Глава десятая. В одноэтажном доме – красном кирпичном островке среди деревянной деревни Разводной — зимой была школа

В одноэтажном доме – красном кирпичном островке среди деревянной деревни Разводной — зимой была школа, а летом сюда приезжали иркутские дети на оздоровительный сезон. Рядом напряженно текла Ангара, которой вскоре предстояло разлиться, затопить и очищенные от домов улицы (строения вынесли на более высокое место – на «верхние отметки», как говорят гидростроители), и луг, где паслось деревенское стадо, и вихрастый кустарник, окаймляющий берег, и древний погост, последнее пристанище прежних жителей деревни.

Задолго до начала гидростроек на Ангаре бродил я с ребятами из пионерского лагеря в окрестностях деревни, мы фотографировали старые, почерневшие от времени дома, разговаривали со стариками: их отцы и матери были современниками декабристов... Мы вошли под сень кладбищенских деревьев, и тут я увидел скромную могилу, на камне которой написано было: «Мне хорошо».

Пионеры притихли, мы постояли у могилы Алексея Петровича Юшневского, потом подошли к еще одному надгробию – декабриста Артамона Захаровича Муравьева, положили на могилы таежные цветы и ушли. Но много дней не давали покоя мне два слова на памятнике. Сколько нужно пережить, чтобы в предчувствии смерти сказать так коротко и покойно: «Мне хорошо»!

Рассматривая эту надпись сейчас, сквозь «магический кристалл» зрелости, запаса жизненного опыта, волнений, радостей, невзгод, все отдаляясь от времени, когда жили декабристы в Сибири, и все приближаясь к нему, я вижу эти слова совсем другими, полными сокровенного, потаенного смысла. Я вижу их сквозь судьбу Алексея Петровича Юшневского, сквозь его мгновенно вспыхнувшую любовь, сквозь его столь мгновенно наступившую смерть: «Мне хорошо», ибо жизнь прожита честно, без единого отступления от понятий честь, мужество, целеустремленность, ибо дружба была подлинной и любовь верной.

Я вижу, как в сумерках стоит у этой могилы седая, невысокая, полная женщина, та, что написала на могиле мужа «Мне хорошо», потом, когда свет луны поджигает черемуху, идет эта женщина в свой опустелый дом, который был обиталищем любви, где слышен был еще недавно гомон – воспитанники Алексея Петровича, дети иркутского купца Белоголового, резвились в перерыве между занятиями – и где теперь тихо читает молитвы приютившийся в одной из комнаток волей судьбы попавший в Сибирь ксендз. Она зажигает свечу, садится к столу и долго-долго пишет далекому другу – брату покойного мужа, Семену Петровичу: «Годовая панихида много унесла у меня здоровья, мне казалось, будто новое испытание постигло меня; к счастью, была со мною К[атерина] И[вановна] Труб[ецкая] и еще одна дама, добрая моя приятельница, товарищ моего покойника (М.Н. Волконская. – М.С). Сберегли меня, больную, скорая помощь доброго нашего медика (Ф.Б. Вольфа. – М.С.) избавила меня от сильных судорог в груди, и еще того сильнее рвота меня мучила, желчь отделялась множеством, при этом такие головные боли, что улежать даже невозможно. У меня и теперь всегда во рту горько, болит правый бок, редкий день проходит без горчичников, однако же я опять на ногах: заботы у меня бесконечные, люди, хозяйство, все сохранено в том виде, как мой святой покойник оставил, дом, стоящий дорого, а в нужде продать за бесцен не хочется, и цену он теряет уже тем, что выстроен в деревне. Теперь же надо иметь мне свое пристанище в Сибири, когда меня не выпускают отсюда. Пусть же я живу в доме, который приобрел трудами своими

благодетельный мой муж. И буду ему одному обязана всем».

Письмо это датировано январем 1845 года. Вернувшись из церкви после панихиды, Мария Казимировна писала его, закутавшись в платок: ее знобило. Ветер кружил над Ангарой снежные столбы, курилась никогда не замерзающая полынья, и живая вода казалась сейчас беззащитной и нагой. А в доме почему-то одуряюще пахло черемухой, точно ветви замороженных деревцев у могилы Алексея Петровича ожили и среди зимы покрылись белым весенним цветом.

Через них мы могли говорить

с комендантом, как люди свободные,

не подвергаясь ответственности

в нарушении той зависимости,

на которую обрекал нас приговор наш.

Они были свидетельницами,

можно сказать, участницами нашей жизни

и вместе с тем пользовались всеми

правами своими, следовательно, не только

могли жаловаться частным образом

родным своим, но даже самому

правительству которое поневоле