Глава шестая. Енисей был аспидно-черным, гребни волн вспыхивали и гасли; солнце, перемешанное с дождем, текло, и казалось

Енисей был аспидно-черным, гребни волн вспыхивали и гасли; солнце, перемешанное с дождем, текло, и казалось, что пена, окаймляющая валы, белый бурун за кормой, струи, летящие с неба, светятся странным светом. От этого и река и лица людей оставляли впечатление зыбкости. Пронизанная солнцем дымчатая завеса отгораживала берега, и «Метеор», вздрагивая от напряжения, летел и представлялся не речным судном на подводных крыльях, а звездолетом.

Потом мы вырывались из дождя, выныривали из-под мохнатой мокрой «крыши», и тогда впереди «Метеора» бежала игривая радуга; и пока мы следили за тем, как она густеет, как отчетливей становятся в ней грани между цветами, она завлекала нас под новую полосу дождя, но сама не исчезала, а только чуть бледнела. И наше путешествие на север было похоже на жизнь человеческую, в которой странно и легко чередуются вспышки радости с днями печали.

Но размытое небо все густело, а струи, летящие вниз, были все беспомощней, а Енисей – все зеленее, пока мы не причалили в Маклаково. Тут радуга вдруг растаяла, растеклась в воздухе, солнце начало слизывать с белых боков «Метеора» длинные капли – хотело уничтожить следы непогоды.

Причалы, заваленные высокими штабелями бронзового листвяника, золотыми сосновыми стволами, были подступами к растущему среди енисейской тайги мощному лесообрабатывающему комбинату; и подъемные краны тянули под штабелями журавлиные шеи, точно пытались разглядеть – что там, на другом берегу Енисея.

А на другом берегу, чуть повыше строящегося гиганта Маклаково, лежал Енисейск, старинная столица восточной Сибири, один из самых первых форпостов России на пути ее к океану, ныне – районный центр.

…От дебаркадера начинается крутой взвоз; с одной стороны он закован в бетон; с другой обшит деревом. И эти своеобразные речные ворота города – как его история, как две судьбы, вчерашняя и сегодняшняя.

Улицы, обновленные годами, все еще хранят отпечаток старины, следы Ерофея Хабарова и Максима Перфильева, хранят память о воеводах, что назначались из Енисейска в совсем юные в те поры Братск и Иркутск, а затем писали «сказки», что рубятся остроги, уходят в путь казацкие отряды, что пашется земля и сеется хлеб.

В окнах домов, на газонах, в скверах Енисейска горят тихим благоуханным огнем цветы – так вот куда девалась радуга! И я вспоминаю женщину, которая первой развела здесь георгины и астры, и солнечные ромашки, и золотые шары… В ее саду словно был воспроизведен кусочек рая, такого уже далекого, покинутого столько лет назад, невозвратного, как детство в родном имении, как ранняя юность, которую она хотела посвятить небу. Ее приковала грешная земля, земные горести и маленькие радости: «Пусть каждый растит свой сад…»

Здесь стоял дом, где собирались для вечерней беседы редкие в ту пору интеллигенты. Здесь не бражничали, не играли в вист, не устраивали танцев, как в других «достойных» домах. Отставной генерал, лишенный за возмущение против самодержавия чинов, дворянства, регалий, заслуженных подвигами в битвах с Буонапарте и его жена, «дама в черном» как называли ее енисейцы, «небесноокая красавица, в глаза которой нечестный человек не мог взглянуть», да небольшой круг близких и знакомых – вот и все имущество.

Генерал рассказывал батальные истории кампании 1812 года, вспоминал о заграничных походах армии российской, гнавшей наполеоновские войска до самого Парижа. Потом пили чай и выходили в сад, и все дивились чуду: таких деревьев, таких цветов сибиряки и видом не видывали. И все замечали: едва оказывались они в саду, с лица хозяйки сходило выражение замкнутости и меланхолии. Глаза «дамы в черном» светились странной одухотворенностью, губы шептали – так, ни для кого, для себя – что-то возвышенное, но если бы кто-нибудь вгляделся в лицо ее в такие мгновения пристальнее, он увидел бы вскипающие, готовые пролиться слезы…

Пленительные образы! Едва ли

В истории какой-нибудь страны

Вы что-нибудь

прекраснее встречали

Их имена забыться не должны.

Н. Некрасов