Тут псалтирь рифмотворная 173 страница

Об остальных видах духовных чувств, которые настолько очевидно проявляются нам при сопоставлении, коррекции, оценке и объединении душевных, что можно было бы назначить их в адъютанты рассудку, я добавлю только следующее общее замечание: [73]

Несмотря на то, что они широко известны и на устах у каждого, все же один философ дефинирует их так, другой - иначе. С чего бы это? Мы могли бы прийти к единству относительно определенного понятия о них, их объема и ценности, силы, красоты и влияния на развитие нашего духа, если бы мы уже провели более точные наблюдения за душами животных и сравнили их с нашими. Но так далеко мы еще не продвинулись: неудивительно, что и о наших собственных мы могли судить, лишь рассматривая их сквозь очки всяческих предрассудков. Какие виды чувства можно было бы отчасти отрицать, какие - допускать у животных, об этом я, стало быть, еще не решаюсь здесь заявить. И я мог бы вообще оставить эту тему в покое, если бы ее все же не вынуждало затронуть следующее обстоятельство. Как происходит, что хотя человек несравнимо медленнее, чем любое животное, но в итоге в гораздо более высокой степени развивает все свои чувства? Может быть, последнему недостает их деятельной живости? В некоторых чувствах совсем даже нет, и они, напротив, часто превосходят нас в них; по крайней мере, иногда кажется, что они действительно посрамляют нас. Значит, у них должна отсутствовать какая-то способность, которая имеется у нас и которая служит точильным камнем для всех остальных или электризует их таким образом, что только благодаря ей они получают возможность столь внушительных действий, столь крепко связываются изнутри. [74] Что же это может быть? Может, различающая способность? Думаю, нет. Остроумие? Тоже нет - хотя обе они у животных несравнимы с нашими, но все же в какой-то степени действительно присущи им. Так что это разум, да-да, его-то у них вообще нет! Не спешите; ведь если посмотреть на задаток разума в нас самих, ожидание сходных случаев, то с этим у них все в порядке. А вот то, что они не могут развить этот хороший задаток, равно как и другие виды чувства, происходит по совершенно иной причине. Одним словом, им, как кажется, недостает воображения. Правда, это расходится с обычным мнением пневматиков, считающих, что наличие у них воображения вполне доказывают сновидения, которые, как можно заметить, бывают у животных. Но - не может ли оказаться так, что для того, чтобы вызвать их, достаточно уже и одной памяти? Воображение берет свои сочетания из всего, в том числе и из памяти, но его задача состоит совершенно в другом. Да, оно использует и воспоминания, но так же поступают и разум, остроумие, проницательность - следует ли отсюда, что они лишены других опор или ресурсов, кроме памяти? Существенное в том виде чувства, который мы называем воображением, состоит в способности составлять представление не только о действительностях из настоящего или прошлого окружения, [75] но также и о чистых возможностях; более того, схватывать даже невозможности или чудесное, сопоставлять их со всем вышеупомянутым, чувствовать их сообразность или несообразность, их границы, или пределы, делать на основании этого выводы о правдоподобности и открывать неправдоподобность - только это мы и называем воображением.

Кто подвергнет этот вопрос столь же долгой и разнообразной проверке и рассмотрению, как сделал я, думаю, обнаружит, что посредством этого можно разрешить все спорные случаи и задачи. К примеру, почему происходит так, что нашей чувственной силой мы вообще можем осуществлять такие действия, которые не может повторить за нами ни одно животное, хотя и нет такого душевного чувства, относительно которого было бы доказано, что оно совершенно отсутствует у животных, наоборот, они очень сильно проявляют некоторые из тончайших чувств такого рода, вроде великодушия, справедливости, стремления к порядку и т. д., и если у них, как кажется, отсутствует моральность и развитие, что я сейчас готов допустить, то может ли это быть вызвано чем-то иным, кроме как тем, что для сопоставления, коррекции и упорядочения указанных чувств им не хватает содействия воображения, этой способности объединения и сопоставления возможного, невозможного, правдоподобного и неправдоподобного? Не является ли оно вспомогательной силой, точильным камнем, [76] тем, что утончает даже наш разум, впервые освобождает (delier) его, делает гибким и проворным и равным образом устраивает и корректирует применение проницательности и остроумия? И в конце концов, в чем состоит наш дар абстракции, как не в способности так направлять, модифицировать и варьировать воображением все другие чувства, рассудок, разум и т. д., чтобы мы замечали общее в тысячах различных предметов. Если бы мы не могли все более и более узко определять его через противоположное, чудесное и непостижимое, противоречивое и самоотрицающее, то оказались бы не в состоянии ни схватить, ни зафиксировать какое-либо общее понятие, а значит, не смогли бы создавать и общие знаки, и все встречающиеся нам individua (а из всего громадного внешнего мира к нам приходят исключительно individua) оставались бы для нас singula, singularia или даже unica, и мы не могли бы ни сопоставлять или упорядочивать (ranger), сокращать и экстрагировать (abreger) их, ни редуцировать их к тому, в чем они совпадают между собой. В таком положении должны находиться все животные, поскольку им до сих пор не пришло в голову воспользоваться словами или придумать артикулированные звуковые обозначения для своих ощущений, и даже когда люди учат их им, они не знают, как ими воспользоваться. Они изумляются всему, приходят в замешательство [77] (как иногда полушутливо замечают, не могут ни вдоль, ни поперек) до тех пор, пока новый предмет не вытесняет предыдущий или возвращение прежнего не вызывает ожидание сходных случаев и следствий. Хотя они и замечают сенсорные сходства и несходства, а также живо и достаточно сильно возбуждаются ими, но так смутно, как и должно быть при недостатке сопоставления со всевозможными противоположностями. Лишь через противоположения, противостояние и контрасты одной силы с другими проявляется всякая сила, но также происходит и ее ограничение и коррекция во благо целого. Не проживший много копий человек (верхненемецкое выражение: не встретивший никакого противодействия, сопротивления, ничего упрямящегося и препятствующего), очень мало развивается, остается невосприимчивым, плоским, ограниченным, недалеким, глупеет, становится рассеянным и вялым. Именно это Лютер называет высшей и низшей волями, которые должны трепать и щипать друг друга. Да и во всей природе силы должны раздражать и разжигать, точить, шлифовать, рихтовать друг друга, гонять, как клин и колотушка, упорядочивать и улучшать; ни одна не выпрямляется без содействия или противодействия других, что не обходится без столкновения, боли и страдания, но в итоге? Вспомните, что я говорил на С. 39. [78] И, пожалуй, ни одна из духовных сил не будоражит целое больше, чем воображение, дающее толчок (branle), сдвигающее, возбуждающее и вовлекающее одно чувство в столкновение с другими. Но в результате последние расширяются, тренируются, укрепляются и оттачиваются, и первое а son tour не меньше. Такие вот преимущества дает нам способность доводить антитезы того, что мы актуально чувствуем, до невозможностей и даже до нелепостей и сопоставлять их между собой, исключительно и только благодаря чему мы оказываемся в состоянии отличать в абстракциях истину от ее противоположности, извлекать ее и, значит, составлять и обрабатывать, среди прочего, те произвольные сочетания (combinationes arbitrarias), которые уже принесли нам столь многочисленный и богатый улов чудеснейших открытий во всех областях науки и искусства.

Поскольку я так много приписываю воображению, то бьюсь об заклад, что некоторые господа сразу признбют utiliter, одобрят меня и сочтут, что я являюсь верным партизаном их гениальных сект или клубов. Должен, однако, извиниться, но у меня опять-таки иное мнение, и я веду речь совершенно о другом. Если я хвалю что-то, то это происходит при условии стремления к истине и вытекает из него. [79] И я должен признать, что ни к одной из наших способностей я не питал вредных предрассудков столь продолжительное время, как к сильному воображению. Оно, как никакая другая, натворило громадное количество вреда, и, проходя по списку человеческих глупостей, дурацких выходок и подлостей, мы видим, что все они в итоге, прямо или косвенно, проистекают из этого источника. Не найти такой ужасной и отвратительной безвкусицы или мерзости, которая оказалась бы недоступна человеку через него. Вот бы, думаете вы, Создатель оградил его от этого печального дара! На это я отвечаю, что, во-первых, оно действительно изначально имеется у нас, и кто из нас осмелится придираться еще и к этому? Во-вторых, что посеешь, то и пожнешь. Остается ли для него без последствий хоть одна из упомянутых дурных выходок? Ни одна, говорю я. С теми, кто замечает только то, что происходит здесь и теперь, я не разговариваю. В-третьих, мы сами должны учиться управлять всеми видами чувств, и это можно сделать, лишь уравновешивая и устанавливая одно чувство в противовес другим. Это первое правило в порядке судопроизводства нашего духа, хотя до сих пор никто не рассматривает его в качестве чего-то большего, чем чистая гипотеза или проблема. Реализовывать лишь одно из чувств, как только оно возбуждается, без дальнейших консультаций или сопоставлений, [80] значит перепрыгивать, допускать скачок, нигде не признаваемый природой, прегрешение, блажь, могущую повлечь за собой лишь страдание. Посему также и здесь, если кто-то за короткое время неоднократно получал большое довольство от воображения как результат его усиливающего и приукрашивающего вклада во все другие чувства, то он и дальше охотно привлекает его по любому новому поводу, вследствие чего оно становится неуемным, получает исключительное и господствующее место, как можно заметить у многих возомнивших о себе людей, которые не могут ни слышать, ни видеть, ни говорить, - до такой степени они сдабривают и приправляют все происходящее изрядной дозой из громадной колдовской бутыли фантазии. Ведь поскольку она содержит даже возможности и невозможности, ее объем и подвижность за короткое время от блажи могут стать просто чудовищно большими. И что мы должны думать об обычных восхвалениях и обстоятельных рекомендациях, которые так щедро раздают ей поэты и систематики, к примеру англичанин Langhorne со своими effusions of Fancy, Melancholy Enthusiasm и Masons pleasures of imagination? Умно ли расписывать что-то и завлекать туда, где может легче легкого, тем более в наших противоестественных условиях, завязнуть неискушенный, и тем крепче, чем неопытнее он и слабее? [81] О великой способности фантазии расширять, развивать и возвышать наш дух я только что высказал свое мнение, но как? - Если она содействует равнозначности всех остальных чувств и постоянно корректируется, ограничивается и обуздывается ими. Только в этом случае фантазия оказывает духу огромнейшую, существеннейшую помощь в его продвижении к лучшему довольству и осчастливливает его сладчайшими и вернейшими радостями. Но распущенная, опрометчивая, перегретая - она становится ножницами в руках ребенка или помешанного. Отчего так быстро растет число дурных, бестолковых и порочных представителей человеческого рода во всех сословиях, даже среди тех, кто берется поучать других, писателей, а на деле лишь вводит в блажь, - как не от громадного успеха воображения в наши дни? И исцеляет от этого лишь кулич (больше рассудка). Отче, можно было бы сказать вместе с нынешними римлянами, избавь нас от такого успеха! Этого добра у нас, увы, и так больше чем достаточно - а вот где взять людей, которые из любой ситуации умеют извлекать довольство без раскаяния, которые, стало быть, все время так точно, правильно и строго сопоставляют все свои чувства, что нигде не может возникнуть перевеса в ту или иную сторону, которые оберегают своих братьев от неприятностей так же предусмотрительно, как и самих себя, которые [82] умеют прилаживаться к миру и встраиваться в него, и знают как жить, доставляя радость всем людям? Это, именно это называется рассудком; а не то, когда человек односторонне, эксцентрично, возбужденно делает что-то, скачет как угорелый, а потом вновь замирает, выдыхается и губит себя. In medio consistit virtus. Но где может быть medium в простой вещи, как ни в объединении всех ее чувств?

Более детальное рассмотрение вреда излишней фантазии и, соответственно, слепых восхвалений ее радостей и неумного возбуждения и использования, которым мы только и обязаны нашим печальным состоянием, завело бы меня здесь уж слишком далеко. Здесь я ограничусь лишь одним намеком, одновременно напомнив о том, что я уже отмечал на С. 66 о столь чтимой образности, остроумии, фигурах речи, эстетстве и так называемом живом стиле.

Мне осталось немного, и я добавлю лишь обзор наших видов чувства в целом. Все они сводятся к стремлению к удовольствию, радости и довольству. В этом уже само собой заключено уклонение от всего, что противоположно им. Первое по порядку [83] первично, второе есть лишь его следствие, стало быть, вторично, и отношение между ними подобно отношению лицевой стороны ткани и ее изнанки. И хотя все они гонятся за первым, однако поскольку между ними часто возникают противоречия (как, к примеру, там с маленьким Фрицем, подражание, соревновательность и активность которого подталкивали его к тому, чтобы поиграть с уличными мальчишками, а честолюбие - удерживало), то целое, дух приступает к приятию не раньше, чем сопоставит друг с другом все чувства, уведомляющие как о довольстве, так и о его противоположности. Значит, именно это сопоставление должно впервые указать, чту должно и должно ли быть принято или выбрано. И что же? Выбирается или предпочитается то, в чем предвидится наибольшее довольство с точки зрения его насыщенности, чистоты и продолжительности. Но как дух может измерить его? Не иначе, как путем противопоставления и коррекции своих собственных чувств. Только и исключительно с этим он сообразует здесь свое определение и приятие, ничего не зная о посторонних влияниях и определениях, почему здесь не может идти и речи о внешнем принуждении, хитрости, внушениях, интригах, подкупах и каверзах. Значит, его выбор свободен, ибо он принимает во внимание только свои собственные чувства, хотя лишь в той мере, в какой они установились, развились, обрели действенность и взаимное отношение в данный момент времени, но все же, несомненно, только свои собственные. [84] (Мы знаем, что они могут получать неодинаковый приоритет и долго оставаться в таком состоянии и что это называется блажью.) И если он выбирает из двух довольств наибольшее - неважно, хорошо или нет он разбирается в данном деле, - то это в любом случае первично и соответствует порядку вещей. Но если он видит, что вынужден выбирать из двух бед или неприятностей, то это лишь вторично - свобода все еще неоспорима, но меньшая. Ибо 1) он все-таки выбирает; 2) по заданию собственных чувств, стало быть, независимо от какой-либо внешней силы. Даже если она истязает, уродует и ограничивает его, у него все равно остается внутренняя свобода, пусть она и может быть уменьшена и затруднена в использовании. Искоренить ее невозможно: никакое тварное существо не может изменить природы вещей, а тем более их сущности. Ни один тиран не может добраться до способности чувствовать и сопоставлять почувствованное, менее всего силой, а хитростью только по видимости, временно, да и чего можно добиться такими методами со столь утонченной, прекрасной и подвижной сущностью, какой является наш дух? Но если новый житель нашей планеты часто оказывается в таких ситуациях, где заметно преобладает вторичное, или если первичное односторонне воспринимается им, то состояние и температура его чувств оказываются в итоге столь неестественными, а его существо в целом до такой степени расшатанным и расстроенным, [85] что он совершенно отказывается от безусловного, простого и прямого приятия довольства и приходит к искаженной и неверной мысли, что последнее заключается лишь в том, чтобы выявлять все, что препятствует ему, и как только ему кажется, что он может устранить это препятствие, он делает это с таким глубоким удовлетворением, что это становится чем-то обычным для него и самым привычным довольством. Отсюда возникает нацеленность на то, чтобы выискивать во всем только неприятное. Что ищут, то и находят. Поэтому по большей части он пребывает в постоянном раздражении от открытых им зол, и в конце концов оказывается, что он вынужден все время сражаться с драконами, великанами и чудовищами, которые, правда, созданы им самим, хотя он так не считает, полагая, что находит их вокруг себя. И он прав - в том состоянии, в каком он находится. Долгая односторонняя приверженность отдельным чувствам и конкретным предметам, его воображение и повреждение мозгов позволяют ему касаться только этой стороны мира. И бесполезно исправлять его косоглазие или катаракту, он переведет все на нас самих. Уже вначале он действовал неправильно, опрометчиво следуя своим односторонним склонностям, игнорируя операции духа, часто допуская скачки и погрешности, и неудивительно, что после продолжительной практики такого рода его целое должно было искривиться подобным образом. [86] Как же теперь поступить с ним? В дальнейшем этот вопрос разрешится сам собой, лишь бы не давать нашим нетерпеливым догматикам за один миг прооперировать эту напасть при помощи нюренбергской воронки, бистурия или трокара. Уже отмечалось, что с развитием, запутыванием, расстройством духа, равно как и с его распутыванием и исправлением, дело обстоит совершенно иначе, чем полагают эти господа. Между тем среди нас полно достойных сожаления мерзавцев, и все различие между ними состоит лишь в степени. - Кто не знает какую-нибудь из так называемых мегер, таких как Фрау Шнипс или мачеха Рошфора1, [87] или им подобных, которые ни у кого не могут вызвать одобрения, воспринимают все превратно и искаженно, поднимают по любому поводу шум и вопли, словно из преисподней, никого не щадят, в своих припадках не задаются вопросами о стыде и чести, изрыгают пламя на всё и вся, в каждом жесте и слове близких усматривают страшные оскорбления и так привыкают злиться, белениться, неистовствовать и беситься по этому поводу, что тишь и спокойствие кажутся им невыносимыми. И, конечно, создается впечатление, что такие люди обладают совершенно другими чувствами и, следовательно, подыскивают для них совершенно другие подходящие вещи. То, что всякий обычно ненавидит и избегает, им нравится и доставляет наслаждение. Ничто не любо им так, как брань, разлад, своенравие, месть, ревность, гордость, себялюбие, упрямство, гнев, жестокость, зверство, лицемерие, обман, ложь, притворство, измена, жадность, зависть, сладострастие, роскошество, равнодушие, обжорство, пьянство, интриги, коварство, злорадство - то, что печалит других, их радует, то, что приятно другим, доставляет им боль - и это тоже естественные порывы наших чувств? Первичными они не были никогда; но в качестве неоспоримого доказательства, что человек целиком предоставлен собственной власти, мы видим, как они, словно наросты, с отвратительной быстротой возникают из тех вторичных ситуативных побуждений, [88] оскверняют и портят все древо. Поводом для них всякий раз являлись длительные неприятные хаотичные ситуации, а их следствием - неудовольствие и боль, скорые или нет, но всегда неизбежные. Значит, нам нужно лишь позаботиться о максимально возможном уменьшении и устранении тех хаотичных положений, в которых оказываются люди, а последнее, т. е. неудовольствие, не преминет в остальном, медленно, но верно, излечить этих монстров.

Для превращения в такого монстра, выходит, вовсе не требуется принципиально других чувств, равно как дьявольских внушений или сатанинских происков и влияний. Нужно лишь восхвалять и довольствоваться только одним из своих естественных, хороших чувств, и все остальное станет не только безразличным, но под конец даже омерзительным, невыносимым до смерти. Григорий встречает тебя нелюбезно, высокомерно и недружелюбно, неискренно и презрителеньно говорит с тобой - тобой, самым верным, ревностным и прежде высоко ценимым другом? - что же произошло, что перевернуло его столь удивительным образом? Григорий всего лишь влюбился и нашел взаимность. С тех пор весь его дух нацелен только на это довольство и все в мире рассматривается им лишь с точки зрения его способности упрочить, усилить и украсить последнее. Негодное же для этой цели [89] он игнорирует, ненавидит и отталкивает с большим раздражением и досадой. Его душа захвачена только одним этим половым чувством, и вся твоя беда состоит в том, что ты якобы можешь уменьшить его, вот он и набрасывается на тебя и топчет тебя ногами - совершенно не заботясь о прошлом, настоящем и будущем. И для него не остается ничего святого, ничего неприкосновенного, ни друга, ни брата, ни отца, ни матери, ни благодетеля. Чем сильнее, обширнее и дольше (caeteris paribus) он блажил этим чувством, тем с большим пренебрежением и презрением он относится ко всему остальному в мире. Modus fiendi, как он отвратительно перевернут, и в целом, и в частности - всё не только объясняется из простого перевеса одного чувства, но и столь очевидным образом соответствует другим подобным опытам относительно человеческой порчи, что иной способ объяснения оказывается и вовсе немыслимым. Отсюда ясна возможность того, как человек, дышаший лишь радостью и удовольствием, может извлекать, выдавать и выделывать из них нечто прямо противоположное, а также почему истинно, что "друг, подверженный одному пороку, подвержен всем". А именно, если этот один порок называется блажью. Это справедливо и относительно того, что "существует только одна добродетель и вместе с ней один порок". Первая есть равновесие всех чувств. Если ты упустишь его, то не будешь [90] гарантирован ни от одного порока и преступления, каким бы ужасным оно тебе сейчас ни казалось. У одних развитие происходит очень быстро, у других медленнее, у одного оно проявляется так, у другого прямо противоположным образом - всё в соответствии с законами механизма духа, степенью правильности или неправильности отношения его единичных чувств к тем ситуациям, в которых он оказывается в мире, как увидит тот, кто наблюдает их, хотя это столь большая тема, что здесь я не могу распространяться на сей счет. Впрочем, все так предсказуемо, что знатоку будет довольно моих намеков, а если кто все-таки жалуется по поводу темноты и смутности громадного многообразия, заключенного во всем этом, то я могу понять его и прошу воздержаться от выводов, пока я не продолжу разъяснение своей системы вообще и не смогу четко изложить свои наблюдения относительно фантазмов в голове и повреждения мозгов, из которых станет ясно, что даже если бы не было ничего другого, уже только благодаря этим наблюдениям добродетель и порок, мораль и воспитание заняли бы совершенно другое место в ряду наших понятий, как в теории, так и на практике. Здесь же скажу лишь следующее:

То, что часто задействовалось тобой, будь то в любви или горести, в шутку или всерьез, часто охватывалось и как бы целиком заглатывалось тобой как твое высшее довольство [91] - причем неважно, действительно ли оно устроено так, как ты считал, или тебе просто так казалось, - при первом же сходном поводе, волоча за собой все сопутствующие главные и побочные обстоятельства и следствия, возвращается в мозг, извне из контакта с миром или изнутри через твое собственное припоминание (ибо и в этом дух есть настоящая вещь в deux mains), и подает тебе именно те, прежние виды довольства точно так, как ты раньше всегда получал их, первично или вторично, прямо или per indirectum: и все это цепляется и тащится за тобой - вечно, не иначе, как говорят наши расхожие моралисты, и большинство философов из учтивости не разбивает их, полагая, что этим и правда можно сильно отпугнуть людей от всякого аморального легкомыслия и наглости. Замысел хорош, но не более. Какой прок от такого устрашения ужаснейшими последствиями a parte post, когда одновременно не могут продемонстрировать средств и путей предотвращения прегрешений a parte ante! Оттого я и говорю: для этого хорошо указать, что такое повреждение мозгов не может быть вечным. Человеческий дух должен plus ultra, хочет он того или нет. Столетиями он цепляется за что-то подходящее и клянется всеми Superis и inferis, что всегда будет получать в нем свое высшее [92] довольство - детские сказки и девчачья болтовня (nugae, gerrae, ineptae)! В итоге он должен будет отказаться от него и сам же проклясть свое упрямство и тупость. И даже если он закрепился на нем всеми шестью якорями, со временем приходят штормы и течения, а то и землетрясения, сводящие на нет его подготовку; он вынужден сам обрубить эти якоря или волочить их, пока они не изотрутся; и должен держать путь в океан универсума, и без промедления - чем позже и неохотнее, тем хуже. Но сперва пусть научится самопознанию, прежде чем invita natura жалеть о вещах, приносящих ему лишь разочарование и еще больше стыда.

Теперь мы должны перейти к совершенно другой теме, которая, впрочем, так тесно связана с предыдущей, что одну нельзя понять без другой. Ранее мы рассматривали человеческий дух с позиции того, как он обычно действует, что получается из него, если он ведет себя так или иначе, как, стало быть, он должен быть организован и что из него в конце концов должно выйти. - Существенно при этом, что он чувствует сам себя и мир и ищет наибольшее довольство в обоих. Самого себя он теперь более или менее знает; но что же такое мир? Все, что вне его, он называет миром, сие его миром и является. Это - ряд вещей, [93] находящихся друг возле друга в пространстве и следующих друг за другом во времени. Никто не в состоянии охватить взглядом весь этот ряд, а лишь свое окружение, т. е. лишь то в этом ряду, что находится или подходит так близко, что производит в нем изменения. Пространственные и временные границы этого ряда нам неизвестны, по крайней мере пока. Мы обнаруживаем, что словно блокированы со всех сторон данного ряда вещей, и замечаем, что они производят изменения друг в друге и в нас, немало радующие и изумляющие нас. Сами они ничего не ведают и не понимают во всех этих действиях, испытываемых нами, хотя некоторые впоследствии узнают о них, и поэтому не могут самостоятельно производить силу, порождающую такие действия. Стало быть, некое существо, породившее все их, должно было умышленно соотнести их подобным образом. Это существо мы называем Создателем мира, или Богом, Творцом, Всевышним и Единым.

Громаднейшее необозримое множество сотворенных вещей - первое, что мы замечаем в мире; вскоре затем также и гармонию (прекрасное отношение) между многими из них. Первое настолько велико и неисчислимо, что нечего и надеяться на понимание, если, поразмыслив, мы не попытаемся прибегнуть к ряду вспомогательных идей. Я со своей [94] стороны пробую сделать это так: Создатель произвел лишь динамические ядра - можно было бы назвать их завязями - семенами сил - силовыми точками: в общем, динамическим ядром относительно всех изменений, которые оно должно справить и произвести в смешении с ему подобными, называется нечто, в небольшом пространстве и сжатом виде заключающее все то, что впоследствии дает столь прелестные всходы и производит действия такой величины, множественности и силы, какие вначале трудно было бы ожидать от точки. Все они должны быть простыми и неделимыми, а также подобными друг другу, так как в противном случае они не принадлежали бы одному и тому же миру; но при этом бесконечно разнообразными по виду, качеству и степени силы. При всем многообразии их частных специфических сил все они имеют то общее, что притягивают то, что однородно им, и отталкивают то, что неоднородно. Но они подразделяются на два основных класса. Первые действуют только вовне на другие динамические ядра в своем окружении посредством притяжения и отталкивания, причем направляют свою силу исключительно на то, чтобы, объединившись с чем-то в достаточной степени гомогенным, при появлении чего-то еще более однородного, они caeteris paribus освобождались от первого и привлекали к себе второе. Их я называю атомами. Динамические же ядра второго класса действуют не только на что-то другое вне себя, но и на самих себя, [95] на свой собственный individuum: их я называю монадами, действие же их на самих себя состоит в чувстве изменения, произведенного в них каждым из окружающих их динамических ядер: идет ли оно в сторону их улучшения или ухудшения. Сознания - вот чего мы не замечаем в атомах; минералы, металлы, воздух, огонь и т. п., как кажется, не чувствуют никаких изменений, происходящих с ними и в них, и все их изменения можно достаточно объяснить присущими им силами притяжения и отталкивания, а также бульшим или меньшим количеством их однородных компонентов, наличествующих вместе в данное время. Сознание, стало быть, составляет различие между монадой и атомом. Как оно возникает, мы не знаем, но повод ли это для сомнений? Можем ли мы понять, каким образом атомы находят и избегают друг друга? Нам, правда, кажется более понятным, что они делают это и могут воздействовать друг на друга, чем то, что вещь может делать это также и по отношению к себе самой изнутри. Ну да, одна вещь, одна сила, это кажется нам приемлемым. Но одна вещь и две силы! Здесь мы в замешательстве - как может быть такое? Мы боимся, что впадаем в самообман. Очень хорошо, что мы осторожны. Но можно сто раз провернуть эту проблему, а результат все равно останется прежним: [96] монада справляет изменение, которым внешний мир затрагивает ее, это первое; а затем она проверяет, оценивает, взвешивает, соответствововало ли это изменение ее цели, это второе. Если первое, справленье, есть совместное действие двух различных сил, внешнего мира и духа, то второе совершенно отлично от него, очевидным образом являясь действием внутренней чувственной силы одного только духа. Значит, у него имеется способность стыковки с миром и способность измерения пристыкованного. И хотя, как мы сейчас вроде бы знаем, речь идет об одном и том же, но она все же производит при этом два различных действия, а если мы проанализируем всё, то в каждом опять-таки окажется достаточно многообразия, но в настоящий момент нас это не интересует, так как мы приходим к выводу о различии данных способностей лишь потому, что находим, что в атомах и всевозможных агрегатах последних одна из них не обнаруживается. И мы выражаем это следующим образом: атом действует только вовне на мировые парцели, и мы не замечаем, чтобы он чувствовал или измерял улучшение или ухудшение своего состояния. Монада же действует двояко: на мир вовне и на саму себя в себе, она делает произошедшее с ней и воспринятое ею изменение новым предметом своего чувства, порождая в результате этого новые изменения в своих глубинах, - удивительный и достойный изумления [97] феномен! И не будь мы такими неотесанными новичками, самым приятным делом для нас стало бы изучение этого механизма, ибо мы, несомненно, получали бы при этом бульшую непосредственную выгоду, чем узнавая механизм вегетативных процессов или мировых вихрей. Мы же совершенно бездумно взираем на то, что каждодневно происходит вокруг нас и в нас, более того, очень часто и болезненно оскорбляем существа, которых не должен был бы оскорблять ни один из нас, лишь догадывающихся об их суверенности, величественности и невыразимо высоком предназначении.