Тут псалтирь рифмотворная 174 страница

Между тем, хотя в наших глазах монада в сравнении с атомом неизмеримо непонятнее, можно чуть ли не поспорить, что произвести ее Создателю было не сложнее, чем атом. Ведь он не такой, как мы. Мы еще совершенно не в состоянии постичь его, такого вопроса даже и не стоит, но мы должны признавать его или упустим для себя очень, очень большое довольство. Вообще, для всего, что производит действия, мы должны признавать действующую силу, неважно, в состоянии мы сейчас уяснить ее или нет. И достаточно лишь обратить внимание на все эти действия в мире, поставляющем нам такое многообразие для сравнения и исследования, чувства, [98] представления и раздумья, чтобы не только найти в этом сладчайшее, прекраснейшее и разнообразное развлечение, но и обезопасить себя от бесчисленных неприятностей, продвигаясь таким образом все дальше и дальше, все выше взбираясь в искусстве и навыке добывать себе лучшее довольство. Итак, монада не только справляет свое окружение, но и чувствует его и умеет сопоставлять его с самой собой и своим прежним состоянием. Это уже много, поразительно много. Но она может и кое-что еще. Она умеет так близко притягивать из своего окружения некий подходящий атом, что может подготовить и развить его до удивительно удобного инструмента для реализации ее исканий и замыслов. Он становится ее телом или организмом, так помогающим во всех ее операциях, что не стоит винить древних, если они принимали дух и тело за одно2, за индивид. [99]

Все ли динамические ядра представляют мир (имеют vim repraesentativam universi), этого я еще не знаю. Но притягивают и отталкивают соответствующее и те и другие, монады и атомы, хотя и [100] совершенно различным способом. Последние делают это только сообразно большей или меньшей однородности, следовательно, при равенстве остального, статично. Атомы мрамора или алмаза, раз они встретились или притянулись, остаются в постоянной привязке друг к другу, как мы говорим, навеки. Ведь конца их соединению не видно, [101] если только их не разъединит какая-то внешняя сила. Так же частицы золота и почти все металлы, вроде магнита и железа. Монады совершенно иначе. Они притягиваются не по внутренней однородности, а по степени взаимной стыкуемости и никогда не успокаиваются навсегда, но за стыковкой всякий раз следует отступление. Первая может воспроизводиться бесчисленное множество раз, но лишь после вновь проведенного выбора лучшего, и всегда периодически сменяясь вторым.

Монада проста, таковым должен быть и атом. Но последний должен иметь еще и массу (тяжесть) и заполнять пространство - мы усматриваем это из агрегатов или грубых материальных тел, состоящих из скопления (агломерации) атомов и всякий раз занимающих пространство. Эти свойства они могли получить только от их ингредиентов или составных частей. Правда, я не могу понять, как атом может быть простым и при этом заполняющим пространство. Конечно, это могло бы идти от моей сенсорики, дабы без хорошего сопровождения других чувств я не позволил заблудиться своему оставленному в одиночестве воображению; однако последние еще недостаточно рапортовали мне на сей счет. Но требуется лишь небольшое размышление, чтобы убедиться, что [102] атомы действительно обладают массой - которую я и должен оставить, пока кто-нибудь не укажет в этом внутреннее противоречие или противоречие с какой-то из уже известных истин.

Итак, атом действует исключительно сообразно гомогенной массе или тяжести в притяжении, монада же в соответствии с чувствуемой стыкуемостью, где оказывается все более необходимым выбор, который не нужен атому и, по всей видимости, даже невозможен для него. Но не создает ли это перегородку между атомом и монадой, из-за которой они никогда не смогут аффицировать (касаться) друг друга? Выглядит именно так. Однако в чем же тогда состоит то общее между ними, благодаря которому они могут оказаться интересны друг для друга? В состыкованности. Они должны быть так прилажены и подогнаны друг к другу, как чехол, футляр или ножны - к соответствующему им предмету, разве что при этом по крайней мере в одной из сближающихся (конгрегирующих, затрагивающих или затрагиваемых, заинтересованных и т. п.) частей происходят явные изменения, чего мы не замечаем у всевозможных обычных футляров. Это только сравнение. Но поскольку такие несенсорные предметы мы познаем не напрямик, а лишь постепенно из сопоставления их отдельных действий, которые мы, однако, склонны легко смешивать друг с другом, если напряженно и внимательно не следим за ними, [103] то вначале надо каким-то образом расшевелить и обострить это внимание, и подобия, взятые из феноменов телесного мира, во всяком случае могут сослужить в этом деле очень хорошую службу. Можно было бы попробовать сравнить дух еще и с пушкой, которую с каждым разом все сильнее и сильнее заряжает мир, впрочем, при взаимном содействии, и дело заканчивается выстрелами, от которых вначале получает довольство дух, но так, что в мире тоже всегда происходит его улучшение и умножение. Дух подобен также всасывающему механизму, втягивает из мира вещества, все выше, пока не сможет довольствоваться ими, а затем выливает их, оставляя только внутреннюю удовлетворенность, имевшуюся лишь в высшей точке подъема. Или домкрату - выведенному до предела. Или рыбьим жабрам, позволяющим чувствовать в воде содержащийся в небольших количествах воздух и выделять его, а поскольку это происходит в бесчисленных узелках нервных перекрестий, то дает подходящий образ того, что происходит, так сказать, в жабрах духа от начальной до законченной стыковки и возникающего отсюда довольства.

Все это хромает, и другого не дано. Но лучше, хромая, подойти к предмету, чтобы разузнать его, чем [104] оставаться в неведении, стоя на месте. Est aliquid prodire tenus si non datur ultra. Только не надо забывать: это было ковыляние, а не красивый, прямой, твердый и уверенный шаг.

Представляется, что монада не может стыковаться или вступить во взаимодействие с другими динамическими ядрами (парцелями внешнего мира), если она не в состоянии присоединить или адаптировать к себе из атомии некое рабочее место, кабинетик, базу (fulcrum fixum, стул, седалище, основание), на которую она бы опиралась, привязывалась к определенному месту в ряду вещей и в то же время пробуждалась этим органическим окружением (contigua). Это должен был быть особо устроенный, специально заранее подогнанный и расположенный для этой цели атом, который она смогла бы так напрячь и сдвинуть, чтобы он оказался в состоянии притянуть к себе большое количество других подходящих, хотя в иных отношениях и очень разнородных, атомов и наладить их определенный ток и движение, посредством вращения, вызванного им в них и вокруг них, и лишь постепенно через развитие множества сил и применение последних, для такого проведения этих строительных работ, в каком имелась внутренняя нужда и позволяло устройство атомов и ожидаемая конъюнктура. Лишь посредством этой теснейшей связи такой монады с таким атомом [105] (то, что они могут находить и притягивать друг друга, больше, надеюсь, никому не покажется странным?), при помощи сенсорных чувств последнего, первая могла возбуждаться внешним миром и его парцелями, его подходящими вещами, стыкующимися с ней. В результате этого чувства, побуждения, рассудок затрагивались, принимали изменения и производили их. Таким образом, монада есть сила привлечения из внешнего мира того, что стыкуется с какой-либо из тридцати ее чувственных сторон (мы хотим называть только круглые числа); и отклонения не стыкующегося ни с одной из них (не абсолютно, а только для ее приятия) или стыкующегося так, что целое при этом не может сохранить свой главный стык, удовольствие. Поскольку же это привлечение, равно как и отклонение, не должно производиться через изменение места или пространства (движение), то мы выражаем его через любовь и ненависть, желание и отвращение. Их нельзя приписать ни одному атому. Причем иногда она привлекает не сами подходящие вещи, а лишь их образы, может составлять представления о них или их образы и знаки, нередко получая от них такое же довольство, а иногда еще более чистые и прекрасные виды последнего, чем от атомических агрегатов в субстанции. Этого тоже нельзя сказать ни про один атом. Сюда добавляется и третье - довольство, не наблюдаемое нами в агрегатах. [106] Дух имеет стыки, и даже если они пассивны, он все равно будет сопоставлять, корректировать, прояснять, объединять стыкующееся или чувства - и это тоже только пассивно и внешне? Клин касается чурбана, который он должен расколоть, деятельно, молотка - страдательно, все внешне и извне, на себя же самого внутренне он вовсе не действует. Так происходит с атомами: но не с духом. Он может касаться и испытывать прикосновение извне, но не только, он может затрагивать сам себя и изнутри. На свои собственные, уже произведенные действия он самостоятельно оказывает новые воздействия. Одно из них как раз и состоит в том, что со всех подходящих вещей в natura или effigie и всех произошедших или воспринятых от них изменений он взимает свою пошлину, удовольствие. И это единственное, что ему нужно во всех и от всех этих изменений; до такой степени, что поначалу это мешает ему даже замечать предметы, которые не обещают ему удовольствия или обещают, но слишком мало. Более того, он приводит в движение все свои способности, т. е. рассудок, чтобы произвести вне себя такие изменения, которые сулят ему удовольствие, даже если они очень трудны и сложны. Так что удовольствие кажется ему основным делом, важнейшим во всех его начинаниях, главенствующим над всеми его приятиями [107] - но составляет ли оно в силу этого его сущность, саму субстанцию? Небольшое размышление убеждает нас в том, что этого не может быть, ибо очень часто никаких удовольствий не обнаруживается, а имеется нечто прямо противоположное - но ею вполне может быть постоянное желание удовольствия, нередко сопровождающееся прилежной работой и долгими усилиями с целью его получения. И та сила в нас, которая направляет на него такое желание и напряженное внимание, как раз и является монадой, самой субстанцией, и сколь бы то, чего она всегда желает, ни было accidens, ее сущностная организация основана исключительно на вкушении удовольствия, она нацелена только на него, только о нем грезит и к нему стремится. Но как же она приходит к нему, где оно в substantia? В звуках оно, цветах, солях, формах или очертаниях? В чести, собственности, подражании, удобстве, дружелюбии, покое, деятельности, новизне, изменении и т. п.? Или оно исключительно в духе - скажем, может, прямо в его Centro, как говорили древние? Так же тщетно будешь ты искать его во всем этом, как если бы ты захотел разбить сталь и камень, дабы изловить искру там, где она зарождается. Она ни в одном или, как полагают, в обоих. Ни в одном из них по отдельности и даже не в обоих вместе [108] при их касании вообще, но она возникает, когда они вполне определенным образом касаются друг друга. Происходит разряд и при контакте или столкновении мира и духа (in mutuo impulsu, en choc), разряд, который, по крайней мере если говорить о духе, так сильно и глубоко интересует его, что без него он не удостаивает и взглядом то прекрасное, что вы предлагаете ему, и который он тщетно ищет в себе без мира и столь же тщетно в мире - без приложения собственных сил.

Итак, удовольствие, в известной нам форме, пребывающее между миром и духом, Quae conveniunt in uno tertio, conveniunt inter se: есть, стало быть, единственное, в чем совпадают оба, мир и дух, при всем прочем колоссальном различии между ними. Только оно является тем, на постепенное, все более широкое и лучшее (plus ultra) отыскание и приятие чего сущностно настроен, снаряжен и определен (предназначен, имеет задание, приказ, наставление) дух. Только его может предложить ему мир и посредством него последний подрезает, формует, корректирует его. Так что теперь мы знаем наставника и воспитателя молодого неопытного духа (novice, niais) - это мир; равно как и его единственный метод - удовольствие; [109] неудивительно, что всякий охотно идет в эту школу и хорошо схватывает учение. Но процесс идет медленно. Почему? Каузальная связь универсума не оставляет иной возможности. Наши предки хотели ускорить его узкими мостиками, хитрыми тайными тропами и замечательными компендиями, превосходящими друг друга по неуместности, сумасбродству и запутанности. Мы наконец-то начинаем замечать это - к немалому ужасу и стыду для себя - и уже не можем больше скрывать его. На сей счет уже часто и много пели и говорили, сетовали и ныли, взывали к Небу и Преисподней, чтобы добиться улучшения сладкими посулами или страшными угрозами. Другие думали посмеяться над всем этим бедствием, отшутиться от него, затрещать и заболтать. Mais vouloir, que la goute cede A ces lenitifs imposteurs, C'est pretendre guerir (oh le plaisant remede)! Un aveugle par des couleurs. Нет, нет, все это не приведет к цели. Хотя природа и использует удовольствие в качестве лечебного метода, но совсем не так, о, совсем не так, как хотели внушить нам вы, просвещенные учителя с почтенным мудрым видом или ясным проницательным взором (l'air imposant de bel esprit). Лишь посредством удовольствия наш дух должен постепенно узнавать новое, [110] пробуждаться, развлекаться, вызревать, довольствоваться, упражняться и обретать силу, расширяться, возвышаться, раскрываться и корректироваться, узнавать самого себя, радоваться самому себе и приносить этим радость всему миру и Создателю - (О бездна блаженства - о Природа, благодарствие Природе!) Каждый миг вы лепечете о чарующих, нежных и пленительных прелестях, райских наслаждениях (charmes, transports, extases) и т. п., умолкая лишь на какое-то время, хотя вы еще плохо разбираетесь в том, что именно это означает, и должны оказываться в положении нашего маленького Фрица, тоже находящегося en extase от своей грошовой флейты. Но для тех, кто понимает, этого достаточно: здесь возвышающая душу красота, величие, достоинство, великолепие - и всё в постоянном возрастании.

Как уже было сказано, сторонники веры отцов совершенно иначе подходят к делу и делают совершенно иные выводы, так что все эти соотношения и связи кажутся им удивительными и необычными, даже странными и почти возмутительными. Если дух хочет понять свое невыразимое по величию снаряжение к своей величайшей радости, то он должен пойти в мир (dans la melee) и, стало быть, никоим образом не должен закрываться, уходить, прятаться от него. Они стыкуются друг с другом, и в actu стыковки впервые должно возникать то, чего он ищет, хочет, желает, любит и к чему он непрестанно [111] стремится: только это и является для него хорошим, лучшим, наилучшим. Последнее добавление может показаться кому-то бесполезным, но в действительности все завязано на него, и оно показывает, что дух нацелен на собственный выбор, приятие и plus ultra, если он хочет превращать удовольствие в довольство. Тут большая разница. Неискушенный, правда, ее не замечает, но должен ли он вечно оставаться в таком состоянии?

Отсюда, кстати, заметна еще одна черта, прекрасно отличающая монаду от любого, даже самого замысловатого атома. У нее (как кажется, хотя и только кажется) есть внешняя цель, которую она высматривает, но которая сама по себе нигде не существует. Атомы железа притягиваются магнетическими атомами, и когда они встречаются, то крепко пристают друг к другу: если в этом состояла их цель, а она, очевидно, была внешней для них, то они успокаиваются на этом; здесь не просматривается никакого plus ultra. С духом иначе: если он, к примеру, стремится к пище, то это стремление исчезает после достижения результата. Так же обстоит дело с желанием насладиться запахом розы, послушать концерт, полюбоваться прекрасным видом, стремлением к активности, обществу, собственности, любопытством и т. п. Стало быть, я хочу, собственно, не обладания подходящей вещью, а лишь изменения, вызываемого ею во мне самом, т. е. электрического разряда удовольствия (я опять-таки использую это [112] только в качестве сравнения, так как в противном случае у нас не остается надежного способа представить то, что происходит при стыковке мира и монады). Я, однако, хочу и должен уметь чередовать эти разряды, и они не должны всегда возникать для меня из одной и той же подходящей вещи (Post tres saepe dies vilescit piscis et hospes). Долго plus ultra этого не терпит: но должно быть так, чтобы они могли ударять меня во всех стыках, ни один из которых не должен быть заглушен, обрублен или заклепан для меня; эта полнота моей внутренней стыкованности не должна ни отниматься у меня, ни быть у меня под запретом, так же как полнота внешнего мира. Ведь в любой ситуации я должен иметь возможность совершенно свободно выбирать (дабы оставаться в порядке) больший из имеющихся в наличии разрядов, чтобы направлять его на себя в соответствии со своей собственной потребностью, как я ее чувствую в настоящее время. Ни один атом не производит подобный выбор. Он притягивает только гомогенное - всякий раз, когда оно оказывается поблизости, причем в substantia, а не в обозначении, представлении, понятии, идее, и не к какой-то определенной точке, откуда как бы идет электрический разряд, а всегда caeteris paribus. Когда я вывешиваю свои льняные вещи в туманную погоду, они отсыревают. Но если небо прояснится и я вновь развешу их, сухой воздух вытянет на себя всю эту влагу; можно ли и здесь говорить о предпочтении? [113] Только о большей или меньшей однородности и притяжении. А вот мой дух притягивает не только homogenea, но и quam maxime heterogenea, относительно которых он, правда, знает, что они вызовут те самые разряды. А как только это происходит, он опять отбрасывает их, не в большей и не в меньшей степени, чем maxime homogenea, не из ненависти или потому, что спасается от них бегством, а потому, что он должен продвигаться дальше (plus ultra, углубляться в эту школу мира), так как теперь б leur tour должны пристыковываться другие подходящие вещи, причем ни одна из них не может монополизировать меня или получать от меня привилегию: я нацелен на все мировые парцели, поскольку они соответствуют моим 30 жабрам. Все, что может содержаться в них сверх того, вначале не касается меня, и я не имею об этом никакого представления, пока в какой-нибудь другой ситуации, возможно, не почувствую потребности внять и исследовать его: может статься, что одна из моих жабр прекрасно довольствуется им. Пока же я не беспокоюсь на сей счет, il y en a tant d'autres, tant d'autres! Все вновь проясняется при отсылке к plus ultra!

Эти и сходные разъяснения, уже проведенные ранее, могут вызвать вздох у какого-нибудь добросердечного господина: эй, да ты явно разыгрываешь из себя адвоката ветрености, непостоянства, [114] нерешительности, легкомыслия, а значит, всех пороков и гнусностей. Но не будь предвзятым, дорогой читатель. Я понимаю и уважаю твое моральное чувство, но достаточно ли его? Соотнеси же его с потребностями развития, свободы, деятельности, симпатии и всей благородной упряжки остальных побуждений, одним словом, с равнозначностью или равновесием всех чувств, на коем я все время настаиваю и непреложную необходимость которого доказываю тем, что ни один человек не может получить довольство, если усердно не заботится о достижении, утверждении и поддержании в состоянии постоянного деятельного использования этого равновесия во всех ситуациях и событиях его жизни. Он вполне может испытывать удовольствие, радость, усладу - пусть они и называются упоением, блаженством, восхищением - дети дают громкие имена всем своим глупостям и на полном серьезе считают, что речь действительно идет о чем-то совершенно величественном. Но так ли это? А вот если все мы обязаны доводить и прорабатывать удовольствие до довольства - именно благодаря нашей сущностной нацеленности на мир и отношению к нему, то здесь уж не сбежит ни один извращенный фанатик, не прокрадется ни один подверженный блажи: в конце концов он должен будет сдаться и встроиться в громаду величественной природы, должен, если хочет жить спокойно, а он наверняка этого хочет, значит - Nil desperandum Teucro (если T. означает то же самое, что природный порядок) duce et auspice Teucro. [115]

Как же непохож такой равнозначный человек, сопоставляющий настоящее, данное ему в простой безошибочной интуиции, с прошлым и будущим, понаторев в припоминании и догадке, и извлекающий максимум добра из любой ситуации; на того, кто блажит каким-либо одним чувством или вообще привязан к немногим вещам подходящим для него: вину, картам, сексу, охоте, солдатам, книжной мудрости, украшениям, родителям, родне, отечеству, патриотизму, мякишам из пончиков, Punch, beef plumpudding, галетам, толокну, гренкам - или даже, словно одержимый, шарахается своим воображением из стороны в сторону, во всем видя больше грез, чем реальности, то любезничает, то свирепеет, то растекается в ангельском умилении, то терзает, мучит, давит и умерщвляет всё вокруг себя, часами не может разобрать, что перед ним, а в другое время тонко и в высшей степени проницательно схватывает несуществующее, по крайней мере, поблизости от него. Не всякому ли очевидно, что это мерзко и губительно? И все потому, что этот дух пренебрег постоянным уяснением своего отношения к миру или поставил себя в такое положение, когда оно стало невозможным. Происходит же это только из-за того, что он часто проявляет неравновесие своих [116] чувств и действует в любой ситуации не на основе чистой, примиряющей и равнозначной интуиции, но позволяет одному чувству обрести большее значение в сравнении с другим, несправедливость чего сразу улавливает неиспорченный человек. Отсюда идет все, все, что в этом мире вы могли бы назвать невзгодой и несчастьем. Ведь если проследить их до своего источника, то всё сводится к тому, что человек не применял в равной мере все свои силы в любом положении (окружении, ситуации, подобающем случае), позволил некоторым из них погрузиться в сон или даже намеренно усыпил их, чтобы раздобыть и напустить еще больше места для других, возможно, еще и считая себя поэтому очень умным, из-за чего, с одной стороны, осталось в неприкосновенности множество бедствий, которые давно должны и могли быть устранены, с другой - появились новые, отчего тут и возникла так называемая земная юдоль, проклятый будничный мир, которому теперь уже не знают ни как противостоять, ни как избавиться от него. Ах, почему он раньше в любом положении не применял все свои силы и не собирался с ними так, как требовали от него тогда все парцели, обстоятельства и отношения, если он действительно хотел (а он хотел) извлечь из них наибольшее из возможных довольств? Почему он не использовал многое из того хорошего, что было в них, и предположил [117] или даже додумал многое, чего в них не было, как выше Василий со своей маскарадной богиней - что, однако, влечет за собой множество последствий, удар за ударом, столь тяжелых, неотвратимых и ужасных, что их число и нестерпимая болезненность под конец заставляют его восстать и всерьез решиться на удаление и устранение всех их причин, даже если они стали дуроги ему, дабы не превращать свою дальнейшую жизнь, и так не вполне реальную, полуобморочную или полусонную, в сущий ад.

Но тут я слышу вздохи многих читателей: откуда же тот ад, который терзает и изводит многих из тех, кто вовсе не странствует по жизни в грезах и легкомыслии, по крайней мере в сравнении с тысячами других, которые, однако, не вкусили его, где источник зла в прекрасном мире благого Бога? Этот вопрос настолько запутан, что требует более подробного разъяснения, чем то, что дано здесь; и дело не в том, что он очень труден для понимания сам по себе, а в том, что за долгое время на сей счет, а также по поводу провидения и божественного управления мировыми событиями и человеческой судьбой накопилась такая гора предрассудков, противоречий и темных спутанных понятий, что я не сталкивался еще ни с одним мыслителем, [118] ни в личной беседе, ни в сочинениях, который не был бы дезориентирован в этом вопросе, хотя бы он и выступал наставником других. Я думаю, однако, что эта гора оказалась бы не столь высока, если бы все не держались за старину. Мы больше не хотим этого делать, а, напротив, задуматься об уборке. Такую попытку я и предпринял: конечно, кислая, неприятная, скучная работа и более трудная, чем накидать весь этот старый мусор и убожество - удалась ли она мне, станет ясно, когда я смогу рассказать о своем открытии надежной природной основы. Здесь же я довольствуюсь тем, что привлеку внимание к смыслу мирового процесса и взаимосвязи последнего с духом. И тут я прошу разрешить мне использовать сравнение, грубовато-сенсорное, но предназначенное лишь для тех читателей, кои недостаточно упражнялись в абстракциях. Если сопоставить данные повседневного опыта с тем, что могут ретроспективно припомнить люди, то мы не сможем больше верить, что создание или сотворение мира означает появление всех этих живых тварей, гор, морей и т. д. по мановению руки. Нам ясно, что если Бог делает паштет, то он полностью отклоняется от метода наших кулинаров. Он не берет его составные части в том виде, в каком находит или в каком прежде создал их, [119] и затем последовательно оперирует с ними, а творит самые разные, совершенно непохожие друг на друга по своим свойствам и степени интенсивности силы, которые в то время еще не могут произвести этот паштет. Все это вместе поначалу образует беспорядочную и грубую массу (хаос), но упомянутые силы затрагивают друг друга, пристают, толкают, сближаются, попеременно разжигаются и охлаждаются, бродят туда-сюда, возвышают и низвергают, дистиллируют одна другую; разнородные отделяются, все металлические вскоре скапливаются снизу, притягиваются, причем именно в такой форме, какая и требовалось для данного блюда, а иначе они и не могут, они изначально были снаряжены для этого; точно так же и тесто или бульон со всеми его твердыми и жидкими ингредиентами, со всеми модификациями, которые могут придать ему пикантность и аромат; и что еще удивительнее, этот паштет и сам наслаждается собственным вкусом, вначале, конечно, с меньшим довольствованием, хотя лишь относительно позднейшего, и вместо того, чтобы уничтожать и истощать себя, эти ингредиенты становятся все приятнее, привлекательнее и лучше друг для друга. Отсюда следует, 1) что никто вначале не поверил бы, что из этой мешанины может возникнуть то, чту получилось из нее потом. Так вот и мир есть совокупность сил, которые при их изначальном появлении и смешении [120] не содержат никаких признаков того, что впоследствии возникает из их соединения, и сами не ведают об этом (поэтому и у духа отсутствует воспоминание о начале своего существования), но постепенно все шире и краше касаются друг друга, прилаживаются и развиваются, и все это в бесконечно многообразных столкновениях и конфликтах, из которых исходят новые действия, в дальнейшем сами становящиеся причинами новых действий, поначалу и вовсе невозможных и немыслимых. И так далее. 2) А если кто отстаивает неизменность нынешнего состояния такой вещи, как Божий мир, и на основании этого считает себя вправе бойко аргументировать, заключать и систематизировать, что тот ошибся в последнем и разгневался на него; фантазирует, бушует и негодует в адрес самого же себя и своих собратьев и порочит Создателя, и пусть на его голову падет, habeat sibi, пусть он испытает на себе то, что вытекает из этой нелепицы, думал он об этом раньше или нет; и знает, что он существует для того, чтобы чувствовать, сопоставлять и приспосабливаться к миру, а не для того, чтобы командовать и управлять чем-либо, кроме как своим petit particulier (menus ou grands plaisirs, это остается с ним). Научиться управлять самим собой он должен, Целым же - до такой степени нет, что он не имеет права заведовать даже ни одним из сотоварищей, но исключительно лишь самим собой, [121] но только уж хорошо, основательно - и вскоре он заметит, что окружен благодатью чистых радостей. Не то чтобы он впоследствии не находил просчетов в своих прежних приятиях, но он будет чувствовать, что его не в чем упрекнуть, что он ошибался не из-за неправильных акцентов и блажи, а исключительно от недостаточного различения вещей. Наши предки изрядно ошибались и так, и сяк, но и сильно страдали от этого. А мы, если не наберемся ума на их горьком опыте (ведь раньше это было попросту запрещено, человек не должен был даже обращать на него внимание, а тем более подозревать их в незнании истинного хода природы) должны оказаться в еще худшем положении, так как причины невзгод, противоречия с природой усугубляются и нарастают с каждым днем, пока, устав от мучений, мы в конце концов сознательно и со всей прямотой не решим искоренить всю, всю эту дикость и глупость. Милым предкам казалось, что хаотичные удары, раздоры, скандалы, переселения, разорения, потопы, засухи, неуемные ростовщики и первые наследники - это, увы, безобразие, порожденное злобным противником Создателя, и т. д. Но не пора ли каждому из нас непредвзято исследовать, обдумать, всесторонне рассмотреть и освидетельствовать все эти их мнения и попытки теодицеи? Та мировая смесь все лучше упорядочивается [122] с течением времени, все меньше является хаосом, все больше приближается к идеалу Создателя, который просвечивает нам из Целого. Но в ходе работы, пусть и тяжелейшей, разве она может нравиться ему, и как может быть такое? И все-таки он не может винить себя. Конституировав и упорядочив мир из двояких динамических ядер, таких, какие они есть, атомов, притягивающихся по однородности, и монад, делающих это сообразно стыкуемости, он должен был этим конституировать и санкционировать также и все следствия и действия таких динамических ядер. Притяжением более гомогенных атомов первые вызывают вытеснение менее гомогенных и вследствие этого постоянные изменения атомических сцен, которые, в свою очередь, побуждают монады выискивать наибольшее довольство из каждой сцены, посредством чего они развиваются, исправляются, дехаотизируются, всегда понемногу, неспешно, но зато неминуемо, так же, как это прежде сделала атомия, до такой степени выбравшаяся из грубости, что планеты стали вполне пригодны для обитания духов. 20000 лет назад Земля, возможно, была еще жутким рудником, но с тех пор очень сильно подалась и теперь нуждается лишь в небольшом содействии с нашей стороны, как хорошо известно любому земледельцу. Монадия, как гораздо более тонкая и эластичная, [123] а значит, более восприимчивая к повреждениям и недосмотрам в пропорциональном отношении не продвинулась еще так далеко, еще вовсю захвачена грубым хаосом. Если кому покажется, что это слишком сильно сказано про нас, утонченных европейцев, то мне достаточно будет напомнить ему о войне, которая до сих пор пользуется авторитетом у нас и на которую нацелено всё без остатка, из-за земли и песка и, что еще невыносимее, из-за людей3. И еще весьма часто при возникающих разногласиях люди хватаются за оружие - что может быть более красноречивым? Все это [124] (voilб la crasse de notre noviciat, de nos petits commencemens!) должно уйти, мы должны обрести зрелость, вырваться из дикости и хаоса, к зрелости устремлена вся величественная громада природы; и если мы пойдем тем же курсом, ветер и вода будут благоприятствовать нам, и в таком случае не исполним ли мы счастливо свое назначение? Вы плачете о множестве невзгод, постоянно окружающих и преследующих вас. Допустим: но нет такого бедствия, которому не предшествовало бы зло. А в мире нет иного зла, кроме хаотического смешения, и нет более высокого блага, чем отделение от него, в громадном внешнем мире и в духе. Так добивайся же этого, улучшайся, упорядочивай себя, стань самим собой - и будешь защищен от бедствий и достигнешь довольства. И что это за бедствия, которые так терзают тебя? Все физические бедствия возникают из нашего переплетения с атомией. Но не отодвинули ли мы уже многие тысячи подобных невзгод и еще больше хотя бы смягчили? Теперь метафизические или духовные бедствия, когда горько плачут о границах и слабостях нашего познания и рассудка и якобы подорванного разума, - пулно же! Сопоставляйте впредь по любым поводам ваши чувства, и рассудок усилится и оздоровеет до такой степени, что сможет устранить или обратить во благо также и все физические невзгоды. [125] И, наконец, моральные, когда желают или даже ошибочно полагают, что должны желать вещи, которые, однако, впоследствии приносят болезненное разочарование, - они были бы, пожалуй, наихудшими из всех, если бы и от них к конце концов не было избавления, причем при помощи все того же универсального средства: дехаотизируй себя и прекрасно сможешь избегать приносящих разочарование приятий. А если ты еще не в состоянии сделать это, значит, ты еще хаотичен, т. е. зол. Ведь зло имеет место в том случае, когда ты не умеешь исключать хаотическое из своих приятий; еще большее зло, если ты не придаешь этому значения, несмотря на свидетельства опытов на сей счет, и даже если связанное с ним бедствие уже обрушилось на тебя, не желаешь признавать, что его породил хаос; наибольшее же зло - когда ты любишь и лелеешь его. Ведь в таком случае ты оказываешься неспособным достичь довольства и должен быть несчастен, и тут уж никакой пощады! - до тех пор и в той мере, пока ты сознательно лелеешь частицу хаоса. В общем, в мире нет таких невзгод, которые не заставляли бы нас противостоять дикости или пребыванию в ней (у кого другие представления о каузальной связи, пусть говорит, что сейчас лучшее время, люди всех классов и сословий уже давно сидят как на иголках и выдерживать это больше невозможно). Нам, стало быть, очень желательна зрелость как противоположность дикости, но как достичь ее? Об абсолютной я не говорю, она - столь высокое благо, что мы еще не можем даже составить о ней подобающего понятия. Имею же я в виду относительную зрелость, в которой мы нуждаемся для себя в данный момент и которая доступна нам. И кто может отрицать, что она должна состоять исключительно в правильном применении рассудка, благодаря которому мы [126] получаем верные, полные и живые представления о наличном положении вещей во всем нашем окружении - в той мере, в какой это необходимо для такого асситтирования нас с ними, чтобы мы обнаружили и устранили причины невзгод и открыли себе доступ к довольству. И достичь этого опять-таки можно не иначе, как через сопоставление и объединение всех наших уже сильно изъеденных (можно было бы сказать потрепанных) чувств. Всякий назовет безрассудством, если кто-то не может ни приспособиться, ни принять ситуацию, в которой он находится, смущен и неуклюж, робок или дерзок, где в этом нет никакой необходимости или целесообразности. Но как в общем добиться, чтобы каждый отдельный человек стал рассудочным в той мере, о какой шла речь выше? Я мог бы, пожалуй, выдвинуть предложения на этот счет, но только если бы знал, что люди действительно нуждаются в них, поданных именно в моем ключе. Но чтобы не упустить случая высказаться об этом, я замечу лишь: одну из степеней дикости нельзя больше терпеть и в наши дни, от нее надо немедленно избавляться - а именно от той, что черпает свое довольство из унижения, оскорбления и нанесения вреда своему брату. Человечество чувствует, что его лихорадит свободой, как иронично называют это некоторые, и профессионалы говорят, что эту лихорадку можно и должно за короткое время свести на нет с помощью ius Canonicum и т. п. Но это было бы сомнительно. Свести на нет - проще простого. Но что станет тогда с пациентом, а затем и с тобой, врач? Он либо застынет и зажмется, либо завянет и угаснет, или же свихнется, задушит тебя и удавится сам. Нет, это не то, радости вам, господа, тут не видать. [127] Так что не изгоняйте эту лихорадку, а поймите ее причину. Она не возникла бы при отсутствии препятствий сущностным жизненным операциям. Это верный признак. Так что применяйте рассудок, как сказано выше, здесь повод проверить это.