Глава восьмая. Июль в Ленинграде был невыносимо жарок

Июль в Ленинграде был невыносимо жарок. Под ногами плавился асфальт, гранитный рыжевато-серый парапет обдавал прохожих теплом, как щиток, длинной, бесконечной печи. К стенам Петропавловской крепости выныривали из Невы любители загара, блаженно распластывались на прогретом граните и безоблачный взор свой устремляли на противоположный берег, на изумрудное здание Зимнего дворца, скользили взглядом по скульптурам, изнывающим на фронтоне его от непривычной для Северной Пальмиры погоды.

Даже самое богатое воображение не смогло бы сейчас представить Неву взлохмаченной и черной, выталкивающей в залив смертельно-белые льдины, и утлую лодчонки, пытающуюся пересечь реку при ледоходе, причалить к стенам крепости, – ночь, тьма, ветер...

Но это было. И ночь, и пронзительный свист, и грохот, и жалкий всплеск весел... И потом путь через всю страну этой женщины, стремящейся преодолеть реку между дворцом и крепостью при разведенных мостах.

Был и еще один эпизод, уже через много лет, но связанный с предыдущим. Его припомнил Александр Дюма:

«Однажды царица уединилась в один из своих отдаленных будуаров для чтения моего романа. Во время чтения отворилась дверь, и вошел император Николай I. Княгиня Трубецкая, исполнявшая роль чтицы, быстро спрятала книгу под подушку. Император приблизился и, остановившись против своей августейшей половины, задрожавшей при его появлении, спросил:

– Вы читали?

– Да, государь.

– Хотите, я вам скажу, что вы читали?

Императрица молчала.

– Вы читали роман Дюма «Записки учителя фехтования».

– Каким образом вы знаете это, государь?

– Ну, вот! Об этом нетрудно догадаться. Это последний роман, который я запретил...»

Великий выдумщик и фантазер, Александр Дюма любил говаривать, что история для него – гвоздь, на который он вешает свою картину. Но история француженки Полины Гебль, се удивительная судьба, полная драматических событий и перипетий, достойных пера романиста, никак не была связана с эпохой Людовиков и коварных кардиналов – Полина была современницей писателя. Однако громадные расстояния, отделяющие бесконечную снежную Россию, Сибирь от Парижа, разве не отдаляли они события равносильно векам?!

«Вопреки уверениям Александра Дюма, который в своем романе «Записки учителя фехтования» говорит, что целая стая волков сопровождала меня всю дорогу, я видела во все время моего пути в Сибирь только одного волка, и тот удалился, поджавши хвост, когда ямщики начали кричать и хлопать кнутами»,— вспоминала его героиня, задумчиво сидя уже в преклонные годы над первыми страницами своих «Записок».

В них есть и такие строки: «Если я вхожу в такие подробности моего детства и первой молодости – это для того, чтобы разъяснить разные недоразумения насчет моего происхождения и тем прекратить толки людей, не знавших правды, которую по отношению ко мне и моей жизни часто искажали, как, например, это сделал Александр Дюма в своей книге «Записки учителя фехтования», в которой он говорит обо мне и в которой больше вымысла, чем истины».

И все же не эти неточности и несовпадения составили суть романа Дюма, тем более что он писал не очерк жизни, а художественное произведение и был вправе фантазировать, менять, домысливать... Потому-то монарх российский и запретил распространение книги в вотчине своей, что это была отнюдь не картина, созданная воображением писателя и повешенная на гвоздь истории. Издалека, за тысячи верст, через границы и снега почувствовал писатель подлинный дух российского самодержавия, ужас крепостничества, героизм тех, кто 14 декабря 1825 года вышел на Сенатскую площадь. Среди них был и поручик кавалергардского полка Иван Александрович Анненков. Вот что написано о нем в настольной книге Николая 1 «Алфавите декабристов»: «Вступил в Северное общество в 1824 году; ему открыта была цель оного – введение республиканского правления, а потом слышал о намерении истребить императорскую фамилию. Пред 14 декабря, будучи у Оболенского, узнал, что хотели противиться присяге, но сам в том не участвовал и по принесении присяги на верность подданства все время находился при полку».

Он был арестован через пять дней после восстания
и тотчас же после первого допроса отправлен в Выборгскую крепость, затем в ноябре 1826 года переведен
в Петропавловскую. *

В марте двадцать шестого года ему исполнилось двадцать четыре. Его дальнейшая судьба на долгие годы была предрешена жестоко и бесповоротно: пятнадцать лет каторги и вечное поселение в Сибири...

...И вот мы входим за крепостные стены. В стороне остается Монетный двор, где чеканят звонкую вечную мелочь и изготовляют ордена.

Я вошел в камеру и попросил друзей своих закрыть за мной дверь. Негромкий удар. Полутьма...

Николай I – брату Константину:

«...Вот наконец доклад следственной комиссии и список лиц, преданных Верховному суду. Хотя все дело вам достаточно знакомо, я думаю, вы все же не без интереса прочтете заключение. Оно хорошо составлено, точно, но можно прибавить, по существу оно отвратительно...

Елагин остров, 6 июля 1826 года».

«...Наш суд подвигается; сейчас виновные распределяются по степени их вины. Меня уверяют, что через восемь-десять дней кончат...

Царское Село, 23 июня 1826 года».

Страницы переписки царской семьи, выплывшие вдруг из тайников памяти, напомнили о том, что именно такая же дверь захлопнулась за Иваном Александровичем почти сразу после странного ошеломляющего путешествия, когда любовь заслоняла от него весь мир, когда, казалось ему, и он вечен, и жизнь прекрасна, и счастье так возможно. Я соединил неожиданно два этих впечатления и понял фразу Николая: «Оно хорошо составлено, точно, но... оно отвратительно»! Ведь то же самое скажут о «Заключении следственной комиссии» и декабристы; каждый факт по отдельности –правда, а все вместе – ложь! Но «отвратительно» императору, и декабристам не одно и то же!

...Я представил себе март двадцать шестого года. Ежедневные допросы; специально составленные, продуманные опросные листы, присылаемые в камеру. Еще полгода до приговора: никто ничего не знает, не понимает – актерские перевоплощения царя всех сбили с толку. И все же растет ощущение смерти, петли, что все туже и туже затягивается на горле.

Принесли очередной опросный лист. Анненков пишет: «Первые свободные мысли внушил мне мой наставник, ибо он всегда выставлял свое правительство (речь идет о правительстве Швейцарии – наставником Анненкова был уроженец Швейцарии Дубюа. – М. С.) как единственное не унижающее человечество, а про все прочие говорил с презрением, наше же особенно было предметом его шуток. Он с особым восхищением говорил о творениях Руссо, которых чтение немало подействовало на меня. Когда же я попал в общество Свистунова и Ватковского (Вадковского. – М.С), то они довершили во мне этот... образ мыслей... Свистунов читал со мною первые главы «Общественного договора» Руссо, также дал мне читать Биньона о конгрессах, что меня тогда и решило вступить в общество».

Он ставит подпись «Поручик Анненков», стучит в оконце, дабы надзиратель передал опросные листы и ответы на них в следственную комиссию.

День рождения. Сегодня ему двадцать четыре!

Я пытаюсь предположить, о чем думал он, сидя на этой жесткой койке своей в этот день. О матери, не принявшей никаких мер для облегчения участи сына? О прошлой вольготной и суетной жизни? О холостяцких армейских пирушках? Облаках, плывущих над кронами? Да, облака, и шум ветра в вершинах деревьев, и женщина, положившая голову ему на колени, глядящая в небо и поющая милую, пахнущую детством, французскую песенку...

Она была красавица, умная и во всех

отношениях образцовая женщина, парижанка.

Декабрист В. С.Толстой