Тут псалтирь рифмотворная 171 страница

Уже древние греки, должно быть, именно так смотрели на этот предмет, что доказывает не только их божественный сенат, но и их парнасское собрание. Музы могут быть истолкованы только как различные чувства духа. Неискушенности было свойственно персонифицировать то, что обнаруживает какую-либо активность. Отсюда и появились девять добропорядочных девушек, исполняющих всё, что нравилось грекам. Можно смеяться над этим или иронизировать по поводу неумного распределения круга их обязанностей, часто пересекающихся друг с другом, [25] или, наоборот, взывать к ним, как наши поэты. Меня же интересует суть дела, и я спрашиваю, зачем им был нужен Аполлон, как не для объединения их различных функций? Разве не об этом выразительно говорит известный лат. стих, содержащий их характеристику, Clio gesta canens и т. д., последние строки которого звучат так: Mentis apollineae vis has movet undique Musas, In medio residens complectitur omnia Phoebus. Вот так. Все их занятия по отдельности никогда не доставляют нам длительного удовольствия, но вместе! Разве что здесь допущена обычная инверсия, не Аполлон живет в них, а они в нем. Так же, как Эльба не существует в своих семидесяти притоках, а наоборот эти 70 рек в итоге составляют Эльбу. Не будь у нас множества чувств, у нас не было бы и рассудка. Монада, которая имела бы только одно чувство, лишена рассудка и не использует его, или, скорее, весь ее рассудок настолько ничтожен, что ему нечем больше управлять, нечего объединять, так же, как один тон не может создать музыку. Но чем больше многообразного дано для объединения, чем точнее это многообразное различается и признается, чем совершеннее объединяется, а что не допускает объединения, то хотя бы учитывается, тем лучше рассудок. Мы видим, стало быть, и то, что для этого объединения требуется заметная степень внимания, [26] но его порождают сами чувства, и они требуют друг друга, чем они живее, тем активнее и сильнее. Если же они спят или дремлют, то не остается никакого или очень слабое внимание, и в таком же положении оказывается рассудок, масштаб которого с этой стороны задает живое внимание к различию чувств. Чем меньше внимания, тем хуже рассудок. Человек, мало и неточно отличающий одно от другого, будет, как он думает, объединять вещи, исключающие или противоречащие и устраняющие друг друга, что не может не иметь отрицательных последствий, к примеру, объединять религию и суеверие, высокое служение государству и безмятежную независимость, воинственность и человеколюбие, блаженство и безразличие. Вы говорите, что это происходит от его грубого невежества, он невежда. Пожалуй, но можно ли прийти к знаниям иначе, как через чувства и гармоничное применение или обыгрывание, соразмерную работу, активность, занятость их всех. Если все время задействовано и главенствует только одно из них, как бывает у какого-нибудь сластолюбца, постоянно ищущего удовлетворения лишь одного чувства, то он совершенно не слышит и не видит manticae quod in tergo est. Блажь утончает только это и сопутствующие ему чувства [27] (входящие как соучастники, заинтересованные стороны, имеющие выгоду друг от друга), в других же он глуп и потворствует собственной глупости, вовсе не замечая окружающего и происходящего.

Пройдемся теперь по той таблице разновидностей чувства, позволяющей охватить их одним взглядом, и спросим, можно ли игнорировать хоть одно из них или обойтись без него? Как человек в ней един, так и они изначально все, сенсорные, эмотивные и духовные чувства. У естественных людей все они всегда бодры и деятельны, каждое вступает в своем случае (непротивления, контакта, конъюнктуры), когда нечто, соответствующее ему из внешнего мира, попадает в его сферу или хотя бы мыслится в ней. Я называю это подходящим, учитывая, что по-немецки говорят: я нашел действительно подходящее жилье по моим потребностям, устраивающее меня. Точно так же - подходящее платье, подходящая шляпа, идет мне, приличествует мне, во многих отношениях удовлетворяет меня.

Какой человек не оживится при приближении такого подходящего (а это любая парцель в мире, соответствующая какому-либо чувству), не почувствует в себе изменения, и даже если оно оставалось бы незамеченным в том или ином случае, этого точно не происходит, когда приближается [28] неподходящее и угрожает ему страданием. Не замечающий, таким образом, довольства все же заметит его противоположность; лишь только для какого-нибудь из его чувств забрезжит страдание, как сразу начинается отступление, уклонение, удаление, пробуждается отвращение - в большей или меньшей степени, сильно или слабо, это зависит от обстоятельств, внутренней потребности и внешней зрелости парцели, часто только от чего-то одного из них, но нередко и от них обеих. И посему кто возьмется отрицать у себя хотя бы одно из этих чувств, говоря: я ничего не получил от него! Так могут сказануть лишь большие невежды.

Итак, нельзя сомневаться, что все это составляет общее приданое (dos, Mitgift, Ausstattung) человеческой природы; оспаривать можно было бы, пожалуй, лишь то, не внесено ли многое, приведенное по отдельности, уже во что-то другое и что его величина таким образом оказалась умноженной без необходимости. На это я отвечаю, что так мало тревожусь об излишнем умножении, что скорее рассматриваю представленное мною лишь в качестве грубой пробы. Не потребуется много времени, чтобы провести дальнейшие различия между некоторыми чувствами, более точно отметить их. Вот только один пример. No 23 - чувство порядка и т. п., под которым понимается чувство uno, [29] vero, bono или прекрасно известное древним sensus veri et pulchri. Но совсем несложно гораздо тоньше различить все это, выводя на первый план чувство истинного. Содержащееся в нем, к примеру, правдивость, искренность, честность во многих отношениях отлично от чувства простоты, величия и т. п., и все это говорит в пользу того, что стуит обособлять их друг от друга. Так же и к No 8 имеет отношение еще и стыдливость, тревога относительно неумения правильно вести себя или по поводу совершённых неправильных поступков и т. п. В подобной ситуации все зависит от того, к чему, собственно, стремятся, хотят ли объединить многое или же заняться сортировкой, абстрагировать или детализировать. В первом случае оказывается, что в духе все связано так тесно, что он есть только Единое и сообразно этому является одной-единственной силой получения довольства, или того, что стыкуется с ним, из всего многообразия (variis) мира, какое он только может в себе содержать. О, как много видов этого многообразия, даже на нашей планете, нам пока вовсе неведомо, другие же различаются еще очень плохо, и поэтому мы нередко грубо смешиваем как свойства внешних подходящих нам вещей, так и соответствующие им внутренние чувства. К примеру, Алексей считает, что сразу очень полюбил своего брата Максима, [30] с которым он случайно встретился и которого не знает, потому что они были выношены под одним сердцем. Но это не так, ибо на этот счет у него нет ни чувства, ни отметины. Дело же было в том, что Максим - по-настоящему естественный человек, который, даже не будучи сведущ в чем-то, ведет себя осторожно, дабы не причинить другим неудобства своей наивностью. Поэтому он столь симпатичен, что А. сразу сблизился с ним и должен был бы поступить так, даже если бы Максим был урожден эскимосом или готтентотом. Но задним числом А. объясняет это при помощи старого предрассудка, т. е. исходя из фантазмов в его голове.

Кроме того, следует отметить, что различные единичные чувства так удивительно согласуются, так незаметно теряются друг в друге в прекраснейшем союзе, что невозможно увидеть их расхождение, подобно оттенкам чудесного предрассветного неба. Невозможно заметить ближайшие переходы от одного цвета к другому, это можно сделать только с удаленными. Точно так же при духовном асситтировании то или иное приятие обнаруживает себя так, что нельзя сразу определенно сказать, из какого именно чувства оно проистекает, деятельности или развития, изменения или честолюбия, вкуса или покоя, или же из одного только разума; до такой степени [31] незаметны, мягки и нежны переходы от одного к другому, хотя различия все же чувствуются. Но при надлежащем расположении и применении они формируют столь совершенное целое, что приходится признать, что, после универсума, человеческий дух являет собой наипрекраснейшее Единое (varia quam plurima in uno quam perfectissime convenientia); единое до такой степени сопряжено и сомкнуто с многообразным, а многообразное с единым, что перед нами всегда единое. Но, замечая последовательность и порядок при переходе от одного такого многообразного к другому или, через сопоставление и противоположение, чувствуя его разделение и расхождение, мы видим, что здесь все же достаточно многообразия (varia). И оно, сходясь в чем-то одном, дает нам именно то, что мы называем красотой. А если, в свою очередь, каждое из этих многообразий - канат, сплетенный множеством других чувственных способностей, то сколь же велико будет тогда многообразие, а значит, и красота всего духа? То, что большинство людей в нашей повседневной жизни и знать не желают об этом, а попытка убедить их вызывает холодный прием, безразличную и скучную зевоту, как будто они выслушивают сны или сказки про фей, никого не должно вводить в заблуждение. [32] Дело не только в том, что все мы сперва новички и начинающие, но и в том, что почти все до такой степени дезориентированы, сбиты со следа нашими установлениями, разница лишь в том, насколько, что подобное маловерие кажется совершенно естественным. Но все великое развивается постепенно, и именно из чудесной красоты духа те, кто еще плохо знает его, могут делать благоприятный прогноз на будущее, который, если только они будут овладевать искусством правильного поведения, время от времени к их нежданной радости будет сбываться.

Итак, все чувства вместе, поскольку из них можно вывести, стуит ли приятия подходящая вещь, можно ли ожидать от нее довольства для целого, найденного в ней одним определенным чувством, составляют рассудок, который поэтому вполне справедливо было бы назвать собирателем, балансиром и объединителем. Дух суммирует или объединяет то, что предлагают нам сенсорные, эмотивные и духовные чувства, в силу этого называясь рассудком. Выражение ухватывать, схватывать (mente contrectare, capere, animo concipere, complecti, comprehendere - ambitus, complexus, captus), получившее в этой связи почти всеобщее употребление, тоже вполне достаточно объясняет то, что мы совершаем при этом; а именно вначале в [33] том простом значении, когда под этим разумеется ощупывание, осязание посредством сенсорных органов; затем - суммирование многих вещей в одной, Compendium, epitome, abregй; и наконец, когда под этим имеется в виду понимание (intelligere, videre, perspicere, noscere). Так, мы понимаем, как возникает лунное затмение, но не понимаем, как может жить жаба, замурованная в мраморе, или что представляет собой эта комета или кольцо Сатурна. Это происходит оттого, что мы находимся не настолько близко к последнему, чтобы наши сенсоры захватывали его и возбуждали чувства, и потому мы можем сопоставлять здесь только то, что было воспринято нами через телескоп в разные времена и положения относительно него. Из какого рода частей оно состоит, благодаря чему оно сохраняет такую форму и отношение к своей планете, есть ли и на нем жизнь, какая у него плотность, почему и вокруг других планет нет чего-то подобного и т. п. - на сей счет нам ничего не ясно. Мы объединяем только ощущаемое разнообразное (многообразное). То, чего мы не ощущаем, мы оставляем также и за пределами понятия.

В таких случаях соглашение, приятие, решение таково: поскольку я не могу в достаточной мере выявить, может ли данный предмет (подходящее) вызвать довольство без разочарования, [34] то вначале я ничего не решаю (бездействую), беру паузу, приостанавливаю, как говорят юристы, производство по делу до тех пор, пока не узнаю больше, остаюсь в подвешенном состоянии, без итога. Значит, недостающее или отсутствующее должно по-своему приниматься во внимание, не меньше, чем присутствующее; последнее - через сопринятие в понятие, первое - через опускание его оттуда и не укладывая на пустые полки того, что было получено не от самого предмета, а исключительно из нашей собственной фантазии, всегда примешивающейся к размышлению у тех, кто подвержен блажи; отсюда приукрашивание, гиперболизация, самовнушение и самообман, не говоря уже обо всем остальном.

Итак, при надобности я вполне могу составить какое-то понятие (вообще-то я откладываю это до получения достаточной информации), но оно не будет полным; и в таком случае я должен довольствоваться негативным приятием, т. е. воздержаться от приятия, точно как в ситуации, когда полное единение требовало бы отведения подходящей вещи. Ведь опасность раскаяния хуже, чем лишение какого-то нового довольства. Так, в вышеприведенном примере Аминт не взял красивую лошадь. Лакс поступил иначе, но тем хуже для него. Так и Василий, нашедший на редкость привлекательной одну из девушек на [35] бале-маскараде - фигура, платье, ум, а без маски еще прекраснее, и он тотчас так расположился к ней (что называется, запал на нее, отлично сказано, подобно тому, как мы говорим: затерялся, зарапортовался, зарвался), что благоприятнейшим образом загодя нафантазировал и дополнил своим воображением то, что он мог и чего не мог знать о ней, а все то неприятное, что он в ней заметил, отмыслил, начал усердно добиваться ее руки и получил в жены фурию, принесшую ему всевозможные беды.

Но если всё и каждое, что, как мы отмечаем, происходит в духе, разрешается в чувства, чувство наличного окружения, прошлого и даже будущего, то спрашивается: что же, собственно, он чувствует? Происходящие в нем изменения. Кто производит их? Природа. Она многообразна, но в данном случае может рассматриваться лишь в двух видах: это либо мир, или внешние вещи, либо сам дух.

Первый составляет начало, затрагивает второй, подступает к нему своими действиями, и дух справляет их. Так я называю то, что неудачно можно было бы назвать претерпеванием. Ведь к этому выражению пристает двойное побочное понятие, о неудовольствии и бездеятельности. И даже если отложить первое, то [36] большинство читателей все равно втайне считало бы, что дух претерпевает свои изменения так же, как зеркало. Я борюсь с этим при помощи необычного выражения, которое, конечно, тёмно, но не темен ли для нас пока и сам предмет? Так что лучше я совсем не буду говорить, что дух претерпевает воздействия, оказываемые на него миром, буду же говорить, что он справляет их. Говорят ведь, что люди справляют свадьбу восемь дней, другие - богослужение, французам же это напоминание, как они совершили свою революцию, т. е. в некоторой степени деятельно, в некоторой - непосредственно участвуя в том, что делает кто-то другой. Именно в таком смысле это выражение должно пониматься и в данном случае, не больше, но и не меньше.

Итак, дух справляет окружающие внешние вещи, или мир, в той степени, в какой последний производит изменения в нем. Как он делает это, мы еще не знаем, но он делает это, это мы все чувствуем, причем всегда небезразлично: либо он требует от него большего, либо отклоняет. Первое нацелено на довольство, полную меру того, к чему мы предрасположены, в чем нуждаемся и чего ожидаем от вышеуказанной подходящей вещи: и к нему мы все стремимся. Но если оно недостижимо, нам хватает и удовольствия: именно так, на мой взгляд, можно различить два этих слова, а если различие окажется неопределенным, то пусть оно называется радостью, усладой, приятностью, весельем, [37] тогда как более высокая степень довольства - упоением, а высшая - блаженством. Что же касается наслаждения, то это слово сомнительно из-за все еще пристающих к нему определенных побочных понятий.

Здесь я просто упомяну, что и дух может производить изменения в самом себе из запаса собственных сил, хотя и пробужденных только благодаря тем воздействиям со стороны мира, подробнее об этом ниже.

Итак, происходящее изменение называется ощущением, и его не существовало бы, если бы дух не обладал чувством, т. е. если бы он не был поставлен Создателем в такое отношение к миру, так сплочен, подогнан и стыкован, что он оказывается более удовлетворен своим состоянием, когда определенные мировые парцели попадают в его окружение, и еще больше, если он может довольствоваться ими. Эта удовлетворенность своим состоянием и отношением называется сознанием, составляющим существенное различие между монадой и атомом. А то, что мы ничего не можем сказать о наших первых шагах в мире, идет не от недостатка сознания, а от недостатка ясности последнего. Не стоило бы больше смешивать эти вещи. Ведь и любой червяк извивается при ухудшении его состояния, [38] и это означает, что он все же должен уметь отличать благополучие от его противоположности, а значит осознавать происходящие в нем изменения; но может ли он впоследствии рассказать о них? И упомнить-то долго не в состоянии, ибо этого не может даже ребенок, а ведь как бесконечно сильнее и разнообразнее чувства последнего! Таким образом, то неясное, темное, спутанное, что происходит в нас, отнюдь не утрачивает от этого своей интенсивности, но сколько тысяч раз оно должно повториться в самых разных ситуациях, прежде чем в нем обнаружится ясность, достаточная для самого поверхностного и туманного воспоминания. Более того, многие люди доживают до седин, не достигая той ясности сознания, которая позволяла бы упорядоченно и отчетливо изъясняться о событиях, происходящих в их повседневной жизни. Да, с развитием человеческого духа дело обстоит совершенно иначе, чем полагают наши упертые догматики. Ведь упомянутая ясность заключает в себе столь неисчислимо большое количество ступеней и так медленно проходит их, что и здесь уместно заметить, до какой степени природа не допускает скачков. Все вначале производится своими причинами, и требуется огромное множество продолжающих существование и сходящихся причин; а если они не сходятся, то человек уже разваливается, а действий все нет. [39]

Но почему тогда животные даже в большом возрасте не достигают и той степени ясности, которая делала бы их способными к речи?

Здесь я еще не вполне могу объяснить это и хочу предпослать только один тезис: в природе не встречается действий, не имевших бы двусоставной причины, каждый из компонентов которой возник точно так же. Ни в одном случае я еще не замечал противоположного.

Несколько совершенно разных ощущений должны иметь возможность как бы столкнуться друг с другом у новичка, прежде чем может возникнуть ясность или начаться развитие, сколь бы незначительным оно ни было. Одинаковое положение, неизменный набор вещей поддерживают сон. А вот контрасты, толчки, contraria и даже disparata пробуждают. Здесь есть что сопоставлять, показывать, пробовать, примирять; отсюда возникает различение, и вот вам ясность. Так, замечено, что память у ребенка проявляется лишь тогда, когда одними своими отдельными чувствами он вызывает ощущения у других чувств, когда он слышит свою собственную речь, наносит себе рану, видит себя в собственной тени или отражении в стоячей воде, замечает знаки в свой адрес или даже сам подает их - короче, когда [40] одно чувство может заострить себя на другом. Достаточно упомянуть о глухонемых, слепых от рождения, парализованных или беспризорных, и каждому сразу становится ясно, почему они так отстают в своем духовном развитии. Длительное продолжение этого столкновения двух или более чувств, через удовольствие, возникающее именно из этого столкновения, вызывает более высокую степень такого удовольствия, разгоняющую сон и рассеивающую тьму и неразличимость. Человек проявляет активность, удивляется от этого самому себе и очень радуется - тем живее, чем дольше он наблюдает повторение этого и чувствует в себе силу самостоятельно, независимо от каких-либо других вещей еще раз воспроизвести подобное радостное состояние; хотя лишь в том случае, если таким способом нам удается достигать довольства без разочарования. Один-единственный промах надолго устраняет эту радость, а если это происходит многократно, то приходит отчаяние. Это надо иметь в виду.

Происходящие изменения есть, стало быть, ощущения, т. е. возбужденные чувства, которые называются мыслями, если мы сопоставляем их между собой и противопоставляем друг другу. Следовательно, мышление отлично от ощущения, хотя одно возникает из другого. Ощущение есть простое сознание изменения одного из названных чувств в данный момент, [41] к примеру, когда я ударяю голень или ем ананас. Но о мышлении в первом случае можно говорить, лишь если я начинаю сопоставлять, до какой степени я этим нарушил вкушение разного рода довольств и оказался отброшен назад в нем, какая неосторожность послужила причиной этого, какое суждение выносят на сей счет окружающие (один видит повод, другой мое поведение при этом, не вылетел ли я как дикарь, сломя голову, третий - мое страдание и т. д.). Так же и во втором случае: имеют ли какие-нибудь из известных мне разновидностей вкуса и запаха какое-то сходство с ним, или же нет, каким образом все это вместе может достигать такой степени приятности в этом фрукте, как он сам, по всей видимости, должен был бы давать гораздо больший эффект в месте его исконного произрастания, под открытым небом и влиянием высокого солнца, нельзя ли искусственно составить подобный вкус из других растений и т. п.?

Когда мы видим углубленного или ушедшего в мысли человека, мы знаем, что хотя в его душе происходят изменения, они проистекают не из его настоящего окружения, а извлекаются им из его собственного фонда. Поэтому мы говорим, что он глубоко задумался, не замечает проходящих мимо людей, размышляет, возможно, о недавнем большом празднике в Париже или об алгебраическом [42] уравнении, или о том, не нужно ли что-нибудь еще сделать с зерном при сильном дожде, и что именно? - Все это вещи, отсутствующие в его окружении, и тем не менее он так усердно занимается ими, но вот откуда он их доставляет? Этот вопрос заслуживает нашего внимания и немало поучает нас тому, над чем стоит поразмыслить.

1) Человек запускает мыслящую силу, но лишь в первой потенции, в мир. Через несколько лет мы находим ее у него во второй, третьей потенции, и посредством чего же из первой возникла последняя, из чистой возможности - действительность, из простой способности, восприимчивости, задатка - то, что мы можем назвать Complementum всего этого, реализацией, осуществлением, исполнением, свершением, устроением, пользованием? Из сказанного очевидно, что что-то должно присоединиться или добавиться к ней, и вопрос в том, чем бы это могло быть?

2) Если только человеку удалась эта реализация, это свершение и пользование, то он может долго во многом обходиться без ощущений, или, по крайней мере, нуждаться в них лишь незначительно и искать свое довольство в том, чего никогда не захватывало (цепляло) его ощущение, но по отношению к чему он пустил в ход свои чувства, прежде всего эмотивные и духовные, выработав вследствие этого [43] готовность актуализировать или порождать духовное пространственно-временное окружение при забвении действительного и внешнего. Так, некоторые перемещаются на две тысячи лет назад в Рим, Афины, Иерусалим, не зная при этом улицы, на которой живут. Другие странствуют под семью солнцами, по стеклянному морю, в стенах из двенадцати самоцветов с двенадцатью жемчужными вратами. Третьи хотят быть известными и любимыми лишь людьми, живущими за многие сотни миль от них, тех же, кто окружает их, не считают достойными внимания. Четвертые стремятся к вечной славе в самом отдаленном будущем, а современность не знают и не ценят. Несмотря на явную ошибочность такого образа действий, в нем все-таки имеется очень хорошее и правильное начало, и из-за одной крайности не следует впадать в противоположную. Вполне можно держаться среднего пути между чистым мышлением и чистым ощущением, и человек не обязан быть ни слишком отвлеченным, ни излишне привязанным к данности. И не только возможно, но даже необходимо постоянно объединять одно с другим, если мы хотим найти довольство и удержать его. Но как добиться этого? Аминт ощущал очень сильно и живо, но он также сопоставлял ощущаемое со всеми своими [44] остальными чувствами, а поскольку они не гарантировали ему такого же удовольствия, он отказался от него. А вот Лакс, именно из-за того, что только ощущал, а мыслил по тому поводу недостаточно и неправильно, не только отправил за борт привлеченное довольство, но и лишил себя также множества других выгод (вещей, подходящих другим его чувствам, которыми он реально удовлетворялся до этого). Почему он не научился лучше мыслить!

Сочетание одного с другим формирует как бы цепочку занятий духа, по которой он неустанно продвигается, или, еще лучше, некий ручей, не останавливающийся, даже когда организм спит, хотя сознание и замутняется. Попробуем немного аллегоризировать этот образ, дабы привлечь внимание сразу к нескольким пунктам.

Ручей моих внутренних изменений, называемых нами мыслями и ощущениями, течет, стало быть, без остановки и приносит мне вещи, постоянно действующие то на одно, то на другое мое чувство, то приятно, то неприятно. Я не знаю, когда и как он появился, но я уже нашел его, постепенно пробудившись от тьмы. Он был тогда небольшим и совсем не прозрачным, и я видел лишь то, что было вынесено на поверхность, [45] тогда как лучшее, о котором я, однако, ничего не ведал, плывет в глубине. Со временем он увеличился и все еще прибывает, но поскольку я замечаю, что его истоки находятся во мне самом, я могу регулировать его, не позволяя, чтобы он разливался так, что я не смог бы видеть все до самого дна. Я использую то, что он приносит, на свою потребу и поэтому допускаю не более того, что в состоянии испробовать и распознать как более значительное, приятное, чистое и прочное, и беру всегда только лучшее. К тому же это помогает содержать в моем потоке самых ценных и вкусных рыб, тогда как в мутной тине я сумел бы различать и выбирать лишь тех, которые всплывают или выскакивают наверх, но именно это часто оказывается самым незначительным и наименее ценным из благ. Я должен также следить, чтобы он увеличивался не до такой степени, чтобы одно скрывало и перекрывало другое, а также предотвращать замутнение, появление тины, из-за которой мне не было бы видно моих рыб, равно как и то, чтобы не закрывать глаза и тогда хватать и заглатывать только тину, или же возникновение другой дурной привычки, пристрастия лишь к одному виду рыб, однажды понравившемуся мне, который я только и выбираю, позволяя всем остальным проплывать мимо; а когда мне рекомендуют их, заявлять, что их вкус мне неприятен, так как [46] не похож на тот, что понравился мне раньше, хоть я и вижу, что окружающие с большой охотой угощаются ими; или считать, что их употребление вредно, так как после него у кого-то что-то было не так, что проистекало, однако, от переедания, проглоченной вместе с ними тины или плохого приготовления.

Первое правило здесь, стало быть, таково: не позволяй себе слепо избегать или противиться какой-либо, но, во-вторых, не допускай также, чтобы какая-та имела исключительное значение, была instar omnium. Все они хороши, каждая в свое время. В одной ситуации - более жирная, в другой - более постная, когда-то - более нежная и мягкая, а когда-то - более жесткая, с грубым волокнистым мясом или не очень вкусная, но зато более питательная; и так же маленькая и большая, с тонким и выраженным вкусом, костистая и бескостная, с чешуей и без нее и т. п. - все, поскольку это приятно и нужно. Не позволяй блажить ни одной из них, раз и навсегда совершенно отвергать какую-либо, а тем более, чтобы другие, равные тебе, накладывали полный запрет на некоторые и против твоей воли присваивали или таскали их из твоих вод. Ты сам должен распоряжаться своим потоком. Другое дело, когда ты сам можешь и хочешь поделиться с кем-либо. Конечно, кто-нибудь может принудить тебя, но у него нет вечных прав на тебя, поток берет начало на твоей земле. У него могут быть внешние притоки, [47] и немало, но всякий, кто больше не хочет, чтобы они доставались тебе, может отвести их, и ты не можешь запретить ему это. Однако в твоем русле он не имеет права рыбачить без твоего согласия.

Я не хочу рассматривать здесь многочисленные применения, которые можно было бы сделать из этого сравнения, и любой читатель, который внимательно будет следовать за мной дальше, самостоятельно найдет их.

Итак, мы видим, что чувства есть причины наших ощущений, ощущения - наших мыслей, а они приводят нас к приятиям, привлекающим или отвергающим, за ними опять следуют новые ощущения, вновь влекущие за собой мысли, т. е. тысячекратные сопоставления и обмеры наших многоразличных способов чувств, а они вынуждают нас к новым приятиям - но только стыковки, предложенной подходящими вещами для привлечения их к довольству; противоположный же случай отказа всегда оказывается самопонятным. Из этого становится ясно, что мысли оформляются для нас исключительно чувствами, и если бы у нас не было последних, то мы ничего и не мыслили бы, и откуда мы взяли бы тогда рассудок, являющийся результатом всех чувств, поскольку и насколько мы умеем своевременно обращать внимание на них и [48] применять их? И если мы мыслим плохо, неосновательно, неправильно, противоречиво, то это происходит не от противоречия рассудка чувствам, но из-за того, что мы не утруждаем себя и не находим времени для объединения столь различных чувств, а из лености или блажи поддаемся предрассудкам. Так из всего нашего мышления, конечно, не выйдет ничего хорошего, никакого проку, а значит, и никакого рассудка и субъективной истинности наших представлений и понятий; и тогда откуда взяться разуму, который должен опираться исключительно на рассудок, устанавливая связь причин. И нас не должно вводить в заблуждение, что из целого роя чувств у детей поначалу проявляются только сенсорные; в дальнейшем ни одно сенсорное чувство не может возбудиться в нас, не вызывая тотчас возбуждения эмотивных чувств, а они - духовных, и так все они идут в один котел, где каждое добавляет что-то от себя, а дух от всех них учуивает себе довольство.