double arrow

ПРАСКОВЬЯ ЕГОРОВНА АННЕНКОВА

(ПОЛИНА ГЕБЛЬ)

Она родилась в Лотарингии близ Нанси в старинном замке Шампиньи 9 июня 1800 года. Ее отец был роялистом. В 1793 году он вместе с другими военными вышел ночью на главную площадь города Безансона, где стоял их драгунский полк, с криками «Да здравствует король!» Разъяренный народ, схватив молодых офицеров за косы – тогда в армии полагалась такая прическа, –начал избивать роялистов. Кончилось это казнями и крепостью. Спасло его только падение Республики, гибель Робеспьера. В 1802 году он, благодаря многочисленным протекциям и ходатайствам, был принят на службу Наполеоном. Человек безупречной честности, Гебль вскоре завоевал уважение сослуживцев. Однако, желая разбогатеть, поддержать семью, он отправился в Испанию. Вскоре семья начала получать бодрые, обнадеживающие письма о том, как хорошо он принят в Испании, но переписка вдруг оборвалась, и Гебль, и лошадь его, и сопровождающий его человек пропали без вести.

«Матери моей, – вспоминает Полина Гебль, – было 27 лет, когда она осталась вдовою с четырьмя детьми. Она имела свое состояние, но, по французским законам, не могла распоряжаться им, потому что отец не оставил ни духовной, ни доверенности, а мы были малолетними. Состояние перешло в руки опекунов».

Опекуны распоряжались деньгами по-своему: семья выпрашивала их точно милостыню, жизнь становилась все труднее, все невыносимее, и Полина со старшей сестрой вынуждены были зарабатывать вышивкой и шитьем, чтобы помочь матери прокормить семью. А мать занемогла, ей становилось все хуже. Тут пришел 1812 год...

«Я видела знаменитую комету, предшествовавшую войне 1812 года, и помню, как французские войска отправились в поход, когда Наполеону вздумалось покорить всю Европу. В этом походе участвовал один из моих дядей – брат матери. Накануне своего выезда он ужинал у нас и, прощаясь с матерью, сказал:

– Бог знает, вернусь ли я, мы идем сражаться с лучшими в мире солдатами: русские не отступают.

Слова эти поразили меня: я пристально посмотрела на дядю. Он как будто предсказал судьбу свою, потому что лег на поле Бородинской битвы.

Кто не был очевидцем того горя и отчаяния, которое овладело Францией после кампании 1812 года, тот не может себе представить, что за ужасное то было время! Повсюду слышались плач и рыдания. Не было семьи, которая не надела бы траур по муже, сыне или брате... Начался целый ряд бедствий для всей Франции, и стоны, и слезы увеличились, когда Наполеон сделал второй набор. Тогда забирали всех без исключения, не щадя 17-летних юношей. В городе, где мы жили, не оставалось буквально ни одного мужчины, кроме стариков и детей.

Но страшнее и печальнее всего было видеть возвращение солдат... Солдаты шли в беспорядке, измученные, недовольные, убитые духом, проклиная того, кого сперва боготворили. Они были в таком изнеможении, что едва передвигали ноги и беспрестанно останавливались под окнами, чтоб попросить кусок хлеба или напиться.

За ними следом шла ужасная болезнь – чума... Поутру, когда отворялись окна, глазам представлялось ужасное зрелище: по улицам везде лежали мертвые тела или умирающие солдаты...

Между тем союзные войска продвигались.

Вся Франция трепетала».

Так двенадцатилетняя Полина узнала о России.

Семья бедствовала. И мать искала способы избавиться от нужды. Полину чуть было не выдали замуж за нелюбимого человека. Уже все было готово к свадьбе. Спас, как это бывает порою, случай. Ее жених незадолго до свадьбы проиграл на биллиарде уйму денег, Полине удалось уговорить родных не отдавать ее замуж за человека, который сегодня проиграл деньги, а завтра... «проиграет и меня, если я сделаюсь его женою».

...Поиски счастья в Париже.

Семнадцатилетней Полине он показался неприветливым и неуютным. На три года был заключен контракт с торговым домом Моно, контракт жесткий, правила строгие – девушка без разрешения хозяев не могла отлучиться ни на минутку. Но срок договора истек, и Полина решила сама распорядиться судьбой. Ей советовали открыть свое дело, предлагали в кредит товар, но она приняла другое, неожиданное решение – ехать в Россию.

«Какая-то невидимая сила влекла меня в эту неизвестную в то время для меня страну. Все устраивалось как-то неожиданно, как будто помимо моей воли, и я заключила контракт с домом Дюманси, который в то время делал блестящие дела в Москве.

Мать моя ужасно плакала, провожая меня... она мне напомнила один престранный случай, о котором в то время я совсем позабыла.

Однажды в Сиен-Миоле, когда я сидела в кругу своих подруг, те шутили и выбирали себе женихов, спрашивая друг у друга, кто за кого хотел бы выйти; я была между ними всех моложе, но дошла очередь и до меня, тогда я отвечала, что ни за кого не пойду, кроме русского...

Я, конечно, говорила это тогда не подумавши, но странно, как иногда предчувствуешь свою судьбу.

С матерью простилась я довольно легко, несмотря на то что страстно любила ее. Брат провожал меня до Руана, где я должна была сесть на купеческое судно... был уже сентябрь 1823 года».

Так началось путешествие француженки Полины Гебль к сибирячке Прасковье Анненковой, путешествие от самой себя к самой себе...

«Вся Москва знала Анну Ивановну Анненкову, окруженную постоянно необыкновенною, сказочною пышностью, – пишет Полина в своих «Записках». – Старуха была окружена приживалками и жила невозможною жизнью... Дом был громадный, в нем жило до 150 человек, составлявших свиту Анны Ивановны; парадных комнат было без конца, но Анна Ивановна никогда почти не выходила из своих апартаментов; более всего поражала комната, где она спала: она никогда не ложилась в постель и не употребляла ни постельного белья, ни одеяла. Она не выносила никакого движения около себя, не терпела шума, поэтому все лакеи ходили в чулках и башмаках, и никто не смел говорить громко в ее присутствии. Без доклада к ней никто никогда не входил. Чтобы принять кого-нибудь, соблюдалось двадцать тысяч церемоний, а нередко желавшие видеть ее ожидали ее приема или выхода по целым часам... Комната, где она постоянно находилась, была вся обита малиновым штофом; посредине стояла кушетка под балдахином, от кушетки полукругом с каждой стороны стояло по шесть ваз из великолепного белого мрамора самой тонкой работы, и в них горели лампы. Эффект, производимый всей этой обстановкой, был чрезвычайный. В этой комнате Анна Ивановна совершала свой туалет тоже необыкновенным способом: перед нею стояло 6 девушек, кроме той, которая ее причесывала; на всех 6 девушках были надеты разные принадлежности туалета Анны Ивановны; она ничего не надевала без того, чтоб не было согрето предварительно животной теплотой, для этого выбирались все красивые девушки от 16 до 20 лет... Она спала на кушетке, на которой расстилалось что-нибудь меховое, и покрывалась она каким-нибудь салопом или турецкою шалью; на ночь она не только не раздевалась, но совершала даже другой туалет, не менее парадный, как дневной, и с такими же церемониями. Надевался обыкновенно белый пеньюар, вышитый или с кружевами на шелковом цветном чехле, потом пышный чепчик с бантами, затем шелковые чулки, непременно телесного цвета, и белые башмаки, по тогдашней моде, с лентами, которые завязывались, а бантики тщательно расправлялись, как будто она ехала на какой-нибудь бал. В таком пышном туалете она прилегала на кушетку и никогда не оставалась одна... На ночь в комнату Анны Ивановны вносились диваны, на которых помещались дежурные; они должны были сидеть всю ночь и непременно говорить вполголоса; под их говор и шепот дремала причудница, а если только они умолкали, она тотчас же просыпалась».

Должно быть, потому, что Полине пришлось вступить в нравственный и психологический поединок с Анной Ивановной, ей через многие годы удалось так точно все припомнить, нарисовать выразительный портрет несметно богатой московской барыни, оградившей себя от мира, от его болей и радостей, заменившей подлинную жизнь выдуманной, с причудами и театрализованными ритуалами. Ее богатства были столь велики, что она могла позволить себе и не такое: единственная дочь Ивана Варфоломеевича Якобия (в годы царствования Екатерины II был он наместником Сибири, иркутским губернатором и не брезговал ни взятками, ни казнокрадством и, как говорится в «Иркутской летописи» П.И. Пежемского и В.А. Кротова, «пробыл на этом посту шесть лет, удален от должности и подвергнут ответственности»), Анна Ивановна унаследовала его деньги, горы серебряной и золотой посуды, сундуки с драгоценнейшими сибирскими мехами, китайским шелком. Богатство ее удвоилось после замужества. Будучи девицей весьма разборчивой, она довольно поздно сочеталась браком –почти в сорок лет. Муж ее – отставной капитан – вскоре умер, оставив, Анну Ивановну наследницей своего состояния. Нежелание слышать даже о самых малых огорчениях дошло у этой барыни до того, что, когда погиб на дуэли ее сын Григорий, ей решились сказать об этом только... через год!

Анна Ивановна любила заезжать в магазины, где никогда не утруждала себя длительными расчетами. Если ей нравилась ткань – она покупала всю штуку, сколько бы метров в ней ни было, чтобы у других дам высшего света не появилось платья из такого же материала. Естественно, что модный магазин Дюманси, где демонстрировались парижские моды, не мог не привлекать ее внимания. И вполне возможно, что изредка ее сопровождал Иван Александрович, – во всяком случае в середине 1825 года француженка Полина Гебль, старшая продавщица магазина, была уже знакома с поручиком кавалергардского полка Иваном Александровичем Анненковым. Ему было двадцать три года, ей – двадцать пять. Он воспитывался дома, его преподавателями были француз Берже и швейцарец Дюбуа, затем Иван Александрович слушал лекции в Московском университете, но, не закончив курса, решил сдать экзамен при Главном штабе и вступить в привилегированный кавалергардский полк.

Известный историк М. И. Семевский, знавший Анненкова, гостивший у него уже после Сибири, так описывает юного декабриста: «То был красавец в полном смысле этого слова не только в физическом отношении, но достойнейший в нравственном и умственном отношении представитель блестящего общества гвардейских офицеров 1820-х годов. Отлично образованный, спокойного, благородного характера, со всеми приемами рыцаря-джентльмена, Иван Александрович очаровал молодую, бойкую, умную и красивую француженку, та страстно в него влюбилась и, в свою очередь, крепкими узами глубокой страсти привязала к себе Ивана Александровича Анненкова».

Впрочем, к ухаживанию красавца-поручика молодая француженка отнеслась поначалу недоверчиво. Ее смущали разговоры, которые вели ее соотечественницы о характере русских мужчин: «Мужчины русские так лукавы и так изменчивы», но более всего ее тревожила мысль, что Анна Ивановна ни за что не позволит сыну жениться на бедной и незнатной девушке, а у Ивана Александровича не хватит мужества противостоять воле матери, которая одним росчерком пера лишит его наследства, откажет в деньгах. Романтически настроенный юноша был, однако же, настойчив, уговорил Полину отправиться с ним в путешествие, в деревню, где был, оказывается, уже подготовлен священник и свидетели, чтобы их тайно обвенчать, но Полина, представляя мать своего горячего поклонника по рассказам и личным впечатлениям, не решилась на такой шаг – природное благоразумие говорило ей, что ничего хорошего из тайного венчания не выйдет – мать придет в неистовство. «Иван Александрович надеялся, однако, склонить ее, но это была одна надежда – ничто не ручалось за успех, напротив, можно было ожидать,— и я замечала, – пишет Полина, – что Иван Александрович сам боялся этого».

Летом 1825 года в Пензе была крупная, шумная ярмарка. Торговые фирмы России соперничали друг с другом, старались пышнее и затейливее представить товары, посылали для бойкости торговли своих лучших приказчиков и продавцов. Принял участие в ярмарке и магазин Дюманси. Так Полина оказалась в Пензе. Волей случая, а может быть, по предварительному уговору, в Пензе оказался и Анненков – «за ремонтом лошадей для кавалергардского полка, в котором он служил».

Закупив лошадей, Анненков должен был уехать, но не в полк; он имел поручение матери: осмотреть свои имения – их было немало, они размещались в Пензенской, Симбирской и Нижегородской губерниях. И, отправив в Москву лошадей, выполнив полковое поручение, Анненков решил во что бы то ни стало совершить путешествие вдвоем. Между молодыми людьми произошло решительное и весьма бурное объяснение. Благоразумие Полины победило и на этот раз – она наотрез отказалась покинуть город.

«Однажды вечером он пришел ко мне совершенно расстроенный. Его болезненный вид и чрезвычайная бледность поразили меня. Он пришел со мною проститься... Расстаться с ним у меня не хватило духу, мы выехали из Пензы 3 июля 1825 года».

Они не были обвенчаны, но это было их свадебное путешествие. Они замечали запущенные барские усадьбы, разоряющееся хозяйство, горы серебряной посуды, стоящей баснословные деньги, сваленной в углах пустых комнат – в пыли и паутине, приходящую в негодность дорогую мебель. Хаос. Умирание. Но это их мало волновало – они видели только друг друга, жили только друг для друга. И возвращались в Москву неохотно.

Едва въехали они в Москву, как разнеслась весть: в Таганроге умер Александр I. Анненков засобирался в Петербург.

В канун его отъезда из разговоров друзей Ивана Александровича, молодых людей, ежевечерне у него собирающихся, Полина узнала о тайном обществе и о принадлежности к нему возлюбленного; перед отъездом он ей признался, что состоит в заговоре и что «неожиданная смерть императора может вызвать страшную катастрофу в России».

«Мрачные предчувствия теснили мне грудь. Сердце сжималось и ныло. Я ожидала чего-то необыкновенного, сама не зная, чего именно, как вдруг разнеслось ужасное известие о том, что произошло 14 декабря... В это время забежал ко мне Петр Николаевич Свистунов, который служил в кавалергардском полку... Я знала, что Свистунов – товарищ и большой друг Ивана Александровича, и была уверена, что он приходил ко мне недаром, а, вероятно, имея что-нибудь сообщить о моем друге. На другой же день я поспешила послать за ним, но человек мой возвратился с известием, что он уже арестован».

«Тот, кто не испытал в России крепостного ареста, не может вообразить того мрачного, безнадежного чувства, того нравственного упадка духом, скажу более, даже отчаяния, которое не постепенно, а вдруг овладевает человеком, преступившим за порог каземата. Все его отношения с миром прерваны. Он остается один перед самодержавною неограниченною властью, на него негодующею, которая может делать с ним, что хочет: сначала подвергать его всем лишениям, а потом даже забыть о нем, и ниоткуда никакой помощи, ниоткуда даже звука в его пользу. Впереди ожидает его постепенное нравственное и физическое изнурение; он расстается со всякой надеждой на будущее, ему представляется ежеминутно, что он погребен заживо, со всеми ужасами этого положения... Это нравственная пытка более жесткая, более разрушительная для человека, нежели пытка телесная». Именно такое чувство испытал и автор приведенных выше строк Николай Васильевич Басаргин, и все друзья его –декабристы.

Анненков был арестован 19 декабря 1825 года и после первого допроса, как уже говорилось, отправлен в Выборгскую крепость.

За несколько дней до этого, 12-го числа, на собрании у князя Оболенского он заявил, что не уверен в солдатах кавалергардского полка, что они не подготовлены к восстанию и вряд ли поддержат его. 19-го числа дежурный офицер полка пришел за ним со словами: «Ну, одевайся, только шпаги не бери...» Эскадронный командир Фитингоф отвез Анненкова во дворец. Там он встретил двух своих товарищей: Муравьева и Арцибашева. Им не дали обмолвиться и словом, развели по разным углам.

Зал был наполнен военными и высокопоставленными чинами. Они возмущались, называли восставших злодеями, делали это нарочито громко, словно не замечая, что трое из участников событий присутствуют при этом, а точнее специально говорили грубей и наглей именно для декабристов, навеки отсекая их от высшего общества.

Их допрашивал – по одному – сам император.

В записи Полины сохранился рассказ Ивана Александровича об этом: «Я первый вошел в комнату, в которой был государь; он тотчас запер дверь в зал, увлек меня в амбразуру окна и начал говорить:

– Были в обществе? как оно составилось? кто участвовал? чего хотели?

Как я ни старался отвечать уклончиво и осторожно, но не мог не выразить, что желали лучшего порядка в управлении, освобождения крестьян и проч.. Государь снова начал расспрашивать:

– Были вы 12 декабря у Оболенского? Говорите правду, правительству все известно.

– Был.

– Что там говорили?

– Говорили о злоупотреблениях, о том, что надо пресечь зло.

– Что еще?

–Больше ничего.

– Если вы знали, что есть такое общество, – отчего вы не донесли?

– Как было доносить, тем более, что многого я не знал, во многом не принимал участия, все лето был в отсутствии, ездил за ремонтом, наконец, тяжело, нечестно доносить на товарищей.

На эти слова государь страшно вспылил:

– Вы не имеете понятия о чести, – крикнул он так грозно, что я невольно вздрогнул, – знаете ли вы, что заслуживаете?

– Смерть, государь.

– Вы думаете, что вас расстреляют, что вы будете интересны, нет – я вас в крепости сгною».

Тщательно скрываемая всеми участниками тайного общества мысль о цареубийстве открылась. В числе других, знающих, что в установлениях общества допускалось убийство Александра I и уничтожение всей императорской семьи, был указан и Анненков. Его привезли из крепости в Петербург, в Генеральный штаб.

«Когда я входил по лестнице, меня поразила случайность, какие иногда бывают в жизни и пред которыми нельзя не остановиться: я очутился в том самом доме, где провел свое детство: меня ввели даже в ту самую комнату, где я когда-то весело и беззаботно прыгал, а теперь сидел голодный, потому что меня целый день продержали без пищи... Тут я увидел одного из своих родственников, который ужаснулся только тем, что у меня выросла борода, и не нашел ничего более сказать мне. К счастию, я встретил тут Стремоухова, своего товарища по службе, и поспешил воспользоваться этим случаем, просил Стремоухова повидать мою дорогую Полину и передать ей, что я жив. С тех пор, как мы расстались с нею в Москве, я не имел от нее известий, тоска по ней съедала меня, и я был уверен, что она не менее меня страдала от неизвестности».

Неизвестность... Иногда легче вынести самую жестокую правду, чем, не зная покоя, томиться в ожидании намека, слова, хоть каких-то сведений о любимом человеке, то надеяться на лучшее, то с замиранием души ожидать худшего, ежедневно, ежечасно умирать за него и воскресать вместе с ним, непрестанно жить в тревоге и отчаянии.

Так жила Полина.

Брат Стремоухова, проживающий в Москве, рассказал ей некоторые подробности восстания, вскоре появился и тот, с кем встретился Иван Александрович в Генеральном штабе. Их сведения были неутешительны: Анненков – в крепости, нуждается во всем – от белья до денег, с помощью которых хоть чуть-чуть можно облегчить существование. Стремоухов посетил и Анну Ивановну, рассказал ей, что сыну ее нужна помощь, но старуха, по традиции своей, заставила его более часа томиться в прихожей, затем вышла в окружении приживалок и сказала, что «вещи сына находятся в кавалергардских казармах и что там есть все, что ему нужно». Судьба покарала ее: она умерла в бедности, растранжирив несметные богатства свои, умерла, обворованная своими приказчиками и управляющими.

11 апреля 1826 года у Полины родилась дочь. Ее назвали Александрой. Волнения четырех месяцев не прошли бесследно для Полины: после родов она тяжко захворала и три месяца пролежала в постели, почти в бессознательном состоянии, несколько недель была при смерти.

Рождение ребенка вызвало переполох в доме Анны Ивановны: одни злорадствовали по этому поводу, хоть и кормились на деньги своей взбалмошной родственницы, другие, те, что перекачивали правдами-неправдами состояние Анненковой в свой карман, испугались всерьез: а что, если француженка тайно обвенчана с барином и теперь предъявит свои права?! Сама Анна Ивановна настолько любопытствовала по этому поводу, так стремилась узнать, венчаны молодые или нет, что сулила служивому человеку Ивана Александровича две тысячи рублей за правду.

От француженки отвернулись друзья. Лишенная работы, больная, она вынуждена была продавать фамильные драгоценности — их было, надо признаться, не так уж и много, пошли в ход все более или менее приличные вещи. Старуха, скорее снедаемая любопытством, чем жалостью, прислала небольшую помощь; деньги эти мгновенно растаяли: они ушли на содержание и себя, и ребенка, на оплату лекарств и врача, на получение сведений об Иване Александровиче – Полина на свой счет даже снаряжала в Петербург гонца.

Едва оправившись от болезни, решила она и сама отправиться в столицу. Как иностранке, ей для этого понадобился паспорт.,

«В то время меня начали осаждать приближенные Анны Ивановны то своим вниманием, то разными преследованиями. Пока я хворала, меня все забыли и оставили в покое, но когда узнали, что я хлопочу о паспорте, чтобы ехать в Петербург, то стали снова убеждать меня не ездить и даже интриговали, чтоб я не могла получить паспорта».

И все же она уехала.

Анненков был человеком, склонным к меланхолии, «по природе своей,— писал декабрист Розен, – он был тих, молчалив, мало сообщителен и крайне сосредоточенного характера». Разлука с Полиной – единственным человеком на белом свете, к которому Иван Александрович был привязан всей душой своей, – подействовала на него убийственно. В одной из первых записок, полученных Полиной с помощью все того же преданного Стремоухова, были такие строки: «Где же ты, что ты сделала? Боже мой, нет ни одной иглы, чтобы уничтожить мое существование!»

А существование его было отвратительным. Дело даже не в том, что деньги, отпущенные на содержание узников, растекались по рукам крепостного начальства, от коменданта Сукина до нижайшего из чинов, дело еще и в том, что петербургские родственники воровали из тех небольших средств, которые посылала все же, после близкого знакомства с Полиной, мать декабриста. Один из них –Якобий – имел доступ в крепость. Но из тысячи пятисот рублей, отправленных из Москвы, он присвоил две трети, решив, что Анненкову хватит и пятисот. Он оставил у себя вещи узника, даже любимые его золотые очки, которые вернул только по настоянию Полины.

Появление Полины в Петербурге, ее настойчивость в желании увидеться с возлюбленным, ее находчивость и отвага свершили чудо: Анненков ожил, в сердце его явилась надежда на соединение с Полиной, ибо она в первую же встречу обещала ему сделать все, чтобы разделить его судьбу.

Какого труда стоило Полине каждое свидание: то она переодевалась горничной, то она подкупала стражу, то оказывалась у крепостной стены в часы прогулок заключенных, чтобы хоть издали бросить взгляд на Ивана Александровича.

«В первый раз, когда мне наконец привелось его встретить, он проходил мимо меня в сопровождении плац-адъютанта. Вид его до такой степени поразил меня, что я не в силах была двинуться с места: после блестящего кавалергардского мундира на нем был какой-то странный костюм из серой нанки, даже картуз был из той же материи. Он шел тихо и задумчиво, опустив голову на грудь, и прошел мимо, не узнав меня, так как был без очков, без которых ничего не видел».

Не имея в Петербурге близких знакомых, Полина, естественно, тянется к соотечественникам. И вот тут-то происходит знаменательная встреча.

Жил в те поры в Петербурге известный фехтовальщик Огюстьен Гризье. Чем только не промышляли иностранцы, приютившиеся в Северной Пальмире! Огюстьен Гризье учил красиво убивать друг друга. Курсы учителя фехтования прошел Пушкин, брал у него уроки и Анненков. Гризье сердечно отнесся к своей соотечественнице, к судьбе ее дорогого друга, снабдил ее некоторой суммой денег, и, видимо, не без его влияния у Полины возникла мысль выкрасть Ивана Александровича из крепости, переправиться с ним за границу.

Через несколько лет, вернувшись в Париж, Огюстьен Гризье напишет мемуары о десятилетнем пребывании в России, и посетители его парижского салона, куда известные общественные деятели и писатели Франции приходили не только пофехтовать, но и провести время в дружеской беседе, отметят незаурядность этих воспоминаний о чужой стране. Александр Дюма положит воспоминания Гризье в основу книги «Записки учителя фехтования». Рукопись Гризье, направленная автором Николаю I с посвящением, вызвала благодарность российского монарха, император направил учителю фехтования подарок – бриллиантовый перстень. Но роман Дюма был в России запрещен до самой революции и впервые увидел свет в 1925 году.

Между тем Полина, одержимая новой идеей, разыскивает для Анненкова поддельный паспорт, и какой-то немец обещает ей дать такой паспорт за шесть тысяч рублей. Чтобы добыть эти деньги, француженка уезжает в Москву к Анне Ивановне, но та ей отвечает:

– Мой сын — беглец!?.. Я никогда не соглашусь на это, он честно покорится своей судьбе.

– Это достойно римлянина, сударыня. Но их времена уже прошли, – отвечала ей Полина.

Однако она и сама уже понимала, что Анненков откажется покинуть товарищей своих, что он твердо разделит их судьбу.

Узнав об отъезде Полины, Иван Александрович решил, что она его покинула навек, и покушался на самоубийство. Полина, с трудом вырвавшись из «объятий» Анны Ивановны и ее родни, возвращается в Петербург.

«Это происходило в декабре месяце, 9-го числа, 1826 года.

В это время мосты были все разведены и по Неве шел страшный лед; иначе как на ялике невозможно было переехать на другую сторону. Теперь, когда я припоминаю все, что случилось в ночь с 9 на 10 декабря, мне кажется, что все это происходило во сне. Когда я подошла к реке, то очень обрадовалась, увидав человека, привязывавшего ялик, и еще более была рада узнать в нем того самого яличника, который обыкновенно перевозил меня через Неву. В этакую пору, бесспорно, не только было опасно пускаться в путешествие, но и безрассудно. Между тем меня ничто не могло остановить; я чувствовала в себе сверхъестественные силы и необыкновенную готовность преодолеть всевозможные препятствия. Лодочник меня также узнал и спросил, отчего не видать так долго. Я старалась ему дать понять, что мне непременно нужно переехать на другую сторону. Он отвечал, что это положительно невозможно; но я не унывала, продолжала его упрашивать и, наконец, сунула ему в руки 25 рублей; тогда он призадумался, а потом стал показывать мне, чтобы я спустилась по веревке, так как лестница была вся покрыта льдом. Когда он подал мне веревку, я с большим трудом могла привязать ее к кольцу, до такой степени все было обледеневшим; но, одолев это препятствие, мигом спустилась в ялик; потом только я заметила, что руки у меня были все в крови; я оборвала о ледяную веревку не только перчатки, но и всю кожу на ладонях.

Право, не понимаю, как могли мы переехать тогда, пробираясь с такой опасностью сквозь льдины!

Бедный лодочник крестился все время, повторяя: «Господи, помилуй!», наконец, с большим трудом мы достигли другого берега; когда я подошла к крепостным воротам, то встретила опять препятствие, которое, впрочем, ожидала; часовой не хотел пустить, потому что было уже 11 часов ночи».

Невероятные усилия пришлось приложить ей, чтобы ночью пробиться в крепость, точно сердце ее предчувствовало беду и разлуку. Короткое свидание. Клятвы в верности и любви. Она вернулась домой – ее комната была неподалеку от крепости – вся дрожа от холода, от страха, пережитого на реке, хотя и подсознательного, от волнения, вызванного свиданием.

В ту же ночь Анненкова с товарищами увезли в Сибирь.

Утром один из солдат крепости передал ей записку. В ней была одна только фраза: «Se rejoindre ou mou-rir!» («Встретиться или умереть!»)

«16 мая 1827 года.

Ваше величество, позвольте матери припасть к стопам вашего величества и просить, как милости, разрешения разделить ссылку ее гражданского супруга. Религия, ваша воля, государь, и закон научат нас, как исправить нашу ошибку. Я всецело жертвую собой человеку, без которого я не могу долее жить, это самое пламенное мое желание. Я была бы его законной супругою в глазах церкви и перед законом, если бы я захотела преступить правила деликатности. Я не знала о его виновности; мы соединились неразрывными узами. Для меня было достаточно его любви...

...Соблаговолите, ваше величество, открыть великое сердце состраданию, дозволив мне, в виде особой милости, разделить его изгнание. Я откажусь от своего отечества и готова всецело подчиняться вашим законам.

У подножия вашего престола молю на коленях об этой милости... надеюсь на нее».

Полина мчится в Вязьму, обгоняя карету самого царя. Там – маневры. Царь любит парады, построения и крики «виват», как все российские цари. Даже в дни допросов и суда над декабристами он пишет брату в Варшаву: «...Здесь все благополучно. Мои гости присутствуют на смотре войск, что дает удобный случай и мне их посмотреть, и я могу сказать по совести и по правде, что они вполне хороши...»

На это-то настроение и рассчитывала Полина.

Царь: Что вам угодно?

Полина: Государь! Я не говорю по-русски. Я хочу получить милостивое разрешение следовать в ссылку за государственным преступником Анненковым.

Царь: Это не ваша родина, сударыня, там вы будете очень несчастны.

Полина: Я знаю, государь, и готова на все.

Царь: Ведь вы не жена государственного преступника...

Полина: Но я — мать его ребенка.

Из письма Полины к московскому обер-полицмейстеру: «Получив от вашего превосходительства... правила, изданные относительно жен государственных преступников, в каторжную работу осужденных, я имею честь ответствовать, что, соглашаясь со всеми условиями, отправляюсь в Нерчинск для соединения законным браком с государственным преступником Анненковым и для всегдашнего там жительства. Что же касается денежного пособия, нужного для свершения пути, я не осмеливаюсь назначить суммы и буду совершенно довольна тем, чем его величеству государю императору благоугодно будет приказать меня наделить».

Николай I – министру финансов: «Отпустить из государственного казначейства на известные его величеству расходы три тысячи рублей».

«Я, нижеподписавшаяся, отправила своих крепостных дворовых людей Андрея Матвеева и Степана Новикова для препровождения иностранки г-жи Прасковьи Егоровны Поль (Гебль) до губернского города Иркутска, которым я прошу г. г. команду имеющих и на учрежденных заставах по тракту лежащих чинить свободный и беспрепятственный пропуск вперед и обратно (далее следуют приметы крепостных. – М.С). В уверение чего сей пропуск за подписанием моим и с приложением герба фемильной моей печати и дан в столичном городе Москве. Декабря 22 дня 1827 года.

Статская советница Анна Анненкова».

«Секретно. 4 февраля 1828 г. № 24. Иркутск. Графу Дибичу.

Ваше сиятельство, милостивый государь!

На сих днях прибыла в Иркутск французская подданная швея Жанетта Поль (Гебль) с находящимися при ней двумя крепостными людьми статской советницы Анненковой.

Она предъявила прилагаемый при сем в подлиннике билет московского обер-полицеймейстера, данный ей 20 прошлого декабря на проезд в Нерчинск, а также подорожную московского гражданского губернатора на взимание до Нерчинска почтовых лошадей, данную госпожою Анненковою крепостным людям Андрею Матвееву и Степану Новикову, отправленным для препровождения означенной Поль до Иркутска и долженствующим возвратиться отсель в Москву.

Когда о прибытии ее сюда получил я рапорт управляющего полициею, то, желая знать действительную причину, по коей сия иностранка едет в Нерчинск, приказал спросить ее о сем и узнал, что она следует в Читу для вступления в законный брак с государственным преступником Анненковым, по позволению, данному ей на то правительством, в чем, однако ж, никакого удостоверения не представила, кроме прилагаемых также при сем копии собственного ее письма к московскому обер-полицеймейстеру и никем не засвидетельствованных списков с предписанием московского военного генерал-губернатора московскому обер-полицеймейстеру, ответа на оное сего последнего и правил относительно жен государственных преступников.

Не имея никакого сведения, чтобы сей иностранке предоставлено было следовать в читинский острог, где содержатся государственные преступники, я не решился дозволить ей выезд из Иркутска, но отношусь предварительно к коменданту Нерчинских рудников генерал-майору Лепарскому с требованием уведомления, не получил ли он какого-либо об ней предписания.

Ежели генерал-майор Лепарский удостоверит меня, что приезд ее в Читу разрешен, в таком разе я немедленно дозволю ей отправиться из Иркутска...

А. Лавинский».

«Выехала я из Иркутска 29 февраля 1828 года, довольно поздно вечером, чтобы на рассвете переехать через Байкал.

Губернатор заранее предупреждал, что перед отъездом вещи мои будут все осматривать, и когда узнал, что со мною есть ружье, то советовал его запрятать подальше, но, главное, со мною было довольно много денег, о которых я, понятно, молчала; тогда мне пришло в голову зашить деньги в черную тафту и спрягать в волосы, чему весьма способствовали тогдашние прически; часы и цепочку я положила за образа, так что когда явились три чиновника, все в крестах, осматривать мои вещи, то они ничего не нашли.

К Байкалу подъезжают по берегу реки Ангары. Это замечательная река по своему необыкновенно быстрому течению, вследствие чего она зимой не замерзает, по крайней мере до января месяца. Около Иркутска Ангара очень широка, но в том месте, где она вытекает из Байкала, она течет очень узко, между двух крутых берегов. Все это было для меня так ново, так необыкновенно, что я забыла совершенно все неудобства зимнего путешествия и с нетерпением ожидала увидать Байкал, это святое море, которое наконец открылось перед нами, представляя необыкновенно величественную картину, несмотря на то что было покрыто льдом и снегами. Признаюсь, что я с не совсем покойным чувством ожидала переезда через грозное озеро, так как мне объяснили, что на льду образуются часто трещины очень широкие, и хотя лошади приучены их перескакивать и ямщики запасаются досками, из которых устраивают что-то вроде мостика через трещину, но все-таки переезды эти сопряжены с большою опасностию».

Жанетта Поль, она же Полина Гебль, дочь монархиста, сгинувшего без вести, швея и сотрудница модного магазина, милая, красивая, много испытавшая на коротком веку своем женщина, въезжала в Читу. После Шампиньи и Парижа, после Москвы и Петербурга, даже после Иркутска, который покинула она несколько дней назад, – маленькая деревушка над быстрой студеной рекой, тайга, суровый частокол острога, вылинялый флаг с двуглавым орлом над комендатурой, бревенчатая, суровая, как и все вокруг, церковь.

Еще несколько минут – лошади слетят с откоса вниз, к деревне, сани остановятся у края улицы. И, словно пройдя сквозь невидимую грань, исчезнет милая госпожа Гебль и появится жена ссыльнокаторжного государственного преступника Прасковья Егоровна Анненкова. Еще только шаг, только шаг...

Комендант Лепарский проявил немедленную заботливость, и назавтра уже Полина жила в своей квартире (первую же ночь провела у Александры Муравьевой, с которой познакомилась, едва въехала в Читу). Впрочем, его забота была своеобразной – не успела гостья перевести дух, как он выложил ей содержание очередных бумаг и подписок, которые она должна была дать правительству: ни с кем не общаться, никого не принимать у себя, ни к кому не ходить, не передавать в острог спиртных напитков и прочее, и прочее. «Обязуюсь иметь свидание с мужем моим не иначе как в арестантской палате... иметь с ним дозволенный разговор на одном русском языке». Этот пункт заставил Полину улыбнуться:

– Помилуйте, но я ведь француженка, даже с его величеством говорила я на своем родном языке.

– Однако же, сударыня, вы находитесь в России, в Сибири, и к тому же имеете явное намерение стать женой ссыльнокаторжного!..

– Да, я хотела бы его видеть, и как можно скорее! Не напрасно же я промчалась шесть тысяч верст, через реки, через лес...

– Тогда, сударыня, поторопитесь подписать бумаги. Вскоре один из крепостных сообщил ей, что скоро проведут заключенных в баню, и она сможет увидеть Ивана Александровича.

«Четверть часа спустя человек вызвал меня, и я увидела Ивана Александровича между солдатами, в старом тулупе, с разорванной подкладкой, с узелком белья, который он нес под мышкою.

Подходя к крыльцу, на котором я стояла, он сказал мне:

– Полина, сойди скорее вниз и дай мне руку (в оригинале – по-французски. – М.С).

Я сошла поспешно, но один из солдат не дал нам поздороваться – он схватил Ивана Александровича Анненкова за грудь и отбросил назад. У меня потемнело в глазах от негодования, я лишилась чувств и, конечно, упала бы, если бы человек не поддержал меня...

Только на третий день моего приезда привели ко мне Ивана Александровича. Он был чище одет, чем накануне, потому что я успела уже передать в острог несколько платья и белья, но он был закован и с трудом носил свои кандалы, поддерживая их... Они были ему коротки и затрудняли каждое движение ногами. Сопровождали его офицер и часовой, последний остался в передней комнате, а офицер ушел и возвратился через два часа.

Невозможно описать нашего первого свидания, той безумной радости, которой мы предались после долгой разлуки, позабыв все горе и то ужасное положение, в каком мы оба находились в эти минуты».

«Анненкова,— писала Волконская,— приехала к нам, нося еще имя м-ль Поль. Это была молодая француженка, красивая, лет 30, она кипела жизнью и веселием и умела удивительно выискивать смешные стороны в других. Тотчас по ее приезде комендант объявил ей, что уже получил повеление его величества относительно ее свадьбы... Она не понимала по-русски и все время пересмеивалась с шаферами – Свистуновым и Александром Муравьевым. Под этой кажущейся беспечностью скрывалось глубокое чувство любви к Анненкову, заставившее ее отказаться от своей родины и от независимой жизни».

Свадьба была назначена на 4 апреля 1828 года. Лепарский вызвался быть посаженым отцом, а Наталья Дмитриевна Фонвизина, приехавшая в Читу немногим позднее Полины, – посаженой матерью. Для жениха и невесты участие Фонвизиной в свадебном ритуале было чрезвычайно важно: Полина, как католичка, вовсе не знала православных обрядов, Лепарский был тоже католиком. Произошел даже казус: церковь в Чите двухэтажная, коменданту почему-то показалось, что надо идти на второй этаж, он подхватил невесту под руку и по скрипучей лестнице, которая, казалось, с трудом удерживала тучного генерала, они еле добрались наверх лишь для того, чтобы под общее веселье спуститься тотчас же вниз.

Свадьба была событием для всей Читы и праздником для декабристов: у каждого крепла надежда, что придет час – и они тоже будут счастливы.

Иван Александрович помолодел, меланхолия, навалившаяся на него в остроге, исчезла, не оставив следов.

Дамы старались принарядиться, кроили и шили – как могли: опыт Полины, ее готовность всем услужить, помочь оказались сейчас настолько ко времени, что у всех женщин, разделивших участь сибирских узников, навсегда осталась дружеская привязанность к неунывающей француженке. Церковь была темна, у икон теплилась лампадка. Елизавета Петровна Нарышкина ради торжественного случая отдала все восковые свечи, запасливо привезенные ею для длинных зимних вечеров. Шафера пожелали обязательно быть в белых галстуках — и Полина сшила такие галстуки из своих батистовых платков.

К приезду невесты у церкви собралась вся деревня – от мала до велика, даже больные и немощные приковыляли. Экипажей в Чите не было, и Лепарскнй, прибыв в церковь, тотчас же отправил коляску свою за невестой. Полину сопровождала Фонвизина. Происшествие со вторым этажом развеселило присутствующих, особенно дам. У всех поднялось настроение.

И вдруг... Казалось, замерли, упали на землю, осыпались, как хваченный морозом лист, все слова, все звуки, кроме одного – все нарастающего звона кандалов: под конвоем привели жениха и его шаферов – Петра Свистунова и Александра Муравьева. Молча расступились люди, отстали солдаты, на паперти церкви, у самого входа в нее, сняли с декабристов оковы.

«Церемония продолжалась недолго, – пишет Анненкова, – священник торопился, певчих не было.

По окончании церемонии всем трем, т. е. жениху и шаферам, надели снова оковы и отвели в острог.

Дамы все проводили меня домой. Квартира у меня была очень маленькая, мебель вся состояла из нескольких стульев и сундука, на которых мы кое-как разместились.

Спустя несколько времени плац-адъютант Розенберг привел Ивана Александровича, но не более как на полчаса».

Деятельный характер Полины, ее умение приспособиться к любой обстановке, привычка к труду – как к месту все это оказалось здесь, в Сибири. Она вскопала благодарную забайкальскую землю и получила невиданный урожай овощей, она придумывала небывалые кушанья, которые при отсутствии плиты умудрялась готовить на трех жаровнях, поставленных в сенях, – каждый день, как и другие жены, отправляла она обед в острог.

26 марта 1829 года у Анненковых родилась дочь – их второй ребенок. В честь бабушки ее назвали Анною.

«Надо сознаться, – говорит Полина, – что много было поэзии в нашей жизни. Если много было лишений, труда и всякого горя, зато много было и отрадного. Все было общее – печали и радости, все разделялось, во всем другу другу сочувствовали. Всех связывала тесная дружба, а дружба помогала переносить неприятности и заставляла забывать многое».

Чтобы улучшить быт свой, женщины начали строить собственные дома – это были типичные крестьянские избы, но с некоторыми все же усовершенствованиями: в них было перенесено как можно больше городского. Комендант Лепарский, который знал уже, что вот-вот всей колонии предстоит переселение, не удерживал дам от строительства, чем, конечно, содействовал развитию Читы, но вверг своих подопечных в ненужные и немалые траты.

Наступил 1830 год, все было готово в Петровске, начался переход декабристов из тюрьмы в тюрьму.

«Все наши дамы ехали не спеша, поджидая, конечно, случая, когда можно будет видеться с мужьями, но комендант, заметя такой маневр с нашей стороны, приказал нам отправляться вперед и даже воспретил сталкиваться на станциях и отправил казака с приказанием заготовлять для нас лошадей, чтобы не могло происходить умышленных остановок или неумышленных задержек. Тогда нечего было делать, и мы грустно потянулись одна за другою.

На одной из станций я встретила этого казака, посланного комендантом... Я видела, как он выехал со станции на бешеных лошадях... не прошло и получаса, как его принесли без чувств, и он был весь в крови, но, благодаря своему здоровью, скоро очнулся, впрочем, долго потом хворал.

Признаюсь, у меня замирало сердце садиться в экипаж с такими лошадьми, имея на руках двух маленьких детей. Между тем делать было нечего и приходилось покоряться необходимости. Там иначе не умеют ездить!»

Жизнь Анненковых в Петровске ничем не отличалась от участи их сотоварищей. Здесь Полипа родила еще двух детей. Теперь у них была большая семья – и все мал мала меньше. Веселый добрый нрав, умение без жалоб и тоски выходить из сложных материальных невзгод, удивительная работоспособность помогли Полине и содержать семью, и быть, можно сказать, матерью мужу своему, и поддерживать ровные отношения со всей декабристской колонией в Петровске. Иван Александрович, человек умный, добрый и обаятельный, и к ней сердечно привязан, и любовь их помогла им перенести тяжелый удар: в Петровске Анненковы похоронили старшую дочь.

20 августа 1836 года, простившись с дорогой могилой, Анненковы покидали Петровск вместе с восемнадцатью товарищами, срок каторжных работ для которых истек. Только сейчас люди поняли, насколько они дороги друг другу. Мария Казимировна Юшневская писала о Бестужевых: «Они в большом горе, что надо проводить Анненкова». Те, что оставались, загрустили, те, что уезжали, старались держаться друг друга – так возникли колонии декабристов близ Иркутска – в Оёке, в Урике, куда стремились приехать все, кто покидал Петровск позднее.

Анненковым было назначено местом пребывания село Бельск близ губернского центра. Однако видимость освобождения, породившая некоторые иллюзии, не принесла облегчения. Еще в Петровске простудился младший ребенок, в дороге болезнь усилилась, в Иркутске у малыша отнялась нога, и вскоре после прибытия на поселение Анненков вынужден письменно обратиться к генерал-губернатору Броневскому с просьбой: «Сделайте милость дозвольте г-ну Вольфу приехать в Бельск, чтобы подать помощь меньшому моему ребенку... у него свело ноги, и он может навечно остаться калекою...»

Дочь Анненковых Ольга родилась в Чите. Ее крестным отцом был Артамон Захарович Муравьев, очень привязавшийся к девочке, обучавший ее в раннем детстве, пока отъезд из Петровского Завода не разлучил друзей, пока не начался «последний акт их трагедии».

Выросшая среди декабристов, любимица семьи Ивашевых – Камилла Петровна учила ее французскому языку,— воспитанница Фонвизиных в годы пребывания Анненковых в Тобольске, Ольга всю свою дальнейшую жизнь искала возможность повидаться с кем-либо из декабристов, навестить, проведать стареющих уже людей. И в такие дни, когда ей удавалось провести хоть несколько часов в беседах с друзьями ее отца и матери, она словно возвращалась в свое каторжнее и вместе с тем прекрасное детство.

Она вышла замуж за скромного и доброго человека К.И. Иванова, поселилась в Петербурге, затем мужа перевели на Кавказ, а после – в Иркутск. Художник Михаил Знаменский рассказывает, что повстречал ослепительную блондинку Ольгу Анненкову и запомнил ее такой: «Оленька говорит очень мало, она, кажется, и говорит только для того, чтобы показать, что в состоянии сказать умную и самобытную вещь, но что говорить ей вообще лень. Она своими тихими флегматичными манерами очень напоминает отца».

Тяжело заболев и чувствуя приближение последнего часа, Ольга Ивановна Иванова-Анненкова решила написать воспоминания о своем детстве, о жизни среди декабристов. Ее «Записки», опубликованные и неопубликованные письма семьи Анненковых дают возможность восстановить картину жизни семьи декабриста в Иркутске и Бельске.

Итак...

Из Петровского Завода нужно было добраться до Посольска. Путь по тем временам неблизкий. Последние объятия, последнее «прощайте» друзьям, которым срок каторги не истек, и по пыльной дороге тронулся в путь возок, тяжело нагруженный домашней утварью, которой за годы изгнания накопилось довольно, провиантом да сундуком с книгами – библиотекой; ею Иван Александрович особенно дорожил. Да Иван Александрович с Полиной Егоровной, да трое детей – младший совсем маленький, грудной.

Дорога резко поднималась в гору, и вот, почти у перевала, лошади замедлили ход, а потом и вовсе стали. Иван Александрович помог спрыгнуть на землю жене, взял на руки детей, но колеса глубоко ушли в песок, лошади напрягались, хрипели, а возок не трогался. Возница и декабрист уперлись плечами в сундук с книгами, покраснели от натуги – толку никакого.

Вдруг послышался звон колокольцев, и на вершине перевала показалась повозка. Рядом с возницей сидел строгий урядник, а чуть в глубине – остролицый смуглый человек, закованный в ручные и ножные кандалы.

Повозка остановилась, урядник и возница спрыгнули, позванивая цепями, спрыгнул и заключенный.

– Поможем, что ли? –озорно сверкнул он глазами, как-то странно вытянулся, кисти рук сжал трубочкой, и кандалы упали.

Иван Александрович, четыре года проносивший оковы, с удивлением посмотрел на узника, а урядник покачал укоризненно головой и сказал:

– Ты, это, Горкин, людей-то не пужай. Ишь, сатана!

Но Полину уже заинтересовал «фокус», странно мешая французские и русские слова, она сказала нечто малопонятное, но Горкин уловил слово «черт», оскалился:

– Не, я не черт, я –убивца.

– Давеча фокус етот Горкин господину генерал-губернатору в Иркутске казал, так его высокоблагородие тоже: это-де дьявол в человеческом обличье... Вот и попробуй довезти его, – добавил он простодушно, даже с некоторым уважением к ловкости Горкина.

Полина отошла с детьми в сторонку, пятеро мужчин уперлись в задок возка, постромки ослабели и снова натянулись, лошади рванули,и через несколько минут экипаж был на вершине перевала. Горкин снова сложил трубочкой кисти рук, кольца кандалов легко проскочили на запястья, вот уже и ножные железа охватили щиколотки. Церемонно раскланявшись с женой государственного преступника, преступник не государственный сел в повозку, и лошади тронулись.

Был конец августа 1836 года. Они торопились пересечь Байкал до начала осенних бурь. Поэтому Иван Александрович решил не задерживаться в Посольске и на следующий по приезде день нанял небольшое купеческое судно, хоть и не очень комфортабельное, но устойчивое. Три дня ушли на сборы и ожидание попутного ветра, наконец капитан известил Анненкова, что можно трогаться, хотя зеркальная до того гладь Байкала была смята, бугрилась, высверкивала белыми гребнями.

– Баргузин, однако, будет! – сказал старый матрос. – Повременить ба надоть...

Но молоденький капитан хотел показаться прекрасной француженке этаким «морским волком», он отдал команду: «Поднять якоря!».

Для малыша повесили люльку. Полина и дети разместились на койках, Иван Александрович поднялся на палубу побеседовать с капитаном.

Ветер вдруг переменился, паруса сперва обмякли, потом вновь натянулись и понесли корабль в обратном направлении. К полночи разыгралась буря.

«Судно качало немилосердно, – вспоминала Ольга Анненкова, – оно скрипело и ныряло в волнах, которые поднимались высоко и, разбиваясь, заливали палубу. Вода попала даже к нам, в каюту. Мы с братом лежали, так как встать с коек было положительно невозможно, а меньшого мать взяла на руки и начала молиться. Отец вышел на палубу. Пришел капитан и, не знаю почему, запер каюту на ключ. Все опасались, что судно наше разобьется в щепки о подводные камни, на которые мы ежеминутно рисковали наскочить, так как управлять им не было никакой возможности. Темнота между тем была полная, и всеми начал овладевать страх. Внезапно почувствовался страшный толчок, и баркас покачнулся на бок. Мать с таким отчаянием рванула дверь каюты, что замок не выдержал... В это время произошел второй толчок, еще сильнее первого, потом третий, и судно затрещало с еще большей силою, так что казалось, что все рассыпалось. Тогда с палубы раздался отчаянный голос отца: «Полина, передай мне скорее детей, мы погибаем!» Мать, чуть ли не по колено в воде, быстро нас одела и передала матросам, которые тотчас же вынесли нас на палубу, где мы услышали непонятное для нас слово «карга»...

«Карга» – это было спасение. Издавна так называли мель. Ветер повернул корабль к берегам Посольска, а здесь далеко в море выдавалась острая песчаная коса – в нее-то и врезался корабль.

По мокрому песку, непрестанно проваливаясь в холодную жижу, шли они около версты до маяка, там, усталые, закоченевшие от дождя и резкого ветра, едва обогревшись, попадали прямо на пол – спать. Но дети то и дело просыпались, вскрикивали – их все еще качало бешеное сибирское море, даже здесь, на берегу, во сне.

Иркутск показался им огромным и нарядным после Читы и Петровска, после сел и городков, которые остались позади. Осень была городу к лицу – его улицы, залитые солнцем, выглядели празднично, деревянные дома с узорчатой резьбой, красавица река с горящими осенней рыжиной островами, золотые шпили церквей и Богоявленского собора, свежевытесанные деревянные тротуары, брусчатка из кедровых торцов, покрывающая главную улицу под названием Большая...

Полина чувствовала себя скверно: она была в положении, тяжелая простуда, волнения, перенесенные во время бури на Байкале, и ночь, первая после шторма, в Посольске ухудшили ее состояние, повергли в уныние, растерянность, чего с ней никогда доселе не бывало. Тряская дорога, болезнь сына Ивана, угрюмость иркутских чиновников и генерал-губернатора – столько бед сразу!

Нечего было и думать об отъезде в село Бельское (или Бельск), назначенное местом пребывания государственного преступника Анненкова, надо было задержаться в Иркутске хотя бы до благополучного разрешения Полины, ибо в ее состоянии оказаться без медицинской помощи означало гибель.

Но генерал-губернатор был непреклонен. Он требовал, чтобы Иван Александрович, бросив в губернском городе жену и детей, немедленно отправлялся в пункт своего назначения.

В отчаянии Анненков писал Броневскому: «Уведомляя через господина исправника о повелении вашем немедленно отправить меня и семейство мое в назначенное мне место для поселения, обращаюсь к вашему превосходительству со всепокорнейшею просьбою дозволить мне пробыть еще несколько дней в Иркутске, с семейством моим, по нижеследующим причинам: жена моя, имев уже несчастие подвергнуться в короткое время, четыре раза сряду, преждевременным родам, чувствует и теперь после испуга, перенесенного на Байкале, постоянные припадки, предвещающие обыкновенно таковые роды. И потому, ввиду отсутствия пособий, которые могла бы доставить медицина в деревне Бельской в случае скорой надобности, могут быть еще перемены в состоянии ее здоровья. Я же, покорствуя воле начальства и отправившись один на место моего водворения, оставлю малолетних детей без всякого призрения и жену мою, не знающую русского языка, в невозможности объясниться в ее надобностях... Я находился уже в течение четырех лет неотлучно с ней, вероятно, не против воли начальства, почему и прошу теперь не подвергать меня новой разлуке с женою...»

Генерал-губернатор Броневский просьбам не внял.

Неуютно Анненкову в селе Бельском. Снял он жилье, стены побелил, дыры в окнах заткнул, рамы двойные вставил... Единственная отрада — письма, что пишет он жене. Недалеко до Иркутска — сто верст, не более, но письма-то идут чуть ли не через Петербург! Напишет дорогие строки ссыльнопоселенец Анненков, письмо его на стол генерал-губернатору положат, посмотрит тот, нет ли среди признаний в любви и бытовых мелочей чего-нибудь крамольного, и – что бог на душу положит: захочет — перешлет жене Анненкова, захочет – отправит Бенкендорфу.

«1 декабря 1836 г., Бельск.

Я пишу тебе это письмо на всякий случай, мой дорогой и добрый друг, так как оно, конечно, будет совсем лишним, если ему придется проехаться в Петербург. Надеюсь, что по милости божьей мы будем вместе раньше его возвращения. В настоящую минуту я как бы прокаженный: встречаю живых людей, избегающих сношений со мною, людей, неспособных даже сказать жене, что ее муж жив... Уведомь меня, дорогой друг, заходит ли к тебе Вольф, когда его привозят в город лечить кого-нибудь, и кто твой и Ванюшкин доктор. Большая мука для меня до сих пор не иметь никаких известий о ребенке. Я оставил его больным, и мне тяжело было расставаться в такую минуту с семьей. Напиши мне по крайней мере, мой дорогой друг, что ты все так же благоразумна и что сила воли тебя не покидает так же, как прежде...»

Анненкова, в свою очередь, добивалась, чтобы Ивану Александровичу разрешили приехать в Иркутск на время ее болезни. Супруги хотели было переселиться в Хомутово, поближе к городу, друзья уже присмотрели там для них подходящий вполне дом. Но Броневский молчал. Выведенная из терпения, горячая и решительная женщина в тяжелом состоянии встала с постели, явилась к генерал-губернатору и сказала ему, по тем временам, дерзость:

– Я позволила себе прийти сказать вам, что вы изволите делать мне неприятности только в течение шести недель, в продолжение которых я буду иметь возможность жаловаться его императорскому величеству и получить ответ из Петербурга!

Броневскнй пытался успокоить ее, пообещал вызвать мужа. Но она это сделала сама: вернувшись домой, она почувствовала себя чрезвычайно плохо и, уже не думая ни о каких последствиях, послала в Вельск человека с запиской: «Дорогой Иван! Я разрешилась этой ночью двойней. Приезжай, возможно скорее, и я забуду все мои страдания. Обнимаю тебя миллион раз. Твоя жена П. Анненкова. 22 декабря 1836».

Весной 1837 года вся семья собралась в Вельске.

«Отцу с большим трудом,— вспоминает Ольга Анненкова, – удалось нанять у одной вдовы дом, который, как все крестьянские дома в той местности, состоял из двух комнат: одна чистая, с голландскою печкою, другая – с огромною русскою. Обе комнаты разделялись широкими сенями, где впоследствии с большим трудом удалось устроить плиту. Все это было чрезвычайно неудобно. Конечно, ни мебели, ни посуды, ничего того, что составляет необходимость для людей с известными привычками, немыслимо было достать, и надо было мириться с полнейшим недостатком во всем, даже в жизненных припасах. Чтобы иметь хотя бы молоко, пришлось заводить свое хозяйство, которое отец решился устроить по образцу крестьянских, и двор наш начал наполняться лошадьми, коровами, птицею и вообще всем необходимым, чтобы жить, не покупая ничего, так как купить было негде. Все эти обитатели нашего двора требовали обильного корма, а сено и овес нельзя было купить иначе как в базарном селе и то в дни базара».

Даже такие простые вещи, как покупка сена, становились проблемой. Не только потому, что скуден был бюджет семьи – пособия, выплачиваемого казной, едва хватало, чтобы сводить концы с концами, – но и по причине полного бесправия, в котором оказались государственные преступники на поселении, особенно те, кому местом пребывания было назначено село Бельское, – Анненков и Громницкий. Местное мелкое начальство не только подчинялось духу императорских, генерал-губернаторских и прочих предписаний, не только букве их, но старалось и от себя добавить толику запретов – для самоуважения. Гласный надзор. Мелкие придирки. Подозрительность. Доносы. Бесконечные запрещения. Все это в конце концов взбеленило уравновешенного и довольно флегматичною Анненкова, и он, отнюдь не в сдержанных тонах, пишет Броневскому: «Господин исправляющий должность земского исправника… приказал волостному правлению... объявить нам, что если мы отлучимся без особенного дозволения начальства, то будем судимы, как за побег, словесно же велел старшине осматривать ежедневно мой дом и не выпускать нас из селения без конвойного...

Подобное распоряжение внушило мне необходимость объяснить вашему превосходительству и просить вас довести до высшего начальства следующее... Я имею жену и детей, и... несообразность, к которой предполагают меня способным, может быть свойственна только безумцу, лишившемуся вовсе разума. Не менее того меня, не помышлявшего еще о преступлении, угрожают уже предать суду за всякий, по нужде могущий случиться выезд, как за побег... В Бельске не существует базара, и потому выезд в соседние деревни необходим бывает для закупки съестных припасов, сена, дров и тому подобного».

Броневский долго вертел в руках письмо. Логика, конечно, есть – женатому человеку, обремененному тремя детьми, бежать не следует. Ну, да чем все же черт не шутит. А вдруг! Придется тогда держать ответ перед государем. По всей строгости. А не разрешить – так, выходит, ты и есть тот самый «безумец, лишившийся вовсе разума».

На следующий день генерал-губернатор написал: «Разрешите государственному преступнику Анненкову отлучки по хозяйственным надобностям в пределах волости».

Село было глухое, когда-то заселенное разным людом, все больше потомками раскольников да колодников. Славилось оно драками, конокрадством, порой разносился слух – то в одном конце села, то в другом ограбили дом: вынесли все, вчистую.

Пытались залезть и к Анненковым. В письме к жене сын декабриста Евгений Якушкин описывает этот эпизод. Случай сам по себе ординарный, если бы в нем с такой точностью не проявились характеры Ивана Александровича и Полипы Егоровны.

«Без нее со своим характером [он бы] совершенно погиб. Его вечно все тревожит, и он никогда ни на что не может решиться».

Прежде, чем продолжать письмо Якушкина-младшего, следует оговориться, что сказанное выше вполне относится лишь к бытовой жизни Анненкова. Там, где касалось достоинства, чести, судьбы других людей, он был тверд, деятелен и определенен. Даже своих детей он содержал в строгости, воспитывал их сурово.

Но вернемся, однако же, к письму: «Когда они были на поселении, не раз случалось ей отправляться ночью с фонарем осматривать, не забрались ли на двор воры, когда муж тревожился громким лаем собак. Один раз ночью воры действительно залезли к ним в дом. Анненков совершенно растерялся, но она нисколько. «Сергей! Иван! Григорий! – закричала она. – Ступайте сюда скорей да возьмите с собой ружья – к нам кто-то забрался в дом!» Воры услышали такое громкое и решительное приказание, бросились бежать, а между тем ни Сергея, ни Григория, ни Ивана никогда не было у Анненковых, не говоря уже о ружьях, – у них жила в это время одна только кухарка».

Потом жители села присмотрелись к поселенцам, стали уважать их за трудолюбие, приветливость, готовность помочь словом и делом.

И село стало выглядеть в глазах Анненковых уже не таким мрачным, как это казалось в первую трудную зиму и весну. У них появилась пахотная земля, покос за рекой Белой. Все это, правда, доставалось с боем: чем ниже был чин у какого-нибудь местного начальника, крохотного чиновника, тем с большим небрежением откосился он к просьбам государственных преступников. Когда проезжал через село Бельское земский исправник Мандрыка, Анненков обратился к нему с просьбой отвести положенное количество земли под хлебопашество, но Мандрыка и усом не повел. И снова Анненков пишет генерал-губернатору, добивается своего.

Тем, кто поселен большими колониями, было легче: продолжали существовать декабристское братство, взаимопомощь, совместное обучение детей. Более того, те, у кого были богатые родственники в Москве и Петербурге, пользовались их покровительством, причем не только для себя, но и для товарищей своих добивались послабления суровости ссылки. Анненковым ожидать помощи было не от кого. И на поселении рядом с ними был лишь один человек из декабристского братства – Петр Федорович Громницкий, член Общества соединенных славян, еще менее имущий, чем Анненковы, очень добрый, скромный человек. Он часто бывал у Анненковых, дети привязались к нему, как к родному, любили по вечерам слушать его малороссийские истории, сюжеты которые были почерпнуты из раннего Гоголя да народных сказок.

В тесной для такой семьи избе было в долгую сибирскую зиму неуютно, детям негде было играть, вся площадь была заставлена кроватями и кроватками, старший, Ваня, спал на русской печи. Зато летом была благодать. Дети оживали, в них проявлялась резвость и неуемность материнского характера, их влекли и река, и лес, и весь этот яркий и добрый мир, каким бывает он только в детстве. Через долгие годы вспомнит летнее село Бельское Ольга Анненкова и напишет о нем: «Местоположение этого села чрезвычайно живописное: река Белая, широкая, красивая, с восхитительными берегами, оживляла нашу монотонную жизнь. Когда наступило жаркое время, мы каждый день ходили купаться и часто на лодке переплывали на остров, который лежал против нашего дома. Остров этот представлял прекрасную прогулку. Он был усеян цветами, которые в Сибири покрывают поля в большом изобилии, наполняя воздух благоуханием. На этом острове мы положительно отдыхали от нашего тесного, душного помещения, нередко проводили там по нескольку часов и очень часто пили чай.

Купаться в Белой для нас было истинным удовольствием. Кто не видел сибирских рек, тот не может себе представить, до какой степени они прекрасны. Вода чистая, прозрачная, так и манит к себе. Вы опускаетесь, не испытывая того неприятного ощущения, какое получается, когда вы купаетесь в реках с илистым дном, как в Волге, например. Вообще я была очень разочарована Волгою, когда увидела ее после сибирских рек. Эта река, так часто воспетая, мне показалась мизерною после таких рек, как Обь, Енисей и в особенности Ангара. Последняя


Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  



Сейчас читают про: