2015-06-26
462
Дорога приводит в зеленый городок – квадраты старых деревянных кварталов состыкованы с микрорайонами, сложенными из белого кирпича, и за кустами и деревьями, загородившими улицы, то мелькнет резной наличник на фоне черных древних венцов, то вспыхнет светлая стена с цветными балконами: черное – белое, старое – новое. Ялуторовск.
Здесь, в Ялуторовске, были задуманы те самые «Записки о Пушкине» И. И. Пущина, значение которых в истории русской культуры трудно переоценить. Город этот первым в стране почтил память декабристов открытием музея в доме Матвея Ивановича Муравьева-Апостола.
…Высоченные деревья затенили фасад, так что уж и не разглядишь за ними длинный деревянный дом, где по вечерам велись беседы, обсуждались письма, приходящие то Пущину, то Якушкину, то Оболенскому из глухих углов Сибири от товарищей по каторге, звенели лихие мазурки и протяжно лились песни и романсы Бортнянского в исполнении кружка ссыльнопоселенцев, их жен и воспитанниц. Одна из воспитанниц, удочеренная Матвеем Ивановичем, Августа оставит нам короткие, но выразительные страницы воспоминаний. С ее историей знакомит нас письмо Матвея Ивановича Муравьева-Апостола, адресованное тверскому губернатору графу Павлу Трофимовичу Баранову уже в 1860 году, после амнистии, когда в который раз Муравьев-Апостол пытался узаконить усыновление двух взрощенных им сирот: «Отец нашей старшей приемной дочери Павел Григорьевич Созонович начал военную службу в конной артиллерийской роте, которою начальствовал его родной дядя… после войны 1815 г. он переведен был в Бугское военное поселение. Офицеры уланского полка, в котором числился Созонович, сошлись в сюртуках и фуражках посмотреть на манеж, который строился. Полковой командир был в числе зрителей. Созонович был предан службе, он сделал некоторые замечания на постройку манежа. В ответ на них полковой командир ударил по воротнику Созоновича хлыстиком, который держал в руке, сказав: «Молокосос, вздумал учить старшего». Нанесенное оскорбление возвращено было оскорбившему. Созонович был приговорен в каторжную работу в 1823 году. Ведет в партии в Сибирь в железных наручниках и кандалах… Жизнь в тайге, со всеми ее лишениями, разрушила окончательно его и то хилое здоровье. Он ослеп. В 1855 г. он скончался в Иркутске».
|
|
|
…Вечер у Муравьева-Апостола. Он начинается с чтения писем. На этот раз Пущин заговорщицки окинул взглядом зал, достал из длинного конверта листки:
– Начну с цитации… Вот отсюда: «Писавши это, я вспомнил, что у вас читаются письма громогласно. Я надеюсь, что при этом не бывает посторонних, а только своя семья, иногда я бываю нескромен, и тогда лишнее ухо некстати…»
|
|
|
Пущин снова взглянул на гостей, затем на хозяина.
– Читайте, – сказал Матвей Иванович, – по штилю узнаю Сергея Трубецкого.
Гости уселись за партию в вист, угомонилась семья, а хозяин, удобно устроившись в глубоком кресле, раскуривал присланный из Москвы табак, потом придвинулся к массивному письменному столу, взял из ящика лист бумаги…
Через много лет, в 1935 году, перестилая полы под одной из плах у самой печи нашли мастера пузатенькую, с высоким лебединым горлышком, надежно закупоренную бутылку темного плотного стекла. В ней было спрятано письмо:
«По преданиям, этот дом построен в последних годах царствования Екатерины II Егором Прокофьевичем Белоусовым.
В 1838 году по кончине Егора Прокофьевича этот дом был куплен государственным преступником Матвеев Ивановичем Муравьевым-Апостолом.
В 1839 году Муравьев поднял и переделал совершенно этот дом.
В 1849 году из сеней сделана комната и печь, под которой Муравьев кладет эту записку».
Так вот какие слова ложились в тот вечер на бумагу! В сенях обращенных в новую живую комнату, пахло, должно быть, глиной и битым кирпичом, доски отходили в тепле и добавляли запах смолы. А в зале топился камин, и Александра Ентальцева низким чистым голосом пела:
Ах! Когда б я прежде знала,
Что любовь родит беды,
Веселясь бы не встречала
Полуночные звезды!
Не лила б от всех украдкой
Золотого я кольца;
Не была б в надежде сладкой
Видеть милого льстеца!
«Завтра будут в сенях стлать чистый пол, – думал Матвей Иванович, – оставим письмо меж двойным полом, оставим»…
Мысль эта, рожденная вдруг, когда гости ужинали и кто-то заговорил о будущем Гутеньки, его воспитанницы, постепенно окрепла, обрела мысль, и вот теперь он писал: «Князь Сибирский генерал-кригс-комиссар, который был сослан Павлом I в последний или предпоследний год его царствования за то, что Преображенский полк явился к разводу в новых мундирах, которых сукно было слишком светло- или темно-зеленого цвета. При восшествии на престол Александра – сына Павла – князь Сибирский был возвращен в Россию. Князь Сибирский жил в этом доме. Комната снаружи им оштукатурена. Муравьев это слышал от самого покойного Белоусова.
Государственные преступники, живущие в Ялуторовске в 1849 году, кроме Муравьева-Апостола:
Иван Дмитриевич Якушкин
Иван Иванович Пущин,
Николай Васильевич Басаргин
Василий Карлович Тизенгаузен
Евгений Петрович князь Оболенский
Андрей Васильевич Ентальцев, наш товарищ, скончался здесь, в Ялуторовске, в субботу 11 часов пополудни 27 января 1845 года, похоронен на Ялуторовском кладбище 30 января протоиереем Стефаном Яковлевичем Знаменским…»
Оторвался от бумаги, грустно посмотрел в зал. Сквозь дверь кабинета был виден стул, на котором сидит Александра Васильевна. Блики каминного огня осветили лицо ее, как бы обмыли светом, омолодили. Она продолжает петь и, почувствовав устремленный на нее взгляд, повернулась к Матвею Ивановичу.
К удалению удара
В лютой, злой моей судьбе
Я слила б из воска яра
Легки крылышки себе
И на родину вспорхнула
Мила друга моего;
Нежно, нежно бы взглянула
Хоть однажды на него…
Матвей Иванович мысленно улыбнулся ей ответно и подумал: «Вот уже пятый год, как нет в живых Андрея Васильевича, а возвернуться в Россию Анне Васильевне не разрешено… Разве что крылышки из воска яра… Да и то – дунет ветер петербургский – и нет их, крыльев…»
Он пишет: «В Ялуторовске скончался еще другой наш товарищ – Василий Иванович Враницкий…
Якушкин и я, мы приехали в Ялуторовск в 1836 году…»
И прежде чем поставить подпись, Матвей Иванович вывел фразу, которая, прочти он письмо товарищам своим, может быть, их и удивила бы, но фраза эта не давала ему покоя весь вечер, и он завершил письмо так:
|
|
|
«Для пользы и удовольствия будущих археологов, которым желаю всего лучшего в мире, кладу эту записку 18 августа 1849 года».
«Будущие археологи» открыли в доме Муравьева-Апостола музей, куда собрали все, что уберегло время.
Вот кресла, в которых сидели гости в тот вечер, 18 августа 1849 года. Вот стол, за которым писал свое послание в будущее Матвей Иванович. Он был активным деятелем движения, он более всего на свете любил своих братьев, с ними готов был идти и на бой и на смерть… Сергей повешен на кронверке Петропавловской крепости… Ипполит покончил с собой, поняв, что восстание Черниговского полка раздавлено… А он, Матвей, в Сибири, в этом доме «князя Сибирского генерала-кригс-комиссара» перестраивает сени…
Дом Матвея Ивановича просторен, но сейчас он заставлен экспонатами – здесь и карты России времен Отечественной войны 1812 года, где среди других героев отличилась и семья Муравьевых, здесь и вещи, к которым прикасались руками и Полина Анненкова, и Наталья Фонвизина, и Жозефина Муравьева, и, конечно, Александра Ентальцева, но кто теперь увидит этот легкий след на вещах, так просто переживших своих хозяев, кто может увидеть отражение в зеркале человека, если смотрелся он в это зеркало сто пятьдесят лет назад?
И, может быть, где-нибудь в музее, в запасниках, хранится миниатюра под названием «Портрет неизвестной. XIX век» и никто не знает, что на нем изображена молодая Шурочка Лисовская, еще не ведающая, что есть на свете подполковник по фамилии Ентальцев.
Ищу среди экспонатов один рисунок. Он называется «Декабристы в Ялуторовске». Воспитанник декабристов, сын того самого протоирея Стефана Яковлевича Знаменского, который отпевал на заваленном снегом городском кладбище Ентальцева, Миша Знаменский был известным сибирским художником и оставил несколько работ, запечатлевших быт «государственных преступников» в Тобольске и Ялуторовске.
Ищу я среди экспонатов музея рисунок с тайной целью: увидеть Александру Васильевну. Она недолго жила в Чите, в кругу всей декабристской семьи, не была в Петровском Заводе, и Николай Бестужев, оставивший нам портреты всех жен декабристов, разделивших участь мужей своих, не написал ее портрета. Известно, что была в свое время миниатюра, сделанная еще в дни первого ее замужества, но след ее пока потерян…
|
|
|
«Декабристы в Ялуторовске». У камина беседуют Муравьев-Апостол и Пущин, поодаль, у самых окон, раскуривают чубуки Якушкин и Тизенгаузен… а справа, лицом к Муравьеву-Апостолу, стоит Александра Васильевна. Она что-то говорит или хочет сказать, поза несколько напряжена. Пышное темное платье волнами ниспадает к полу, белый кружевной воротник… А лицо? А лица почти не видать – легким штрихом очерченный профиль, шапочка с развевающейся позади лентой, покатый лоб, правильный прямой нос, черточка, обозначающая глаз…
***
Невозможно себе представить
участие, которое принимали сии
добродетельные женщины в наших страдальцах: каждая из них как бы хотела превзойти других в великодушии,
между тем как они все с искренним сердцем и беспримерною попечительностью
заботились о несчастных жертвах. Своею внимательностью они старались
удалить от них мысль, что они
забыты и оставлены своими родными; их утешения и заботливость о состоянии
несчастных были целительным
бальзамом для растерзанных сердец…
Декабрист
И. И. Горбачевский
