Глава седьмая

В Каменке поют соловьи. Спелые яблоки падают в траву, мягко шлепаясь, – точно легкий бубен вторит птичьим трелям. Еще темно, и за силуэтами деревьев можно представить старую усадьбу такой, какой она была в дни моего детства, когда вместе с отцом приехал я сюда впервые в начале тридцатых годов. Мне было так мало лет, что не упомнил я цели приезда взрослых – кажется, было намерение приспособить бывший помещичий дом под санаторий или дом отдыха. Не знаю, чем кончилось дело, мы вскоре уехали в Сибирь, и только праздничное птичье пение да огромные краснобокие яблоки остались в памяти. И еще фамилия хозяина – Давыдов.

Зато теперь я вижу за рано засветившимся окном старую женщину, что грустно сидит у стола, перелистывая бумаги. Ей странно, должно быть, читать свои собственные письма, отправленные из Сибири двадцать, тридцать, сорок лет назад, нумеровать их, снова и снова переживая те большие невзгоды и малые радости, что достались на ее долю. Кончается девятнадцатый век, который запишет на свои скрижали подвиг ее мужа и ее подвиг, приближается век двадцатый, до коего она не доживет каких-то пять лет. Пусть же останутся эти письма, свидетели достоинства и благородства, пусть прочтет их новый человек, ради которого стоило жить, страдать и надеяться.

...Я увидел эти письма, все вместе, в рукописном отделе библиотеки имени Ленина, они выделены в особый, фонд; выцветшие рыжие чернила, французская скоропись, нумерация, проставленная такими же чернилами, но более сохранившимися — они «моложе». Читая письма, я обратил внимание на одну особенность: вдруг среди французского текста, написанного мелким, но размашистым почерком Александры Ивановны Давыдовой, появляются русские фразы: «Прощайте, ангелы мои, друзья мои бесценные, – целую и благословляю вас всей душою – Христос с вами!» Через день, через месяц, через год, через десять лет: «Ангелочки мои, как я хочу вас прижать к своему сердцу. Храни вас Христос!» Как плач, как заклинание!

И вдруг явилась мысль: так ведь это и есть плач! И вот почему русские слова врываются во французский текст: сколь ни велика привычка к чужому языку, горе кричит на своем, на родном!

1827 год...

1837 год...

1847 год... «Ангелочки мои, как я хочу вас прижать к своему сердцу. Храни вас Христос!»

Поют соловьи в Каменке.

Внуки или правнуки соловьев ее молодости?

Уже старшие дети ее постарели, уже младшие вступили в возраст зрелый, как считают теперь, в конце века, а раньше сказали бы — в преклонный возраст. Уже юная поросль буйно шумит в имении Каменка. Как жаль, что не увидит этого, никогда не увидит Василий Львович.

Поют соловьи в Каменке.

Александра Ивановна разбирает свои бумаги. И вот на глаза ей попадается листок — переписанное ее рукой старое стихотворение:

Лишь промчится ветр мятежный,

Воя и свистя.

Затрепещет стебель нежный,

Слабое дитя.

Пронесется ль прах летучий,

Рояся во мгле —

Заскрипит и дуб могучий

С гневом на челе.

Закипят в груди желанья

С грустью и огнем,

Буря, мы в страну изгнанья

Полетим вдвоем?!

С-П. Сент. 5, 1844 г.

٭٭٭

О ты, единственная, которая

Дала мне познать

счастие бытия

И которая сумела

обратить в радость

И мою ссылку,

и мое страдание.

Ангел небесный,

моя нежная подруга!

Что могу я тебе

предложить в этот день?

Все принадлежит тебе,

мое сердце, моя жизнь,

Которой я обязан

лишь твоей любви.

Но возьми же, ты так хочешь,

мой портрет,

Который я сегодня

кладу к твоим ногам.

И скажи, глядя на него,—

Кто умел любить так, как он?

Декабрист В. Л. Давыдов

Чита, 28.4.28

(Подстрочный перевод с французского)