Песнь двадцать девятая

Земной Рай – Мистическая процессия

Как бы любовной негою объята,

Окончив речь, она запела так:

«Bead, quorum tecta sunt peccata!»^[966]

Как нимфы направляли легкий шаг,

Совсем одни, сквозь тень лесов, желая:

Та – видеть солнце, та – уйти во мрак, –

Она пошла вверх по реке, ступая

Вдоль берега; я – также, к ней плечом

И поступь с мелкой поступью ровняя.

Мы, ста шагов не насчитав вдвоем,

Дошли туда, где русло загибало,

И я к востоку повернул лицом.

Здесь мы пройти успели столь же мало,

Когда она, всем телом обратясь:

«Мой брат, смотри и слушай!» – мне сказала.

И вдруг лесная глубина зажглась

Блистаньем неожиданного света,

Как молнией внезапно озарясь;

Но молния, сверкнув, исчезнет где-то,

А этот свет, возникнув, возрастал,

Так что я в мыслях говорил: «Что это?»

Каким-то нежным звуком зазвучал

Лучистый воздух; скорбно и сурово

Я дерзновенье Евы осуждал:

Земля и твердь блюли господне слово,

А женщина, одна, чуть создана,

Не захотела потерпеть покрова;^[967]

Пребудь под ним покорною она,

Была бы радость несказанных сеней

И раньше мной, и дольше вкушена.^[968]

Пока я шел средь стольких предварений

Всевечной неги, мыслью оробев

И жаждая все больших упоений,

Пред нами воздух под листвой дерев

Стал словно пламень, осияв дубраву,

И сладкий звук переходил в напев.

Сонм дев священных,^[969] если вам во славу

Я ведал голод, стужу, скудный сон,

Себе награды я прошу по праву.

Пусть для меня прольется Геликон^[970],

И да внушат мне Урания с хором^[971]

Стихи о том, чем самый ум смущен.

Вдали, за искажающим простором,^[972]

Который от меня их отделял,

Семь золотых дерев являлись взорам;

Когда ж я к ним настолько близок стал,

Что мнящийся предмет, для чувств обманный,

Отдельных свойств за далью не терял,

То дар, уму для различенья данный,

Светильники^[973] признал в седмице той,

А пенье голосов признал «Осанной».

Светлей пылал верхами чудный строй,

Чем полночью в просторах тверди ясной

Пылает полный месяц над землей.

Я в изумленье бросил взгляд напрасный

Вергилию, и мне ответил он

Таким же взглядом, как и я – безгласный.

Мой взор был снова к дивам обращен,

Все надвигавшимся в строю широком

Медлительнее новобрачных жен.

«Ты что ж, – сказала женщина с упреком, –

Горящий взгляд стремишь к живым огням,

А что за ними – не окинешь оком?»

И я увидел: вслед, как вслед вождям,

Чреда людей, вся в белом, выступала,

И белизны такой не ведать нам.

Вода налево от меня сверкала

И возвращала мне мой левый бок,

Едва я озирался, – как зерцало.

Когда я был настолько недалек,

Что мы всего лишь речкой разделялись,

Я шаг прервал и лучше видеть мог.

А огоньки все ближе надвигались,

И, словно кистью проведены,

За ними волны, крася воздух, стлались;

Все семь полос, отчетливо видны,

Напоминали яркими цветами

Лук солнца или перевязь луны.^[974]

Длину всех этих стягов я глазами

Не озирал; меж крайними просвет

Измерился бы десятью шагами.

Под чудной сенью шло двенадцать чет

Маститых старцев,^[975] двигаясь степенно,

И каждого венчал лилейный цвет.

Все воспевали песнь: «Благословенна

Ты в дочерях Адама, и светла

Краса твоя и навсегда нетленна!»

Когда чреда избранная прошла

И свежую траву освободила,

Которою та сторона цвела, –

Как вслед светилам вставшие светила,

Четыре зверя^[976] взор мой различил.

Их лбы листва зеленая обвила;

У каждого – шесть оперенных крыл;

Крыла – полны очей; я лишь означу,

Что так смотрел бы Аргус^[977], если б жил.

Чтоб начертать их облик, я не трачу

Стихов, читатель; непосильно мне

При щедрости исполнить всю задачу.

Прочти Езекииля; он вполне

Их описал, от северного края

Идущих в ветре, в туче и в огне.

Как на его листах, совсем такая

Наружность их; в одной лишь из статей

Я с Иоанном – крылья исчисляя.^[978]

Двуколая, меж четырех зверей

Победная повозка^[979] возвышалась,

И впряженный Грифон^[980] шел перед ней.

Он крылья так держал, что отделялась

Срединная от трех и трех полос,

И ни одна разъятьем не ломалась.

К вершинам крыл я тщетно взгляд вознес;

Он был золототел, где он был птицей,

А в остальном – как смесь лилей и роз.

Не то, чтоб Август равной колесницей

Не тешил Рима, или Сципион,^[981] –

Сам выезд Солнца был бедней сторицей,

Тот выезд Солнца, что упал, спален,

Когда Земля взмолилася в печали

И Дий творил свой праведный закон.^[982]

У правой ступицы, кружа, плясали

Три женщины; одна – совсем ала;

Ее в огне с трудом бы распознали;

Другая словно создана была

Из плоти, даже кости, изумрудной;

И третья – как недавний снег бела.

То белая вела их в пляске чудной,

То алая, чья песнь у всех зараз

То легкой поступь делала, то трудной.^[983]

А слева – четверо вели свой пляс,

Одеты в пурпур, повинуясь ладу

Одной из них, имевшей третий глаз.^[984]

За этим сонмищем предстали взгляду

Два старца, сходных обликом благим

И твердым, но несходных по наряду;

Так, одного питомцем бы своим

Счел Гиппократ, природой сотворенный

На благо самым милым ей живым;

Обратною заботой поглощенный,

Второй сверкал столь режущим мечом,

Что я глядел чрез реку, устрашенный.^[985]

Прошли смиренных четверо^[986] потом;

И одинокий старец, вслед за ними,

Ступал во сне, с провидящим челом.^[987]

Все семь от первых ризами своими

Не отличались; но взамен лилей

Венчали розы наравне с другими

Багряными цветами снег кудрей;

Далекий взор клялся бы, что их лица

Огнем пылают кверху от бровей.

Когда со мной равнялась колесница,

Раздался гром; и, словно возбранен

Был дальше ход, святая вереница

Остановилась позади знамен.^[988]