IX. Рукопись 8 страница

Я положила руки ему на голову:

— Да смилуется над вами Господь, — сказала я ему, — и если позволено бедному созданию, которое само нуждается в благословении, благословлять других, — благословляю вас!

— И меня! И меня! — раздались еще два или три голоса. Остальные каторжники с трудом встали.

— И вас тоже, — сказала я. — Крепитесь, умрите как подобает мужчинам и христианам!

В ответ они выпрямились, а наша повозка поскольку предыдущая была уже пуста, повернулась кругом и встала на ее место.

Началась скорбная перекличка.

Мои спутники, которых выкликали одного за другим, выходили из повозки. Тот, кто считал удары, был двадцать девятым; он был без чувств, и его пришлось нести.

Тридцатый встал сам, не дожидаясь, пока его вызовут.

— Молитесь за меня, — сказал он и, когда его назвали, спокойно и решительно шагнул вперед.

Мои слова вернули отчаявшемуся спокойствие. Прежде чем положить голову на плаху, он бросил на меня последний взгляд. Я указала ему на небо. Когда его голова упала, я вышла из телеги. Человек в карманьоле преградил мне путь.

— Куда ты идешь? — спросил он удивленно.

— На смерть, — ответила я.

— Как тебя зовут?

— Ева де Шазле.

— Тебя нет в моем списке, — сказал он. Я уговаривала его пропустить меня.

— Гражданин палач, — закричал человек в карманьоле, — тут девушка, ее нет в моем списке, и у нее нет номера, что с ней делать?

Палач подошел к перилам, посмотрел на меня и сказал:

— Отвезите ее обратно в тюрьму, отложим до следующего раза.

— Зачем откладывать, раз она уже здесь? — закричал Анрио. — Давай покончим с ней сейчас, я тороплюсь, меня ждут к обеду.

— Прошу прощения, гражданин Анрио, — сказал палач с почтением, но твердо, — на днях, когда казнили бедняжку Николь, меня осыпали проклятиями и угрозами, хотя у нее был номер в списке; позавчера, когда казнили полуживого от страха Ослена, которого вполне можно было не трогать и дать ему умереть спокойно, в меня кидали камнями, хотя у него был номер и он был в списке. А сегодня появляется эта женщина: у нее нет номера и ее нет в списке! Да меня разорвут на куски! Благодарю покорно! Поначалу еще куда ни шло, но теперь все устали. Послушайте, вы слышите, как в толпе поднимается ропот?

Толпа и правда бурлила и клокотала, как море в шторм.

— Но если я решила умереть, — крикнула я палачу, — какая разница, есть я в списке или нет?

— Для меня есть разница, для меня это важно, милое дитя! — сказал палач. — Я не так уж люблю свое ремесло.

— Черт возьми! Для меня это тоже важно, — сказал человек в карманьоле, — я должен отчитаться перед Революционным трибуналом; с меня требуют тридцать голов, не тридцать одну. Счет дружбы не портит.

— Негодяй! — закричал Анрио, размахивая саблей и обращаясь к палачу. — Я приказываю тебе расправиться с этой аристократкой! И если не подчинишься, будешь иметь дело со мной.

— Граждане! — обратился палач к толпе. — Я взываю к вам! Мне приказывают казнить дитя, которого нет в моем списке. Должен ли я подчиниться?

— Нет! Нет! Нет! — закричали тысячи голосов.

— Долой Анрио! Долой палачей! — вопил народ. Анрио, как всегда полупьяный, пустил коня в толпу, туда, откуда слышались угрозы.

В ответ посыпался град камней и замелькали палки.

— Обопрись на мою руку, гражданка, — сказал человек в карманьоле. Волнение возрастало. Люди стали бросаться на эшафот, пытаясь его разрушить, жандармы спешили на помощь своему начальнику. Я хотела умереть, но не хотела, чтобы меня растерзала толпа или затоптали копытами лошади.

Я покорно пошла за человеком в карманьоле.

Люди, которые узнавали меня и думали, что я хочу спастись, расступались с криком:

— Пропустите! Пропустите!

На углу набережной Тюильри мы увидели фиакр. Человек в карманьоле открыл дверцу, втолкнул меня внутрь и сел рядом со мной.

— В монастырь кармелитов! — крикнул он вознице. Кучер пустил лошадь крупной рысью; мы помчались по набережной Тюильри, свернули на мост и въехали на Паромную улицу. Через четверть часа мы остановились перед монастырем кармелитов, два года назад превращенным в тюрьму.

Мой спутник вышел из коляски и постучал в маленькую дверцу, перед которой прогуливался часовой.

Часовой остановился и с любопытством заглянул внутрь фиакра. Убедившись, что там всего лишь женщина, он успокоился и продолжил свою прогулку.

Дверца отворилась, и показался привратник с двумя псами, напомнившими мне псов из тюрьмы Ла Форс, с которыми добряк Ферне познакомил меня в тот день, когда меня туда привезли.

— А, это ты, гражданин комиссар! — сказал привратник. — Что нового?

— Да вот, привез к тебе новую постоялицу, — ответил человек в карманьоле.

— Ты же знаешь, у нас и так все переполнено, гражданин комиссар.

— Ладно! Эта из «бывших», можешь посадить ее в ту же камеру, где уже сидят две аристократки, которых я сегодня тебе привез.

Привратник пожал плечами:

— Ну что ж, ладно, одной больше, одной меньше…

— Иди сюда! — крикнул мне человек в карманьоле.

Я вышла из фиакра и вошла в здание тюрьмы. Дверь за мной захлопнулась.

— Проходи, — сказал привратник.

— Не называйте своего настоящего имени, — шепнул мне человек в карманьоле.

Я была совершенно ошеломлена всем, что произошло, ничего не соображала и покорно делала все, что мне говорили.

— Как тебя зовут? — спросил привратник. И тут у меня с языка сорвалось твое имя:

— Элен Мере.

— В чем тебя обвиняют?

— Она сама не знает, — поспешно сказал комиссар. — Но дня через два-три все выяснится. Я займусь ею и еще вернусь.

Потом сказал мне тихо-тихо:

— Сделайте все, чтобы про вас забыли.

И он ушел, сделав мне знак не терять надежду. Ведь он-то, конечно, думал, что я дорожу жизнью. Я осталась наедине с привратником.

— У тебя есть деньги, гражданка? — спросил он.

— Нет, — ответила я.

— Тогда будешь жить, как другие заключенные.

— Как вам будет угодно.

— Пойдем.

Мы пересекли двор, потом сырым коридором он провел меня в тесную темную камеру, куда вели две ступеньки; зарешеченное оконце ее выходило в бывший монастырский сад. В этой камере, как меня уже предупредили, находились две женщины: одна из них была та самая красавица, которую я видела на углу улицы Сен-Мартен в двуколке, зацепившейся за нашу телегу; она все еще держала в зубах розовый бутон, который я ей подарила.

Она сразу узнала меня и, вскрикнув от радости, бросилась ко мне на шею.

Я также вскрикнула от радости и прижала ее к сердцу.

— Это она! Ты понимаешь, дорогая Жозефина? Это она! Какое счастье снова увидеть ее, ведь я думала, что ее казнили.

Прелестное создание, которому я бросила розовый бутон, звали Тереза Кабаррюс.

Вторая дама была Жозефина Таше де ла Пажери, вдова генерала Богарне.

Кто-то еще полюбил меня в этом мире, и я снова привязалась к жизни.

Эта зарождающаяся дружба незаметной нитью соединилась с моей любовью к тебе. Не знаю почему, но в сердце моем стала возрождаться надежда, полностью утраченная.

Время от времени на дне моей души шевелилось сомнение: а вдруг ты не умер?

Мои соседки по камере прежде всего стали расспрашивать меня о том, что со мной произошло. Мое возвращение было не просто удивительным — это было нечто небывалое. Я, как Эвридика, вернулась из царства мертвых. Встретив меня в повозке смертников, получив от меня в наследство бутон розы, выросшей в тюремном дворе, Тереза не надеялась увидеть меня живой.

Я прошла под гильотиной, вместо того чтобы пройти через нее.

Я рассказала им все.

Обе они были молоды, обе любили, обе жили воспоминаниями, изнывали от нетерпения, от жажды жизни. Услышав стук в дверь, они всякий раз с трепетом переглядывались, чувствуя, как их до мозга костей охватывает страх смерти.

Они слушали меня с огромным удивлением, не веря своим ушам. Мне было семнадцать лет, я была хороша собой и, несмотря на это, устала от жизни и мечтала умереть.

При одной только мысли о том, что им предстоит увидеть, как осужденных одного за другим ведут на эшафот, как они один за другим исчезают, услышать тридцать раз подряд стук ножа гильотины, впивающегося в живую плоть, они начинали корчиться в судорогах.

Они также рассказали мне о себе.

Почему-то мне кажется, что этих двух женщин, которые так хороши собой и так величавы, непременно ждет известность в свете. Поэтому я расскажу о них подробнее.

Кроме того, если случится так, что я умру, а ты вернешься, то хорошо бы, чтобы ты познакомился с ними: они смогут передать тебе мои последние мысли. И потом, что мне делать, как не писать тебе? Когда я пишу тебе, я пытаюсь убедить себя, что ты жив. Я говорю себе: это невероятно, но вдруг когда-нибудь ты прочтешь эту рукопись? На каждой странице ты увидишь, что все мои мысли — о тебе, что я ни на мгновение не переставала любить тебя.

Тереза Кабаррюс — дочь испанского банкира; в четырнадцать лет ее выдали замуж за г-на маркиза де Фонтене.

Он был, как теперь говорят, из «бывших» — старик-маркиз, помешанный на своем дворянском гербе и своих флюгерах, верящий в неотъемлемость своих феодальных прав, игрок и распутник.

С первых же дней замужества Тереза поняла, что их брак неудачен.

Маркиз де Фонтене был душой и телом предан королю, и как только появился закон о подозрительных, он трезво оценил себя и счел себя столь подозрительным, что решил эмигрировать в Испанию.

Вместе с Терезой он отправился в путь.

В Бордо беглецы остановились у дяди Терезы, который, как и ее отец, носил фамилию Кабаррюс.

Зачем они остановились в Бордо, вместо того чтобы продолжать путь?

Зачем? Сколько раз я видела, как люди задают себе этот вопрос.

Такова была их судьба: их ждал арест в Бордо, и, быть, может, этот арест должен был предопределить всю их дальнейшую жизнь.

Пока Тереза жила у дяди, она узнала, что капитан одного английского судна, взявшийся перевезти триста эмигрантов, отказывается поднять якорь, пока не получит всех обещанных денег. Не хватало трех тысяч франков, и ни сами беглецы, ни их друзья никак не могут раздобыть эту сумму.

Они уже три дня ждут в надежде и тревоге.

Тереза, которая не распоряжается своим состоянием, просит у своего мужа три тысячи франков, но тот отвечает ей, что он сам беженец и не может пожертвовать такой крупной суммы.

Три тысячи франков золотом в ту эпоху были целым состоянием.

Она обращается к своему дяде, и тот дает часть этих денег. Чтобы получить недостающую сумму, она продает свои украшения и несет три тысячи франков на постоялый двор, где живет капитан.

Капитан спрашивает хозяина постоялого двора, кто эта красавица, которая приходила к нему и не захотела назвать свое имя.

Хозяин смотрит ей вслед. Он ее не знает она не из этих мест.

Капитан рассказывает ему, что она принесла недостающие три тысячи франков и теперь корабль может отплыть.

И правда, он оплачивает счет и съезжает с постоялого двора.

Хозяин постоялого двора — ярый сторонник Робеспьера; он бежит в Комитет общественного спасения и доносит на гражданку ***. Он бы с радостью сообщил ее имя, если бы знал его. Но он знает только, что она очень молода и очень хороша собой.

Возвращаясь из Комитета, он проходит по Театральной площади и видит, как маркиза де Фонтене прогуливается под руку со своим дядей Кабаррюсом. Он узнает таинственную незнакомку, поверяет свое открытие двум или трем друзьям, таким же ярым сторонникам террора, как он, и все они устремляются за Терезой с криком:

— Вот она! Это она дает деньги англичанам, чтобы спасти аристократов! Террористы бросаются к ней и силой отрывают ее от дяди.

Быть может, ее растерзали бы на месте без суда и следствия, если бы не вмешался молодой человек лет двадцати четырех-двадцати пяти, красивый, в костюме представителя народа; одежда эта была ему очень к лицу. Он увидел с балкона своего дома, что происходит на площади, выбежал на улицу, пробился сквозь толпу, взял Терезу за руку и сказал:

— Я депутат Тальен. Я знаю эту женщину. Если она совершила преступление, ее надо судить; если она невиновна, то бить женщину, да вдобавок ни в чем не повинную, — двойное преступление, не говоря уже о том, что подло так обращаться с женщиной, — добавил он.

И подведя маркизу де Фонтене к ее дяде Кабаррюсу — он узнал его, — Тальен шепнул ей:

— Бегите! Нельзя терять ни минуты!

Но Тальен забыл о председателе Революционного трибунала Лакомбе. Тому стало известно, что произошло, и он дал приказ арестовать маркизу де Фонтене.

Ее арестовали, когда она приказывала заложить карету.

На следующий день Тальен явился в канцелярию суда.

Действительно ли Тальен не узнал г-жу де Фонтене или только сделал вид, будто не узнал?

Для самолюбия красавицы Терезы было бы лестно, чтобы он только сделал вид.

Я никогда не видела Тальена, так что знаю о нем только то, что рассказала мне прелестная узница.

Ее знакомство с Тальеном — настоящий роман; но неизвестно: то ли это каприз случая, то ли рука Провидения?

Посмотрим, чем дело кончится, тогда все станет ясно.

Вот что поведала мне Тереза: я пишу под ее диктовку.

В ту пору модно было заказывать женские портреты г-же Лебрен: в своих моделях она отыскивала все красивое и грациозное. Поэтому самая красивая женщина оказывалась на ее портрете еще более красивой и еще более грациозной, чем в жизни.

Господин де Фонтене пожелал — не столько для того, чтобы любоваться самому, сколько для того, чтобы похвалиться перед друзьями, — заказать портрет своей жены. Он привез ее к г-же Лебрен, та пришла в восторг от красоты модели и согласилась писать портрет, но с условием, что Тереза будет позировать столько, сколько потребуется.

И правда, когда г-жа Лебрен хотела написать портрет не очень красивой женщины, то стоило художнице изобразить ее более красивой, чем на самом деле, как все были довольны; чего еще желать?

Но если модель была совершенством красоты — г-жа Лебрен не преподавала урок природе, а сама училась у нее; она старалась создать точную копию оригинала, ничего не приукрашивая.

В этом случае г-жа Лебрен перед окончанием работы спрашивала мнение о портрете у посторонних людей, и г-н де Фонтене, которому не терпелось получить портрет жены, пригласил однажды друзей присутствовать на последнем или, по крайней мере, предпоследнем сеансе в мастерской у художницы.

Один из его друзей был Ривароль.

Как все люди почти гениальные, но все же не гениальные, Ривароль был блестящим собеседником, но очень много терял, когда брался за перо, и потому его сочинения, и без того написанные неразборчивым почерком, были испещрены бесчисленными помарками.

Он написал для книгоиздателя Панкука проспект новой газеты, и тот решил опубликовать его.

Наборщики и мастер наборного цеха всеми силами пытались разобраться в проспекте Ривароля, но это им так и не удалось.

Тальен, работавший у знаменитого книгоиздателя корректором, предложил пойти к г-ну Риваролю, прочесть его проспект вместе с ним, после чего вернуться и набрать текст.

Таким образом, он отправился к Риваролю и стал настойчиво добиваться встречи с ним, но служанка сообщила ему по секрету, что тот находится у г-жи Лебрен, то есть в соседнем доме.

Тальен отправился туда; дверь была открыта, но он не нашел никого, кто мог бы о нем доложить; из мастерской доносились голоса и, пользуясь отменой привилегий и уничтожением неравенства между сословиями, Тальен толкнул дверь и вошел в мастерскую.

Человек умный, Тальен сделал три совершенно различных и совершенно отчетливых движения: он почтительно поклонился г-же Лебрен, с восхищением взглянул на г-жу де Фонтене и с приязнью посмотрел на Ривароля, человека умного и с положением.

Затем учтиво и с непринужденно обратился к г-же Лебрен:

— Сударыня, у меня неотложное дело к господину Риваролю… Его очень трудно застать дома. Мне сказали, что он у вас, и я осмелился — в надежде увидеть знаменитую художницу и в надежде разыскать господина Ривароля — нарушить приличия и войти без доклада.

Тальену в ту эпоху было лет двадцать, он, как и Тереза, был в расцвете красоты и юности; длинные черные вьющиеся от природы волосы, разделенные на пробор, обрамляли его лицо, в дивных глазах светилось пробуждающееся честолюбие.

Госпожа Лебрен, была, как мы уже сказали, ценительницей прекрасного; она приветливо улыбнулась Тальену и указала на Ривароля:

— Милости прошу, вот тот, кого вы ищете. Ривароль, несколько уязвленный жалобами на свой почерк, поначалу отнесся к Тальену как к мальчику на побегушках. Но тот обладал изрядными познаниями в латыни и греческом и с остроумием указал Риваролю на две ошибки в его тексте, одну — на языке Цицерона, другую — на языке Демосфена. Ривароль, хотевший было посмеяться над Тальеном, понял, что будет посрамлен, и замолчал.

Тальен сделал шаг к двери, но г-жа Лебрен остановила его.

— Сударь, — сказала она, — вы весьма кстати указали господину Риваролю на ошибки, и я не сомневаюсь, что вы знаете Апеллеса и Фидия не хуже, чем Цицерона и Демосфена. Вы не льстец, сударь, а мне именно это и нужно, ибо все, кто меня окружают, несмотря на мои просьбы, только и делают, что скрывают от меня недостатки моих произведений.

Тальен невозмутимо подошел ближе, словно принимая возложенную на него роль судьи.

Он долго смотрел на портрет, потом перевел взгляд и долго смотрел на оригинал.

— Сударыня, — сказал он, — с вами случилось то, что случалось с самыми талантливыми художниками: с Ван Дейком, с Веласкесом, даже с Рафаэлем. Всякий раз, когда искусство может сравняться с природой, искусство одерживает верх; но когда природа недосягаема для искусства, искусство терпит поражение. Я не думаю, что стоит что-либо менять в лице, вы все равно никогда не достигнете совершенства оригинала; но вы могли бы сделать фон чуть темнее и тем самым лучше оттенить лицо. Я полагаю, сударыня, что после этого вы можете отдать портрет особе, которая на нем изображена. Вдали от оригинала он неизменно будет казаться совершенным, но только, что бы вы ни делали, на какие бы ухищрения ни пускались, рядом с оригиналом он всегда будет проигрывать.

Прошло два года. Тальен продвинулся по службе и стал личным секретарем Александра де Ламета.

Однажды вечером, когда маркиза де Фонтене была в гостях у своей подруги г-жи де Ламет, Тальен, вероятно, для того, чтобы снова увидеть ту, чей образ глубоко запечатлелся в его сердце, вошел с пачкой писем и спросил, здесь ли г-н де Ламет.

Дамы сидели на утопающей в цветах террасе и наслаждались вечерней прохладой.

— Александра с нами нет, — сказала графиня, — но я как раз собиралась позвонить и приказать слуге срезать для госпожи де Фонтене эту ветку, сплошь усыпанную белыми розами; вы не слуга, господин Тальен, поэтому я не приказываю вам, а прошу о любезности.

Тальен отломил ветку и поднес ее графине.

— Я просила вас об этом не для себя, — сказала г-жа де Ламет, — и раз уж вы взяли на себя труд сломать эту ветку, то я не могу отказать вам в удовольствии преподнести ее той, кому она предназначалась.

Тальен подошел к г-же де Фонтене и, подавая ей ветку, кончиком пальца как бы случайно задел одну розу, она оторвалась и упала к маркизе на колени.

Маркиза угадала тайное желание молодого человека; она подняла розу и протянула ему.

Тальен закраснелся от счастья и с поклоном вышел.

Так что, когда в бордоской тюрьме г-же де Фонтене объявили, что с ней желает говорить проконсул Тальен, у нее были все основания думать, что проконсул узнал ее, хотя и сделал вид, что не узнает.

Я прервала рассказ, чтобы описать тебе прелестный роман Терезы Кабаррюс и Тальена. Итак, на следующий день после ареста Терезы Тальен явился в канцелярию суда.

Не находишь ли ты, мой любимый, что из всех философских и общественных систем система «крючковатых атомов» Декарта все-таки самая привлекательная?

Тальен приказал привести к нему г-жу де Фонтене. Та ответила, что не может прийти и просит гражданина Тальена спуститься к ней в камеру.

Проконсул попросил проводить его к ней.

Тюремный смотритель шел впереди него, сгорая от стыда, что отвел такую плохую камеру этой заключенной, которую Тальен уважал и даже пришел повидать ее в тюрьме.

Это была даже не камера, а просто яма.

Есть прирожденные враги красоты и изящества, и довольно быть богатой и красивой, чтобы пробудить в них лютую ненависть.

Тюремный смотритель был одним из таких людей.

Когда Тальен вошел, Тереза сидела на столе, стоявшем посреди камеры, поджав ноги, и, когда он спросил ее, что она делает в этой странной позе, ответила:

— Я спасаюсь от крыс, которые всю ночь кусали меня за ноги.

Проконсул повернулся к тюремному смотрителю; в глазах его сверкнула молния. Тюремщик испугался:

— Я могу перевести гражданку в другую камеру.

— Нет, — возразил Тальен, — в этом нет нужды; оставьте здесь ваш фонарь и пошлите за моим адъютантом.

Тюремный смотритель продолжал оправдываться, но Тальен повелительным жестом отослал его прочь. Несчастный удалился.

— Вот, гражданин Тальен, как нам довелось встретиться, — сказала Тереза с горечью. — Признаюсь, судя по двум предшествующим встречам, я ожидала, что третья будет более приятной.

— Я только сегодня утром узнал, что вы арестованы, — сказал Тальен, — но даже если бы я узнал об этом вчера вечером, я не посмел бы прийти. Меня окружают шпионы, и я могу вам помочь, только если никто не будет знать, что мы знакомы.

— Хорошо, пусть мы незнакомы, но выпустите меня отсюда.

— Пока я могу только выпустить вас из этой камеры.

— Не из камеры, а из тюрьмы.

— Из тюрьмы не могу. Вас выдали, вас арестовали, вы должны предстать перед Революционным трибуналом.

— Предстать перед вашим трибуналом, — нет! Ведь ясно, что меня приговорят к смерти. Бедное создание вроде меня — дочь графа, жена маркиза, которая чуть не умерла от страха, проведя ночь в обществе дюжины крыс, — в наше время просто лакомство для гильотины.

Тальен схватился за голову.

— Но зачем, я вас спрашиваю, вы вмешиваетесь не в свое дело? Зачем приезжаете в Бордо и платите капитану английского судна за перевозку врагов нации?

— Я приехала сюда не за этим. Эти триста несчастных встретились мне случайно, и я могла спасти их от эшафота, отдав три горсти золота. Не будь на вас шляпы с султаном и трехцветного пояса, будь вы рядовым гражданином, вы поступили бы так же, как я.

— Но мало того, что вы помогаете эмигрировать другим, вы и сами собираетесь эмигрировать.

— Я? Этого еще недоставало! Я еду в Испанию навестить отца, с которым не виделась четыре года. Вы называете это эмигрировать? Полноте! Прикажите поскорее освободить нас с мужем и дайте нам уехать!

— Вашего мужа? А я думал, вы с ним в разводе.

— Быть может, на самом деле мы и в разводе, но сейчас, когда он в тюрьме и над его головой нависла опасность, не время вспоминать об этом.

— Послушайте, — сказал Тальен, — я не всемогущ и могу отпустить только одного из вас, другой останется заложником. Если вы уедете, ваш муж останется здесь. Если уедет ваш муж, останетесь вы.

— А тому, кто останется, не отрубят голову?

— Пока я жив, нет.

— Тогда отпустите моего мужа, я остаюсь, — сказал! г-жа де Фонтене с очаровательной беспечностью.

— Позвольте вашу руку в знак согласия.

— О нет, вы недостойны поцеловать мне руку после того, как бросили меня на произвол судьбы; самое большое — ногу, вернее, то, что крысы оставили от нее.

И она сняла башмачок со своей ножки — маленькой, как рука, ножки настоящей испанки, ножки, на которой видны были следы зубов ночных грызунов, — и протянула ему ее для поцелуя.

Тальен взял ее ножку обеими руками и прижал к губам.

— Я рискую головой, — сказал он. — Но это пустяки, ведь я получил плату вперед.

В это мгновение дверь открылась и на пороге показался адъютант в сопровождении тюремщика.

— Амори, — сказал Тальен, — оставайся здесь и жди приказа об освобождении гражданки Фонтене, я пойду за этим приказом в трибунал, и, когда ты его получишь, проводи ее туда, куда она тебе скажет.

Четверть часа спустя ордер был получен; г-жа де Фонтене приказала, чтобы ее проводили к Тальену, а тюремный смотритель сел писать донос Робеспьеру:

«Республике со всех сторон угрожают предатели; гражданин Тальен своей личной властью отпустил, даже прежде чем было произведено дознание, бывшую маркизу де Фонтене, арестованную по приказу Комитета общественного спасения».

Тереза сдержала слово: ее муж уехал, а она осталась заложницей, а чтобы Тальену легче было за ней следить, она прямо у него и поселилась.

Начиная с этого мгновения Бордо вздохнул свободно. Молодая женщина в расцвете красоты редко бывает жестокой; Тереза, сочетавшая в себе грацию, нежность и дар убеждения, пленила Тальена, пленила Изабо и пленила Лакомба.

Она была из тех натур, родственных Клеопатре и Феодоре, которых сама природа предназначила смягчать гнев тиранов.

Бордо скоро понял, чем обязан красавице Терезе. В театре, на собраниях, в кружках народ встречал ее рукоплесканиями; он видел в ней Эгерию партии Горы, гений Республики.

Терезия поняла, что у ее любви есть только одно оправдание: она смягчила свирепого депутата, неумолимого человека; это было все равно, что обломать зубы и подстричь когти льву. Отдых гильотины был ее заслугой; если она посещала клубы, если она брала в них слово, то лишь для того, чтобы призвать народ к милосердию.

Она не забыла, как ночью в камере бордоской тюрьмы ее прелестные ножки кусали крысы; она попросила у Тальена списки заключенных. «В чем виноват такой-то? Что сделала такая-то? — спрашивала она. — Подозрительные личности? Я тоже была подозрительной личностью. И какая была бы польза Республике, если бы мне отрубили голову?»

Слеза падала на список и смывала одно имя.

Эта слеза открывала тюремные засовы.

Но донос тюремного смотрителя не остался незамеченным. Однажды утром в Бордо прибыл посланец Робеспьера. Он занял место Тальена. А Тальен вместе с Терезой уехал в Париж.

Ожидания Робеспьера не оправдались: ветер переменился, повеяло милосердием. Робеспьер полагал, что из-за своей снисходительности Тальен утратил популярность, а меж тем бывший проконсул, напротив, был избран председателем Конвента.

С этого времени между Робеспьером и Тальеном началась непримиримая вражда.

Ставленник Робеспьера предупредил из Бордо своего покровителя:

«Берегись, Тальен метит высоко».

Робеспьер, не решаясь напасть на Тальена прямо, отдал приказ Комитету общественного спасения арестовать Терезу.

Ее схватили в Фонтене-о-Роз и посадили в Ла Форс.

Это было недели за две до меня.

Ее бросили в сырую темную камеру, которая напомнила ей о крысах в бордоской тюрьме. Она спала на столе, скорчившись, спиной к стене.

Два или три дня спустя ее перевели из одиночки в большую камеру, где сидели еще восемь женщин.

Угадай, мой любимый, как развлекались эти женщины, чтобы скоротать долгие бессонные ночи?

Они играли в Революционный трибунал.

Обвиняемую всегда приговаривали к смерти, ей связывали руки, заставляли просунуть голову между перекладинами стула, давали щелчок по шее — и все было кончено.

Пять женщин из восьми, которые сидели в этой камере, одна за другой отправились на площадь Революции, чтобы сыграть в реальности роль, которую они репетировали в камере тюрьмы Ла Форс.

Тем временем Тальен, закутавшись в плащ, бродил вокруг тюрьмы, где томилась Тереза, в надежде увидеть, как за решеткой мелькнет дорогой его сердцу силуэт.

В конце концов он снял мансарду, откуда был виден тюремный двор. Однажды вечером, когда Тереза после прогулки вслед за другими заключенными входила в здание тюрьмы, славный Ферне на секунду задержал ее на пороге, и к ее ногам упал камешек.

Для заключенных всякая мелочь — событие; ей показалось, что камешек упал не случайно; она подняла его и увидела, что к нему привязана записка.

Она тщательно спрятала камешек, вернее, привязанную к нему записку. Она не могла прочесть ее, потому что было темно, а свет зажигать не разрешалось; она уснула, зажав записку в руке, а наутро с рассветом подошла к окну и в первых лучах зари прочла:

«Я не спускаю с Вас глаз; каждый вечер выходите во двор; Вы не увидите меня, но я буду рядом с Вами».

Почерк был изменен, подписи не было, но кто мог написать эту записку, кроме Тальена?

Тереза с нетерпением ждала, когда придет папаша Ферне; она всеми силами пыталась его разговорить, но в ответ он только прижимал палец к губам.

Через неделю Тереза таким же образом получила новую весточку от своего защитника.

Но Робеспьеру несомненно донесли, что Тальен снял комнату рядом с тюрьмой, и он отдал приказ перевести Терезу вместе с восемью или десятью другими заключенными в кармелитский монастырь, обращенный в тюрьму.

Она выехала из Большой Ла Форс как раз тогда, когда я выехала из Малой Ла Форс.

Только повозка с осужденными выехала из ворот на улицу Короля Сицилийского, двуколка с заключенными выехала через ворота на улицу Розового Куста.

Они встретились на улице Менял, когда двуколка собиралась пересечь улицу Сент-Оноре, чтобы въехать на мост Богоматери.