Абсурд, не лишенный смысла

Когда в Останкине я сказал, что за 15 минут могу, «выдать» всего (!) А. Блока, то в статьях и выступлениях замелькали упреки: как можно о великих — минутами! Тут не то что часов, месяцев — жизни мало! А ведь была-то гипербола, рождающая идею. За 15 минут Блока, конеч­но, не «выдать», но заставить всех и на всю жизнь полю­бить его стихи — это можно, если анализировать худо­жественное творчество средствами поэтической формулы. В ее основе — та же деталь, только с большим потенциа­лом. Принципиально не согласен, будто с великими нель­зя разговаривать минутами. Формулы дают эту возмож­ность, за которой к тому же и насущная потребность: расширить круг великих. Сколько их, разной величины и значимости, остаются за рамками урока?! Многих не знают даже по имени. Все оттого, что «часов» не хватает, а ра­ботать «минутами» — не умеем. Вот иди на факультатив, там и узнаешь, что И. А. Гончаров ничуть не менее зна­чим, чем И. С. Тургенев, а Лесков и Короленко лишь ря­дом с Толстым и Чеховым оказались в тени. Да, их «эпо­хальное» значение не столь велико. Но ведь не только же историю изучаем в художественной книге — и человека. А родной язык? У Лескова он не менее богат, чем у Льва Толстого, и, пожалуй, еще «роднее».

Прекрасно понимаю, как нужны словеснику часы. На уроках литературы духовно формируется человек, зреет и мужает личность. На то и другое необходимо время, потому что это — процесс, который нельзя сокращать. Тем не менее ускорить, т. е. уплотнить, можно и нужно. Имен­но эту функцию и выполнит формула. Представьте: «Вой­ну и мир» (в порядке нелепого фантастического экспери­мента) вместо 15 отпущенных часов дадим за три урока. На первом — все значения «войны» в романе; на втором — в том же ключе осмыслим символику «мира»; на треть­ем — не менее загадочное толстовское «и» во всех его противоречиях. Вот вам и формула! Она толкнет к раз­гадке романа, т. е. к чтению. Сами ребята проинформи­руют себя о героях, событиях, сюжетных линиях, колли­зиях толстовской эпопеи. Учебник поможет им разоботаться в тех тонкостях и

сложностях, на которые не хватило времени.

Конечно, три у рока на «Войну и мир» — это даже и не гипербола, а абсурд. Тем не менее...

Сколько разгромов в «Разгроме»? Посчитаем, раскро­ем, подтвердим. Тут уж буквально одного-двух уроков достаточно, чтобы фадеевский роман раскрылся как на ладони.

Почему песня, которую поют ночлежники, для каждо­го из них — «любимая»? («На дне»). Опять же «минута­ми» раскрывается замысел, даже художественные сред­ства.

В одной из своих книг («Рождение урока») я писал, как однажды (вынужденно!) за 45 минут, используя фор­мулу и подключив ребят к уроку, рассказал почти все о «Герое нашего времени».

Независимо, каким средством пользуемся (прием, де­таль, формула), так или иначе оно становится вопросом. Такова уж природа литературы — вопрошать. Бесконеч­ные «зачем», «почему», «сколько». То ли оттого, что век технический и всяк умеет и любит считать, или по какой-то иной причине, но в моих вопросах все чаще звучит арифметическое «сколько».

«Смогли бы дать «Преступление и наказание» за один урок?» — такую записку получил однажды от студентов филфака. Извольте! — принял вызов. Только с условием: вы уже не студенты, а мои ученики. Урок так урок, по всем правилам! Вынул часы: засекайте время. Звонок не оборвет меня на полуслове: уложусь минута в минуту. Этому меня научила формула. Святое дело — звонок! Сре­ди других профессиональных истин мои «педагогические» ребята эту усвоили в особенности. От меры отдыха за­висит и степень работы. Итак, урок.

Что знаем о романе Достоевского? И много, и мало. Да, Раскольников нарушил «меру» дозволенной крови. Не думал, что лезвие обычного дворницкого топора ока­жется столь огромным. Скольких же убил он? Посчитаем.

Понятно, старуху-процентщицу. Уже мертвая, она при­снилась ему и — хохочет. Почему? Смех этой (!) стару­шонки еще коварнее, чем злая улыбка Пиковой дамы. Между прочим, что общего между Германном и Родионом?

Вторая жертва тоже очевидна — Лизавета. Но помнит только старуху. Когда и в связи с чем память воскресит Лизавету? Без текста нельзя. Зато, не заглядывая в кни­гу, можно ответить на другой вопрос. Если

бы Раскольников не забыл закрыть за собой дверь на крюк, и Лизавета не вошла бы в комнату, и второй самой страшной жертвы не было бы, смог бы он «перешагнуть» и идти дальше?

И третья жертва, как и две предыдущие, на поверх­ности. «Я себя убил!» — скажет Раскольников. Неоспори­мо. Как и то, что «наказание» пришло на полгода рань­ше «преступления», когда, еще сидя в своей каморке, он «перешептывал» замысел, слышал диалог Наполеона и Шиллера, рассудить которых могла только «проба». Но объясните, почему Раскольников снова пришел к дверям старухи — подергать колокольчик? То так, то эдак ищет встреч со Свидригайловым? Наконец, почему один из них (Свидригайлов) выбирает пулю, а другой (Раскольни­ков) — «Владимирку»?

Скрестив руки, точно философ, стоит у самой двери (не досталось стула) юноша в спортивной куртке. Коль «фи­лософ», пусть тогда объяснит, почему из «преступников» (старушонка, Лужин, Свидригайлов) мы, не оправдывая, вместе с Достоевским откровенно симпатизируем Рас-кольникову? И даже (если уж сравнивать) чуть больше, чем его приятелю Разумихину? Однажды он и Расколь­ников, идя по разным сторонам улицы и увидя друг дру­га, прошли мимо. «Встреча» была, но — не состоялась. Еще одно «почему».

Четвертая жертва — неискупаемая. Оттого и невозмож­но, в принципе, продолжить роман, хотя кое-какие «на­дежды» на этот счет писатель высказывает.

Два человека знают, что Раскольников «окровавился». Верно, Порфирий Петрович, располагающий «психологи­ческими черточками-с». Любопытно собрать их (задание!) и выстроить весьма доказательную улику, с одной сто­роны, изобличающую преступника, а с другой — свиде­тельствующую о незаурядном таланте следователя-«охотника», сумевшего поставить капкан на той тропинке, ко­торую не обойдешь. Поединок двух сильных характеров: следователя, живущего веяниями эпохи, и новоявленного «экспериментатора» с топором, пожалуй, наилучшие стра­ницы романа, обойти которые — вроде как потерять би­лет на спектакль или концерт.

Есть и другой «следователь» — интуитивный всевидец, не ведая, все знающий. Да, это мать Раскольникова. Без­отчетные слезы поминутно наполняют ее глаза. То, что не принимает мама, отвергнет и человечество, какой бы солидной «арифметикой» ни была аргументирована «тео­рия».

Роденька! первенец! — по сути матереубийца.

Ну, а пятую жертву (скоро звонок!) поищите дома. Она — есть. Но лишь эстетически (!) грамотный читатель, постигший тайны художественного мышления, законы творчества, не только понявший Достоевского, но и под­нявшийся до него, найдет ее. Здесь надо быть читающим художником. Может, и пишущим? Впрочем, обязательно пишущим, потому что «находку» обоснуем домашним со­чинением.

- Пятая жертва, - выкрикнул кто-то из студентов, - это ваш ученик! Хочет или нет, а роман прочитает.

Мой класс расположен на четвертом этаже; на треть­ем — библиотека, на втором — буфет. Иной раз после бур­ного урока спускаюсь на третий этаж: посмотреть, куда пойдут ребята. Кто-то остается наверху; иные толпятся у библиотеки; ну, а некоторые спускаются в буфет. Так вот «иных» значительно больше. Библиотека зовет, пере­хватывает ученика на пути в буфет. Книга-то, оказыва­ется, вкуснее булочки!

Никто из моих слушателей-студентов, даже их опыт­ные наставники, пятой, интригующей жертвы, не нашли. Больше того, удивились, пожимая плечами, когда я об­ратил внимание на деталь, обычно не замечаемую: «Ли-завета поминутно была беременна...» Может, и в этот мо­мент, когда (не обухом, а лезвием!) был занесен над нею топор, она находилась в таком состоянии? Иначе Досто­евский не дал бы этих строк или употребил бы в каком-то ином контексте. Ничего случайного, внутренне не свя­занного с главной «темой» у великих мастеров слова не бывает.

Долго еще гудел зал, и веря, и не веря художествен­ной детали.

- Если бы Раскольников убил старуху не один, а с кем-то, мучился бы он? — спросил студент.

-Ты же сам понимаешь, - вмешался другой, - а с кем-то он не пошел бы — личность!

Выяснилось: роман читали не все. Вот если бы на каждой странице убивали по старушке... Теперь захоте­лось рочитать, многим — перечитать. В самом деле, от одного «сколько» — десятки «почему» и «зачем», на которые ответит только текст.

Найти сущностную структуру урока и продолжить его добирающим заданием — функция формулы, эффективного, динамичного и сжатого, как

пружина, учебного средства. Если Маяковский буквально за 15 минут написал свой знаменитый «Левый марш», почему, спрашивается за такое же количество минут не разобрать его — по оттенкам рефренирующего слова «левой»? Оттенков — двенадцать! Уясним сразу: на второстепенные проблемы частные вопросы никаких часов не хватит, сколько бы ни увеличивали их. Формула позволяет рационально бороться за минимум, зная цену минутам.

Всегда я рад заметить разность

Между Онегиным и мной, —

пишет Пушкин. За два-три часа эта «разность» позволяет раскрыть сложнейшее из произведений.

«Вышла у меня не драма, а комедия», — пишет Чехов о «Вишневом саде». В одном вопросе: как вышло? — вся пьеса. Что не успели в классе, доскажем дома: учебником, дополнительной литературой. Нет, это не перегрузка, а чуть большая плотность занятости. В принципе я за такую занятость.

Инструментом формулы можно работать и с литературой, а не только с отдельной книгой. Всяк по-своему «пробу» делают Сальери, Печорин, Базаров, Рахметов, Болконский, Корчагин… Свести их воедино – опять-таки дать уроку концентрированную сущность.

Конечно, общаться с искусством минутами — абсурд" Но — не лишенный смысла. Школа и жизнь требуют расширенной, значит, уплотненной информации. За деталями поищем формулы! Прямо в руки дают они надежный и современный способ сущностного изучения литературы.

«РОМАШКОВЫЙ» МЕТОД

Повсюду печальные приметы той «методической» ра­боты, какая проделана в течение десятилетий на поприще «эстетического воздействия» средствами художественного слова. За воздействие и — воздаяние: социально инертный (!) нечитающий (!) инфантилист, согласно свидетелльству о среднем образовании «зрелый». Как словесника меня корежит малейшее пренебрежение к книге, к художественному слову вообще. Вот информация, что называется, самая свежая, с доски объявлений.

Клуб

производственного объединения «Ленинградский металлический завод» объявляет набор в коллективы:

1. Музыкально-поэтический театр.

2. Молодежный театр комедии.

3. Ансамбль народного танца.

4. Ансамбль современного эстрадного танца.

5. Вокальный ансамбль.

6. Студию художественного слова.

7. Кройки и шитья.

Объявление номенклатурно довольно точно отражает характер сегодняшних запросов молодежи: студия художе­ственного слова рядом с кройкой и шитьем. Охотников петь, играть, танцевать хоть отбавляй, а вот набери-ка студию слова, когда у многих падает интерес к нему.

В чем угодно можно не соглашаться со мною, спорить, но убежден, что умение разбудить живой интерес ученика к поэтическому слову и заставить это слово звучать, а ученика жить этим словом — основа основ словесника. Видели, как обрывают ромашку, гадая? Художественное слово, в сущности, та же ромашка, где каждый лепесток — значение. Погадаем? Не одной рукой, а многими. Всяк оторвет свой «лепесток» и, положив на ладошку, объяс­нит. Работа над словом — главное в анализе. Вот и бу­дем сообща искать и обрывать ромашки. Занятие само по себе удивительное, захватывающее. Особенно когда остается последний лепесток, и уже ничья рука, кроме моей, не оборвет его я — не спешу... Попадая, как бы сказал Есенин, в «ромашковый луг», жиденьких, низко­рослых не берем. Ищем самую приметную, с крупным венчиком, и — неторопливо добираемся до желтой, солнеч­ной сердцевины. Лепестков на ветер не бросаем, а пря­чем их в уголках памяти — иного материала объяснить книгу, написать сочинение, выстроить устный ответ, пожа­луй, и не надо. Обойдемся двумя-тремя ромашками, видя все поле.

Вместе с Татьяной, точно на экскурсии, незаметно вхо­дим в опустевший дом Онегина. Первое, что бросается в глаза, — «стол с померкшею лампадой». Поэт, однако, мог бы сказать и по-другому: с погасшею, потухшею. Звучит! Но ребята, все как один, за померкшую. Что-то тут такое... При свете этой лампады еще недавно за столом сидел Онегин, читал и мыслил, значит, жил... Ее свет падал и на Ленского, когда зимними вечерами он приезжал в этот дом. А теперь — своей «тенью» вытеснил хозяина. Померкла, но жива и страдает душа самого Онегина, которая на

смерть Ленского отозвалась с не меньшей болью, чем Татьяны. В лампаде — и мертвенный холод камина: «Погасший пепел уж не вспыхнет» (вряд ли Онегин когда нибудь вернется сюда, но слабая надежда до конца не утеряна); и печальная торжественность неожиданного (1) для самой Татьяны появления в доме своего кумира; и ощущение чего-то невозвратно утраченного, непоправимого; и предчувствие неизбежных, близких перемен в ее судьбе... Поразились изумительной способности Пушкин не просто отражать, изображать, но еще и поэтизировать по словам Белинского, окружающий мир, обстановку, в которой живем. Онегина в этой главе нет, но он незримо, присутствует в том, какими видит и воспринимает его вещи Татьяна. Померкли (но — не погасли!) «обманы» ц Ричардсона, и Руссо... Прежнее наивно-романтическое отношение к Онегину исчезает. Вот-вот — и «ум проснется». Но не холодом, а теплом веет от лампады, которая вдруг осветилась для нас огнем поэзии.

...Печорин и Мери на прогулке. В нарочито сгущенных тонах он сейчас кое-что расска­жет о себе, чтобы вызвать (эксперимент!) сочувствие, сострадание. А затем мельком взглянет на Мери.

- «… В ее глазах», - пишет Лермонтов… Вот как бы ты написал, Саша: показались слезы (плохо!); Нина, очевидно, сказала бы по-другому: сверкнули или блеснули (уже лучше!); а вот как у Лермонтова…

Задние и передние парты точно сдвинулись. Ну! Ну! Не спеша открываю книгу: «в ее глазах бегали слезы». Надо же выкопать такое словечко! Неожиданное! И очень точное! Есть над чем подумать! Оборвем ромашку? По­моги и ты нам, читатель. Лепестков на всех хватит. Тогда тебе и нам понятнее и ближе станут строчки: «И на очи давно уж сухие набежала, как искра, слеза».

«Деловой» Молчалин («Горе от ума»); «горячая» Катерина («Гроза»); «обтерханные» мужички («Отцы и, дети»); «особенный» Рахметов («Что делать?»); «осани­стая» Матрена («Кому на Руси жить хорошо»); «круглый» Каратаев («Война и мир»); «глазастый» Кутузов (там же); «незаметный» Ленин («Владимир Ильич Ленин»); «драгоценная» морковь («Хорошо!») и т. д.— все эти слова-«ромашки» из того огромного луга, имя которому— книга. «Ромашковым» методом исследуем и художествен­ную деталь, раскрываем формулу, ищем ответа на вопрос, дискутируем вокруг той или этой проблемы. Многое-многое в моей педагогической концепции от этого удивитель­ного цветка.