тех, кто приготовил и достал его. Мы живо чувствуем, что это нам больше по вкусу, рассматривая самих себя с нашим собственным Ingedцm. Это нижнесаксонское [54] слово объединяет два других: "собственность" [Eigenthum] и "внутреннее" [Inwendiges], исключая, стало быть, все заимствованное, насажденное, навязанное, чуждое - то же, что и парцель, но образовано многообразным, variis, украшающим целое и придающим ему ценность. Что если бы в высоком немецком ввести слово Eingethum? Кто, следовательно, действительно хочет быть на высоте, должен принимать из всего, что предлагает ему мир, только то, что он сумеет переработать своим Ingedцm, а значит 1) прежде всего избегать спешки в довольствовании, от которой бывает только страдание и разочарование. Лучше с расстановкой, но по-хорошему, чем суетливые, грубые урывки, скачки и погони за каждой куколкой и лошадкой. Но 2) точно так же - прилепленности к старому, традиционному, привычному. В двух этих моментах - медленно, но вперед! - и заключена истинная польза искусства улучшать нашу жизнь, делать ее более моральной и правильной. Вся наша жизнь есть постоянное продвижение к совершенству довольства, которое, чем дальше, тем лучше мы сами можем свободно находить, выбирать и устраивать. Если раньше нам так плохо это удавалось, то это происходило исключительно из-за того, что мы сами ошибались (nos ipsi nobis defuimus), грешили, перескакивали операции духа, не исправляли первоначально незначительную дикость и неловкость, не объединяли все наши чувства, [55] не хотели стать по-настоящему рассудительными, но суетливо скакали, получая много тычков и переломов, испытывая множество крушений и падений; и даже сейчас, поумнев от понесенного ущерба, так и не исследовали - честно, беспристрастно и с применением всех наших способностей - источник наших напастей, но оставались в плену предрассудков, шли за нашими отцами и никогда так и не видели света - не научились различать вещи, ибо не сопоставляли все наши чувства, а ведь только это позволяет различать. А поскольку Создатель дал нам все наши способности для того, чтобы мы использовали их по назначению, а именно, дабы, прилагая их, усматривать для себя довольство, замечать, устранять и предотвращать ошибки, как мы это требуем от любого подростка; то мы можем винить только самих себя и ожидать помощи лишь от честного признания нашей глупости и своенравия, отказа от них и искреннего углубления в самих себя, в это внутреннее святилище, созданное Богом праведным, благим, превосходным и прекрасным, Еккл. 7, 29. И не стоило так держаться за любезную старину.

Дух всегда с самого начала, хоть и смутно, ищет совершеннейшего полнейшего довольства. Он хочет и [56] имеет в виду только его; он охотится за ним и на каждом шагу надеется найти его - вот я поймал его, но только на миг - здесь, по крайней мере, надежно - но и на этот раз не насовсем - и так далее. Тот, кто не знает механизма духа и насмотрелся на плачевные иллюзии и ошибки, свои собственные и других людей, начинает притворно иронизировать, ворчать или даже выть по этому поводу и поносит все наше существо и здешнюю жизнь как дурное, дурное, превратное сновидение, где все совершенно ничтожно, суетно и недостойно упоминания, как в первых 4 глав. Еккл. Но как только человек убедится, что он свободно и самостоятельно должен находить себе все довольства, на обучение чему, имея в виду сопоставление множества чувств, стоит потратить силы и время, и что он должен постоянно прогрессировать в этом направлении с самых первых суждений, хотя конца мы увидеть и не можем; ни иронии ни сомнения, по сути, не останется.

Моральность духа состоит, стало быть, в обладании не совершенством, а чувством, что ему больше подходит совершенство, чем несовершенное довольство, и поэтому чем дальше, тем предусмотрительнее нацеливается на него, стремится и желает его. Оно еще отсутствует, но является предметом поиска и все [57] больше обнаруживается в приближении. Мы еще не есть, но становимся, говорит д. Лютер, оно еще не вполне чисто, но готово очищаться. Завершение надо мыслить не статично, а в продвижении, progressive. К примеру, Иоганн представляет яблоко в готовом виде, а Михаэль считает, что оно не могло бы так восхищать нас без целого ряда изменений, предшествовавших его завершению или созреванию и обеспечивших последние. И вот это-то желание духа справить или произвести изменения, приносящие ему все больше довольства, все меньше упущений, является, при учете указанных выше четырех сопутствующих обстоятельств, моральным чувством, только через его употребление - как и всякое другое - превращающимся в побуждение, цель которого в данном случае называется совершеннейшим довольством, т. е. чтобы человек в меру своих знаний и возможностей радостно, приязненно и упоенно принимал и поддерживал себя и все свое окружение в тех пределах, в каких простирается сфера его деятельности. На практике оно мягко подталкивает его - по методу, каким всегда действует природа с толковыми людьми, - к уму, а в итоге и к мудрости, к тому, чтобы находить хорошие средства для своих целей, но не только, а еще и к соединению единичных целей, дабы они точнейшим образом соотносились с его главной целью, довольствованием по всем [58] направлениям, интенсивности и экстенсивности, обильности, красоте, чистоте и продолжительности. - В любой ситуации ты можешь выбирать между всеми довольствами, это твое право. Но лежит ли у тебя сердце к тому, чтобы выбирать меньшие? Ни один человек сознательно и намеренно не сделает этого, вообще ни один, если только он чувствует, чту является бульшим. Значит, это чувство подстегивает дух к напряжению его сил, коррекции и очищению их действий, понятий, выводов и настроений, обретению власти над собой, отказу от удовольствий, если они исключают более сильные последующие, возвышенности духа, мудрости, добродетели, и я не могу даже представить, что было бы при его отсутствии. Но так как оно есть у всякого, иначе и быть не может, если не впадать в абсурд, то преувеличил ли я, сказав, что это чувство венчает дух, составляя его главнейшую красоту, сокровище и достоинство? Разумеется, в сочетании со всеми другими видами чувства, из тех, что имеются у него, так что ни одно не может действовать без других, или будут неприятности.

Моральность, моральное чувство, моральный, правильный человек - что это, как ни живое, все возрастающее желание большего довольства, чем вкусили ранее, с такой ревностной скрупулезной точностью, что предпочтут [59] поститься, чем ограничиться кратким и ничтожным, не говоря уже о тех довольствах, которые приводят к раскаянию, или о самих по себе очень приятных, но мешающих последующему появлению бульших и отрицающих их. Оно иногда проявляется уже у детей, но тем отчетливее, чем дольше живет человек. И разве не в этом состоит различие между незрелым и старым опытным человеком? Посредством стыковки с миром (usus mundi) дух приходит ко все более широкому и глубокому различению мировых парцелей, подходящих вещей, а именно в том смысле, много ли они приносят довольства, больше или максимально и высшее, и в каких ситуациях, при каких обстоятельствах и условиях. Его чувства чем дальше, тем больше развиваются уже на одном этом различении, а поскольку его рассудок и воля оформляются исключительно его чувственной способностью, то соответственно этому возрастает также тонкость и сила его различения и желания, устроения и удержания лучшего довольства. То, что при этом он порой впадает в грубые заблуждения и ошибки, знаем мы все, как, впрочем, и то, что в итоге, - в итоге он постепенно замечает их и, как змея, ускользает от них. Он, стало быть, всегда живет согласно своей моральной природе, состоящей в том, чтобы выбирать наибольшее довольство, не абсолютное, но наибольшее для него, а потому должен иметь право на самостоятельный выбор, выбирать должен он сообразно своим собственным чувствам, а не [60] другие за него сообразно их чувствам, этого он долго не выносит, или становится аморальным, т. е. ужасным, злобным, коварным, порочным, негодяем, недостойным человеком, плутом - можно вспомнить и все другие крепкие слова, придуманные во всех языках для выражения в высшей степени презренного и омерзительного характера: в большинстве случаев они применяются очень правильно и метко, но, как хорошо известно многим, все здесь сводится к аморальности. Сила, красота и энергия чувств могут проявляться и у людей, которые умеют правильно применять их по отдельности, но в остальном лишены рассудка и понимания.

Теперь я должен разъяснить еще пару выражений, относящихся к делу и имеющих очень широкое хождение, а именно "сердце" и "нрав" и опять-таки "рассудок" и "дух". То, что человеческий дух является вещью, которую непросто наблюдать и познавать: он то такой, то другой, то полностью удовлетворен всем в мире, то в высшей степени конфликтует и враждует с ним и, что еще безумнее, даже с самим собой, было, пожалуй, непосредственной причиной того, что его стали составлять из совершенно различных частей - рассудка и воли; ума, души и нрава; разума и сенсорности; рассудка и сердца; ума и сердца - к примеру, Иван так характеризует своего нового друга: у него выдающиеся [61] умственные качества и благороднейшее сердце - и все кричат: браво! - как хорошо сказано. О другом, напротив, утверждается, что рассудком-то он богат, да вот сердце никуда не годится; его ум просвещен и весьма образован, но его нрав извращен до основания. О третьем говорится: рассудком он не выделяется, но сердце у него очень хорошее. О четвертом: он в равной степени тупица и злодей, его рассудок и сердце стоят друг друга. Что означает здесь сердце? Сразу ясно, что это фигуральное выражение, заимствованное от сопутствующих внешних обстоятельств и перенесенное на сам дух. Если кого-то трогают некие вещи, то вскоре он ощущает сердцебиение, к примеру от прекрасной музыки, прелестного пейзажа или вида, величественного здания, красивого человека - и он говорит, что его сердце лежит к ним. Что это, как не возбужденное чувство духа, приводящее в движение электрум и, значит, нервы и кровь; и тут не может вскоре не произойти изменения сердечного пульса - и человек схватывает это последнее проявление, как сенсорное, называет его именем весь ряд предшествующих двусторонних модификаций, довольствуется этим и приписывает [62] сердцу также и эмотивные побуждения или чувства. То, что наконец пришло время исправить это положение, я хочу продемонстрировать известным стихом "Ни рождение, ни право на наследство, лишь сердце возвышает и умаляет". Кто сможет из этого набора ясно различить предметы, познать заключенное в них многообразие (variorum) и оценить степень их довольства? Какое отношение к делу имеет право наследования и рождение? Это почти как если бы я сказал, что ни тункинское гнездо, ни пурпурная улитка или сияющий Питт (знаменитый чистейший бриллиант) не делают человека разумным. Чего бы еще напридумывать в nexu causali! Сердце должно возвеличивать и умалять человека - сердце? Да нет же, а вот чувства - пожалуй! Но какие? Сладострастник тоже ведь напирает на чувства, как и жестокосердный скряга или возгордившийся упрямец - значит мало отсылать к чувствам вообще, а тем более столь кратко и назидательно называть это сердцем и постоянно уповать на него. Нет, этот предмет заслуживает основательного исследования. Если проведешь его, узнаешь, что отдельные чувства могут, пожалуй, завести нас в лабиринт, но не вывести из него. Только тот, кто одинаково прилагает и развивает все свои чувства, - лишь его сердце, или нрав, может быть всегда хорошим, добрым, величественным, благородным, возвышенным, со временем всё лучше и приятнее. [63]

Приведенные выше соображения о моральности я должен был изложить несколько более обстоятельно потому, что они проливают наибольший свет на все назначение и наставление духа.

В этой связи я должен чуть подробнее разъяснить метафору света и ее следствия. Поскольку она распространена даже чрезмерно, то я лишь ненадолго задержусь на ней, раз и навсегда напомнив, что под этим подразумевается различение многообразного. Давно установленное разделение наших представлений и понятий на темные, ясные и отчетливые основывается исключительно на предположении, что дело здесь обстоит так же, как при действии лучей света на наш глаз - мрачная, непроглядная, совсем черная ночь, темно: ясно, когда уже можно различать предметы и указывать их признаки, смутно, когда последнего еще нет; отчетливо, когда уже можно указать признаки признаков, неотчетливо, когда эти признаки известны лишь смутно. Болтали, правда, еще и о глубоком познании и понятиях, но при этом меня всегда разбирал смех. Кто знаком с этим предметом, думаю, поймет меня. Когда же мы, бедолаги, проясним хотя бы необходимейшие наши понятия, [64] я не требую большинство, но хотя бы самые необходимые, от темноты и смешения которых мы терпим множество столь ужасных страданий.

Этому сходству мышления со зрением способствует еще одно сопутствующее обстоятельство, а именно то, что мы вообще еще не в состоянии сказать о несенсорных духовных вещах, чту они, собственно, такое сами по себе, и говорим о них лишь в той мере, в какой они имеют некоторое подобие в сенсорном мире; и поскольку ни один сенсор не может, как зрение, сообщать сразу о таком количестве парцелей относительно их большей или меньшей удаленности и смежности (в их последовательности или взаимном ограничении), то говорят: опытный дух одним взглядом охватывает громадную область знаний и истин, недалекий же ум - только отдельный изолированный клочок, не замечая Contiguis или annexis, по причинности, месту и времени. Для органического глаза свет находится во внешнем мире, но это и все, это только один сенсор или чувство, и как же тогда вся эта большая банда (в хорошем смысле, в каком это слово употребляют гернгутеры) остальных получает ощущения и мысли, где тот свет, который падал бы на абстрактные, отсутствующие вещи, миллионы сопоставлений последних, неустанно проводимых нами, словно проносимых тем ручьем, а оттуда как бы в наш духовный [65] глаз? Дело, стало быть, обстоит здесь совершенно иначе, и все редуцируется к чувственной способности духа вообще и, в частности, к тому, чтобы сопоставлять и объединять все чувствуемое друг с другом и чувствовать подходящее нам самим или же присущее вещам, доставляющим нам довольство. Еще раз: я чувствую, какие парцели подходят мне, и именно потому, что они порождают в моих чувствах все новые и новые изменения. Если я долго и много практиковал это и многоразлично представлял и устраивал, пытался сопоставлять и корректировал их, то в итоге я начинаю действительно хорошо чувствовать, какие еще парцели или понятия подходят или не подходят этому довольство-обретающему, и могу так быстро сопоставлять друг с другом невероятное множество чувств, как доказывают все наши заключения, производимые нами в мыслях, размышлениях, решениях и речах (ведь в чем состоит заключение, как не в моем чувстве того, какие ощущения или мысли подходят или сообразны друг другу), что возникает сильное сходство с обозрением обширного ландшафта с возвышенности или башни. Но сходство не есть сама вещь. Поэтому всякое сравнение хромает. И нам лучше бы отвыкнуть от них, скромно и твердо придерживаясь самих вещей, даже наслаждаясь среди прочего витиеватостью восточных и европейских образных фигур речи и богатством [66] остроумия и воображения, еще более вредных оттого, что именно тем, что они, как кажется, вносят действительную ясность, они подталкивают к ужасным смешениям и ошибочным выводам. Этот вред увеличивается еще и тем, что наши лучшие, самые красноречивые и просвещенные умы так активно содействовали распространению этой эпидемии, что и при рассмотрении с этой стороны становится ясно, почему самые выдающиеся мужи так туманны, приносят так мало пользы, демонстрируют так мало rerum discrimina, хотя их помазывают и восхваляют как светочей, первых гениев. Если так обстоит дело даже у прозаиков, то можно себе представить, чту мы увидим у поэтов. Да и может ли быть иначе, не зря же люди изучали свою эстетику. - Не от этой ли постоянной образности и игривости характер образа мыслей французов, их красноречие и весь язык стали тем, чем они являются и поныне? Какие тирады, непременные остроты и сальности, какие скачки, антитезы, сочетания, образ на образе - ohe iam satis est! Хотя, возможно, со временем ситуация изменится.

От душевных и эмотивных чувств мы переходим теперь к духовным, отличающимся от предыдущих тем, что первые показывают нам парцели в наличном окружении (singula, individua) и [67] наше отношение к ним, причем в нас всякий раз происходят изменения сообразно степени стыковки, которую они нам обещают, для чего в момент ощущений одного чувства сразу вступают другие, которые редуцируют все к себе, устанавливают взаимный баланс и объединяют: но следует помнить, только этот individuum tale quale - со мной individuo tali quali, оба в данном проявлении и моменте времени. Духовные же сопоставляют обоих со всей nexu rerum, в той мере, в какой мое знание и развитие охватывает ее. Они сопоставляют меня, стало быть, не только относительно Теперь, но и всего времени, прошлого и будущего, и, кроме того, меня, удовлетворенного или обогащенного этим individuo, со всем универсумом. Только не надо понимать это так, будто бы эти духовные, познающие, постигающие, оканчивающие и завершающие сопоставления чувства вступают лишь после уже состоявшегося объединения душевных, а не примешиваются к ним ранее. Всякий, кто хоть немного обращал внимание на себя, обнаружит, что все это великое дивное Единое, этот наш дух, сразу берется за это дело и желает, ищет, стремится распознать в нем довольство или его отсутствие - в какой степени, почему? (Поскольку это происходит в нас все время и в один миг, то мы так привыкли к сему, что это, наряду с предшествующим невежеством [68] в экономии духа, сделало нас тут совершенно бесчувственными. Но впредь, дорогие братья, этому больше не быть. Сам я, наблюдая по данному поводу работу и процесс духа, всякий раз изумлялся, с одной стороны, неуловимостью и легкостью всех этих действий при незнании нами самуй действующей силы; с другой стороны, бесстыдной дикости и варварству, до сих пор обычных у вроде бы цивилизованных народов, состоящих в том, что один дух на полном серьезе, с глупой прямотой считает другого хуже себя и обходится с ним соответствующим образом, может даже наносить болезненные оскорбления, и все из-за давних кастовых предрассудков или своего мундира и экстерьера, и тем, что еще ни один мыслитель не проявил беспокойства по поводу того, как устранить это безобразие?.

Итак, дух со всеми своими отдельными видами чувства устремляется к довольству, всегда с усердием и интересом, но не с жаром и диким неистовством, будучи при этом, стало быть, столь же далек от безразличия, как и от поспешности тупицы (тупица тот, у кого не хватает ума даже для того, чтобы подыскать средства для своих целей, определить их: глупец с грехом пополам справляется с этим, но ему недостает мудрости, и он не думает о том, как объединить эти цели в одной всеобщей. Истинная мудрость отыскивает [69] лучшее средство для этого, мнимая уподобляется ордену иезуитов), отмечает все изменения, сопоставляет и объединяет их, называясь в силу этого рассудком в узком смысле. Если же под этим понимаются сопоставления познавательных всеобщих чувств, то это тоже называется рассудком, но только надо еще отличать его дополнением: рассудок в широком смысле. Словом рассудок, стало быть, обозначается действие духа вообще, посредством которого он сопоставляет все свои ощущения и мысли (ибо это действия его чувств относительно данной вышеназванной подходящей вещи), объединяет их и сообразно этому суммирует или приходит к заключению о себе в целом. А именно, подействовав внутренне на самого себя, почувствовав, что после привлечения данной подходящей вещи ему будет лучше, чем без этого, он заключает или решает перенести действие на эту подходящую вещь, чтобы через ее реакцию испытать довольство, которое она обещала ему по таким предчувствиям. Заключать, постановлять, решать означает: заканчивать сопоставления, после того, как дух находит, что подходящая вещь действительно угодна ему и, следовательно, заслуживает привлечения для того, чтобы получить удовлетворение, насыщение или высшее довольство. [70]

Здесь очевидно, во-первых, что когда все происходит так, как должно происходить, когда дух хочет довольства, деятельно претворяет свою способность стыковки с миром и, не переключаясь ни на что другое, стремится к расширению, развитию и вкушению всякий раз наибольшего довольства, то это соответствует порядку природы, последовательности ее операций. Если он пренебрегает этим порядком, в спешке к удовольствиям перескакивает, сворачивает операции, предполагая, что в данном случае они не требуют к себе большого внимания, и приступает к приятию или волению, еще не завершив сопоставления или выяснения, - то он действует сластолюбиво и пристрастно по отношению к какому-то одному чувству, которым он вследствие этого блажит, т. е. перегревает его, делает неистовым, суетливым, нетерпеливым, скудным и омертвленным (Иов. 12. 6.).

Во-вторых, чтобы это опять-таки не приводило к персонификации отдельных видов чувства. Именно дух в целом принимает все bona fide. Если какой-то вид чувства в данный момент обещает значительную степень довольства (не абсолютное, но более подходящее ему, чем его нынешнее состояние), то он будет все больше и больше, plus ultra, довольствоваться им, по крайней мере в сравнении с первым внешним, а потом и внутренним напоминанием. Таким образом, [71] впадает в сладострастие, блажит, теряет себя, пропадает, нарывается и попадается, собственно, он сам, точно как перепел, сам летящий на свист охотничьей дудочки. Но почему он так глуп? Ответ: 1) Поскольку он сам может и должен избавиться от глупости, предупредить и удержаться от нее; а если он уже попался, то самостоятельно вновь поумнеть, причем сделать это должен он сам, а не кто-то другой за него. И я не придумал это, но вижу, что это полностью соответствует природе, которая, должно быть, не получила других указаний и другого устройства от Создателя. Недовольные пусть договариваются с ней или с ним. 2) Поскольку он не обязан быть глупым до такой степени. Ведь если бы это было неизбежным, то все люди при равных внешних обстоятельствах блажили бы одним и тем же специфическим способом. А это все же не так. Но он может быть столь глуп, если - и вот тут-то возникает вопрос об условии, в чем оно состоит? В общем виде я могу выразить его лишь так: если он не удерживает равновесия всех своих чувств, усердно и свято не культивирует его. Что все это значит, уже в достаточной степени изложено ранее на основе цельного процесса духа в добывании себе довольства. Дальнейшие подтверждения будут получены впоследствии из связи всего мироздания. Здесь же я могу лишь повторить уже сделанный вывод: только чувства оживляют и определяют [72] дух, и их множество и многообразие требует внимания к их порывам, а также к их сопоставлениям и объединению. Но это внимание сладко вознаграждает и само себя, а пренебрежение им столь же чувствительно делает противоположное. Значит, Создатель, должно быть, требует, чтобы мы были внимательны, и, даже если это стоит нам немало времени, терпения и напряжения, в итоге в самом большом выигрыше оказываемся все же мы сами. Итак, мы должны быть бодрыми и чуткими ко всему, что происходит в нас и вокруг нас. Похвала "Арет - действительно чуткий человек" означает не что иное, как то, что он следит за тем, что может принести радость ему и его братьям и избавить их от неприятностей, что он порядочный человек, который не ожидает вначале должности, клятвы, обязательства, и не такой, что его надо подталкивать и долго уламывать, но в любой ситуации он сам сразу чувствует, что надо сделать. Чуткий - значит расторопный, активный, живой, в противоположность ленивому, безразличному, медлительному, безвольному.