Песнь тридцать первая

Колодец гигантов

Язык, который так меня ужалил,

Что даже изменился цвет лица,

Мне сам же и лекарством язву залил;^[446]

Копье Ахилла и его отца

Бывало так же, слышал я, причиной

Начальных мук и доброго конца.^[447]

Спиной к больному рву, мы шли равниной,^[448]

Которую он поясом облег,

И слова не промолвил ни единый.

Ни ночь была, ни день, и я не мог

Проникнуть взором в дали окоема,

Но вскоре я услышал зычный рог,

Который громче был любого грома,

И я глаза навел на этот рев,

Как будто зренье было им влекомо.

В плачевной сече, где святых бойцов

Великий Карл утратил в оны лета,

Не так ужасен был Орландов зов.^[449]

И вот возник из сумрачного света

Каких-то башен вознесенный строй;

И я: «Учитель, что за город это?»

«Ты мечешь взгляд, – сказал вожатый мой, –

Сквозь этот сумрак слишком издалека,

А это может обмануть порой.

Ты убедишься, приближая око,

Как, издали судя, ты был неправ;

Так подбодрись же и шагай широко».

И, ласково меня за руку взяв:

«Чтобы тебе их облик не был страшен,

Узнай сейчас, еще не увидав,

Что это – строй гигантов, а не башен;

Они стоят в колодце, вкруг жерла,

И низ их, от пупа, оградой скрашен».

Как, если тает облачная мгла,

Взгляд начинает различать немного

Все то, что муть туманная крала,

Так, с каждым шагом, ведшим нас полого

Сквозь этот плотный воздух под уклон,

Обман мой таял, и росла тревога:

Как башнями по кругу обнесен

Монтереджоне^[450] на своей вершине,

Так здесь, венчая круговой заслон,

Маячили, подобные твердыне,

Ужасные гиганты, те, кого

Дий, в небе грохоча, страшит поныне.^[451]

Уже я различал у одного

Лицо и грудь, живот до бедер тучных

И руки книзу вдоль боков его.

Спасла Природа многих злополучных,

Подобные пресекши племена,

Чтоб Марс не мог иметь таких подручных;

И если нераскаянна она

В слонах или китах, тут есть раскрытый

Для взора смысл, и мера здесь видна;

Затем что там, где властен разум, слитый

Со злобной волей и громадой сил,

Там для людей нет никакой защиты.

Лицом он так широк и длинен был,

Как шишка в Риме близ Петрова храма;^[452]

И весь костяк размером подходил;

От кромки – ноги прикрывала яма –

До лба не дотянулись бы вовек

Три фриза,^[453] стоя друг на друге прямо;

От места, где обычно человек

Скрепляет плащ, до бедер – тридцать клалось

Больших пядей. «Rafel mai amech

Izabi almi», – яростно раздалось

Из диких уст, которым искони

Нежнее петь псалмы не полагалось.

И вождь ему: «Ты лучше в рог звени,

Безумный дух! В него – избыток злобы

И всякой страсти из себя гони!

О смутный дух, ощупай шею, чтобы

Найти ремень; тогда бы ты постиг,

Что рог подвешен у твоей утробы».^[454]

И мне: «Он сам явил свой истый лик;

То царь Немврод, чей замысел ужасный

Виной, что в мире не один язык.

Довольно с нас; беседы с ним напрасны:

Как он ничьих не понял бы речей,

Так никому слова его не ясны».^[455]

Мы продолжали путь, свернув левей,

И, отойдя на выстрел самострела,

Нашли другого, больше и дичей.

Чья сила великана одолела,

Не знаю; сзади – правая рука,

А левая вдоль переда висела

Прикрученной, и, оплетя бока,

Цепь завивалась, по открытой части,

От шеи вниз, до пятого витка.

«Гордец, насильем домогаясь власти,

С верховным Дием в бой вступил, и вот, –

Сказал мой вождь, – возмездье буйной страсти.

То Эфиальт^[456]; он был их верховод,

Когда богов гиганты устрашали;

Теперь он рук вовек не шевельнет».

И я сказал учителю: «Нельзя ли,

Чтобы, каков безмерный Бриарей^[457],

Мои глаза на опыте узнали?»

И он ответил: «Здесь вблизи Антей;

Он говорит, он в пропасти порока

Опустит нас, свободный от цепей.

А тот, тобою названный, – далеко;

Как этот – скован, и такой, как он;

Лицо лишь разве более жестоко».

Так мощно башня искони времен

Не содрогалась от землетрясенья,

Как Эфиальт сотрясся, разъярен.

Я ждал, в испуге, смертного мгновенья,

И впрямь меня убил бы страх один,

Когда бы я не видел эти звенья.

Мы вновь пошли, и новый исполин,

Антей, возник из темной котловины,

От чресл до шеи ростом в пять аршин.

«О ты, что в дебрях роковой долины, –

Где Сципион был вознесен судьбой,

Рассеяв Ганнибаловы дружины, –

Не счел бы львов, растерзанных тобой,

Ты, о котором говорят: таков он,

Что, если б он вел братьев в горний бой,

Сынам Земли венец был уготован,^[458]

Спусти нас – и не хмурь надменный взгляд –

В глубины, где Коцит морозом скован.

Тифей и Титий^[459] далеко стоят;

Мой спутник дар тебе вручит бесценный;

Не корчи рот, нагнись; он будет рад

Тебя опять прославить во вселенной;

Он жив и долгий век себе сулит,

Когда не будет призван в свет блаженный».

Так молвил вождь; и вот гигант спешит

Принять его в простертые ладони,

Которых крепость испытал Алкид.

Вергилий, ощутив себя в их лоне,

Сказал: «Стань тут», – и, чтоб мой страх исчез,

Обвил меня рукой, надежней брони.

Как Гаризенда^[460], если стать под свес,

Вершину словно клонит понемногу

Навстречу туче в высоте небес,

Так надо мной, взиравшим сквозь тревогу,

Навис Антей, и в этот миг я знал,

Что сам не эту выбрал бы дорогу.

Но он легко нас опустил в провал,

Где поглощен Иуда тьмой предельной

И Люцифер. И, разогнувшись, встал,

Взнесясь подобно мачте корабельной.